Встреча*
Бескрайной гладью снеговою,
Свершив последний свой обход,
Увенчан славой боевою,
Уходит в вечность старый год.
Сверкая бранною кольчугой,
За ним, грозя врагам бедой,
Идет походкою упругой
Его преемник молодой.
В урочный миг, в какой ни звука
Не уловить, ни огонька,
Была их встреча и разлука
Неуловимо коротка.
Один вступил в свое начало,
Другой свою исполнил роль,
И в двух сердцах одно звучало:
«Победа» – лозунг и пароль!
«Разлука ты, разлука!»*
«Куда я ноги унесу-у-у-у!
Как я волчат своих спасу-у-у-у!
Я растеряла их и след их позабы-ы-ы-ыла!» –
В глухом лесу
Волчиха выла:
Она рождественской студеною порой
Переживала муки
Разлуки
С «родной своею детворой».
Чужая детвора – совсем иное дело:
Тут знай лишь тешь свою корысть,
Не уставай чужих детей терзать и грызть,
Нагуливай, волчиха, тело!
Под волчьим лозунгом – «своих детей беречь,
Чужих – изничтожать разбоем!» –
Свою «рождественскую» речь
Поганый Геббельс начал воем:
Если в мирное время у немцев рождество было праздником семьи, то теперь, когда война достигла кульминационной точки, оно превратилось для миллионов немцев, если можно так выразиться, в «праздник разлуки». В нынешнем году этот праздник встречают вдали от родины и близких бесчисленные немцы-солдаты на фронте, рабочие на отдаленных предприятиях военной промышленности, матери, эвакуированные вместе с детьми или выполняющие свою работу в угрожаемых районах, в то время как их сынишки и дочурки, огражденные от ужасов вражеского воздушного террора, живут в детских лагерях. В этот час немецкая тоска по близким витает над всей страной, как и над далекими краями, объединяя любящие и любимые сердца.
Какая лирика! Каких мелодий звуки!
Какой надрыв! Какие муки!
Какой истошный волчий вой!
Плут изолгавшийся ломает скорбно руки, –
Рождественский сочельник свой
Назвал он «праздником разлуки»!
Нам это слышать каково!
Нам, русским людям, у кого
Из мест, пустынной ставших гарью,
Похищено фашистской тварью,
Разлучено с родной
Страной
Для жизни каторжной, мучений повсечастных
Так много юношей и девушек прекрасных!
Негодовать ли на зверей,
Замучивших, осиротивших,
С детьми родными разлучивших
Советских столько матерей!
Нет, мы напрасных слов перед зверьем не тратим.
Долг красен платежом!
Псам, нас хотевшим взять разбоем, грабежом,
Мы по заслугам платим.
Тому свидетели – они, как лес, густы, –
Псов надмогильные кресты!
Фашисты этого ль искали «урожая»!
Их приняла земля чужая
- Родная наша сторона! –
Согласно песне. Вот она:
«Разлука ты, разлука,
Чужая сторона!
Никто нас не разлучит,
Лишь мать сыра-земля!»
Изведав на спине советскую науку,
Пой, Геббельс, песню про разлуку!
Скули, ослиными ушами шевеля!
Немецкая взбесившаяся тля,
Что заслужила,
То получила:
Мильоны немчуры советская земля
С землей немецкою навеки разлучила!
Спи, Фриц, в краю чужом!
Долг красен платежом:
Захватчику – могила!
Ленин – с нами!*
Высоких гениев творенья
Не для одной живут поры:
Из поколений в поколенья
Они несут свои дары.
Наследье гениев былого –
Источник вечного добра.
Живое ленинское слово
Звучит сегодня, как вчера.
Трудясь, мы знаем: Ленин – с нами!
И мы отважно под огнем
Несем в боях сквозь дым и пламя
Венчанное победой знамя
С портретом Ленина на нем!
Фашистские «ангелочки»*
Ведь были до чего ж фашисты все рысисты
И оголтело-голосисты,
В разбойный двинувшись поход!
Они-де цвет земли, немецкие расисты!
Они-де «нация господ»!
«Неполноценным всем народам смерть иль рабство!» –
Ан приключилася с фашистами беда.
Увидя свой провал, пустились «господа