Таким образом, республиканская Италия пала в борьбе, как пала и Италия монархическая. Обе партии, получившие в свои руки власть одна за другой, оказались не в состоянии осуществить свои программы: одна — монархическая — слишком полагалась на государей, враждебно относившихся к идее национального единства, другая — республиканская — на народ, еще не способный к самоуправлению. Тем не менее из этого неудачного опыта итальянцы почерпнули надежды на конечное торжество своего дела и ряд полезных уроков. Если папа и обманул ожидания джобертистов, то нашелся монарх, который поднял оружие и пострадал за национальную независимость. Если народ и обнаружил недостаток политических качеств, которые ему приписывались маццини-стами, то своим героизмом в Милане и в Венеции, в Риме и в Палермо он показал, что ему присуще национальное чувство, и впервые принял участие в патриотическом движении не в качестве постороннего наблюдателя. Таким образом, колоссальное усилие, сделанное Италией в 1848 и 1849 годах, не прошло бесследно: оно дало стране возможность осознать себя, показав, что отныне национальное дело имеет своего представителя в лице Савойской династии и защитника в лице народа[41].
ГЛАВА III. РЕВОЛЮЦИЯ И РЕАКЦИЯ В ГЕРМАНИИ. 1848–1852
Разложение старого режима. По получении известий о февральских событиях в Париже германские официозные газеты пытались сначала возбудить немецкий шовинизм и обратить против Франции возбуждение, которое они предвидели. «В том случае, — писала прусская Всеобщая газета, — если нашим пределам будут угрожать новые посягательства, прикрываемые, быть может, заботой о счастье других народов, которым будут внушать французские теории, пусть Германия будет готова отразить всякое нападение, если понадобится — даже силой оружия!» Эти поучения продолжались долго. Еще до появления циркуляров Ламартина никто не подозревал временное правительство в желании воскресить воинственную политику Конвента. Подобно различным общественным классам отдельные нации, охваченные кипучим энтузиазмом и бурным оптимизмом, готовы были протянуть друг другу руки в братском пожатии. При этом убеждение, что старый порядок обречен на гибель, было настолько распространено, что даже наиболее заинтересованные в его сохранении отказались его защищать, и революция распространилась без особых усилий, можно сказать, почти без борьбы.
27 февраля 1848 года либералы, собравшиеся в Оффенбурге и в Мангейме, решили представить баденскому сейму (ландтагу) петицию, в которой были сформулированы их требования: свобода совести, отмена феодального режима и финансовая реформа, суд присяжных, ответственность министров, национальная гвардия, отмена исключительных законов, свобода печати и собрание народных представителей (от всех германских государств) во Франкфурте. Великий герцог Леопольд скомпрометировал себя поддержкой министра Биттерсдорфа, и, хотя более умеренная политика нового министерства Бека несколько успокоила народное раздражение, общественное мнение было восстановлено против правительства. В округах, расположенных поблизости от французской и швейцарской границы, радикалы были многочисленны; армия была мала и ненадежна; среди администрации царили разногласия — она была расшатана.
Несколько запальчивых речей, поддержанных громкими возгласами горсти манифестантов, увлекли палату; великий герцог призвал к власти вождей левой и объявил, что готов удовлетворить народные желания.
В Гессен-Дармштадте Людвиг II назначил председателем совета министров Генриха Гагерна, которого немецкая конституционная партия охотно признавала своим главой. В Баварии, где не улеглось еще волнение, вызванное падением католического министерства и влиянием Лолы Монтес[42], Людвиг I пытался успокоить брожение, призвав к власти вождей оппозиции; затем, увидев, что власть мало-помалу ускользает у него из рук, он отрекся от престола в пользу своего сына Максимилиана II (19 марта).
В курфюршестве Гессенском, Нассау, Вюртемберге, Саксонии, Гамбурге, Бремене правительства после весьма слабого сопротивления уступили народным требованиям. Поток казался непреодолимым, так как на пути своем он не встречал никаких серьезных препятствий: чиновники переходили на сторону восставших, а «монархи своей слабостью огорчали даже врагов». В несколько недель власть повсюду перешла в руки вождей левой — Пфитцера, Рёмера, Гергенгана, Виппермана, Штюве, Пфордтена. Противники их до того растерялись, что левые имели, казалось, полную возможность осуществить всю свою программу. У самых устойчивых людей закружилась голова. Не было такой области или местечка, в котором жители не высказывали бы своих пожеланий, в котором не произошло бы каких-нибудь беспорядков, трагических или нелепых манифестаций. «От нас уже требовали все, что только возможно, — писал 15 марта Эрнест Саксен-Кобургский, — вплоть до доброго здоровья и долголетия». Слишком долго подавляемая потребность свободы прорвалась в резкой форме, в сущности не столько грозной, сколько шумной. Но, развиваясь, события грозили превратиться в гражданскую войну и привести к открытой реакции, носители которой вскоре оправились от паники. Чтобы помешать «безумному году» сделаться кровавым годом, во главе движения стали несколько вождей: они старались указать этому беспочвенному энтузиазму определенную цель и дисциплинировать отряды волонтеров.
Объединительное движение. В интересах обеспечения своих завоеваний победители почувствовали необходимость во взаимном сближении: объединение Германии казалось им основным условием свободы. Меттерних превратил Франкфуртский сейм в орудие реакции; в продолжение четверти века этот сейм составлял предмет общей ненависти и злобы; он должен был исчезнуть. Наступил момент очистить почву от такого пережитка прошлого, мешавшего социальному, экономическому, политическому и моральному прогрессу. Низшие классы, раздраженные бедствиями последних лет, приветствовали в революции главным образом надежду на менее тяжелую жизнь; на другой же день после битвы их единение исчезло. Государи и дворяне, испуганные аграрным движением, поспешили успокоить крестьян уступками, которыми последние в общем удовлетворились. Городские рабочие были еще относительно немногочисленны, и большинство из них находилось под влиянием хозяев[43]. Крупная промышленность только зарождалась; социалистическая партия не имела ни вождей, ни программы[44]. Таким образом, руководство движением досталось, естественно, среднему классу и преимущественно профессорам, писателям, студентам, которые наложили на него свой особый отпечаток.
С момента кризиса 1840 года стремление к объединению Германии, временно забытое, проснулось с новой силой. Главная и основная свобода, которой требовали немцы, заключалась в праве самим устраивать свою судьбу и располагать своими силами; из всех видов угнетения они больше всего страдали от правительственной анархии, парализовавшей их усилия перед лицом иностранных государств. И па этой почве революционное движение находило обильную пищу в колебаниях и слабости властей предержащих; а первый порыв отличался столь всеобщим характером и такой силой, что чуть было не смел все стоявшие на его пути препятствия.
5 марта 1848 года 51 представитель партии собрались в Гейдельберге и поручили комиссии из семи человек созвать во Франкфурте «предварительный парламент» (Vorparlament). Союзный сейм, сразу выведенный-из оцепенения, признал эти требования законными и предложил правительствам прислать делегатов для выработки новой конституции. Прусский король согласился с мыслью о необходимости федеральной реформы и отправил в Вену одного из любимых своих советников, Радовица, чтобы установить основные положения этой реформы. Гагерн и умеренные либералы пытались войти с ним в соглашение, но их планы были- разрушены событиями, разыгравшимися в Берлине.
18 и 19 марта в Берлине. Политические фантазии Фридриха-Вильгельма IV, а также его медленные и неполные уступки мало-помалу ослабили правительственную власть и возбудили народное недовольство. События, имевшие место в Париже и южной Германии, почти немедленно нашли отголосок в Рейнских провинциях, в Силезии и Саксонии. В начале марта в Берлине было организовано несколько публичных собраний; на Унтер-ден-Линден и в Тиргартене раздавались бурные речи; это поверхностное брожение можно было легко успокоить или удержать в должных пределах. Но правительство было дезорганизовано — внутренними раздорами: министр Бодельшвинг настаивал на необходимости скорых реформ; король колебался между своей ненавистью к революции и желанием привлечь к себе симпатии Германии. А пока правительство рассуждало, вожаки революционного движения проникались верой в свои силы. Экономический кризис выбросил на мостовую тысячи рабочих, и манифестации принимали все более бурный характер; полиция растерялась; армия, призванная на помощь, была раздражена; было несколько жертв. Король, глубоко уверенный в своей популярности, не проявил особой тревоги, когда узнал, что Меттеряих оставил свой пост (13 марта) и что Вена находится во власти революционеров. Однако и тогда он продолжал откладывать свои решения. Только 18 марта он обещал немедленно созвать ландтаг, ввести конституционный режим и объявить о намерении взять в свои руки реформу устройства Германского союза.
Собравшаяся перед замком толпа встретила чтение королевского манифеста шумными приветствиями; но мало. — помалу начали подходить новые манифестанты, мрачные и враждебно настроенные; рукоплескания сменились свистками; во время этой сумятицы из солдатских рядов раздались два выстрела. У революции есть свои обычаи: народная толпа рассеялась по улицам, требуя мести, разграбила оружейные лавки и воздвигла баррикады. Начался кровопролитный бей.
Несмотря на отчаянное сопротивление, войска мало-помалу продвигались, и если бы битва продолжалась на другой день, их победа была бы несомненной. Но совесть короля была неспокойна, а нервы его расшатались; вокруг него царила величайшая растерянность; он обратился с воззванием к своим «дорогим берлинцам» и обещал отозвать войска, как только баррикады будут покинуты бойцами; затем он согласился на то, чтобы солдаты первыми оставили свои боевые позиции. Потому ли, что приказ короля был неправильно понят, или потому, что генералы сочли невозможным оставить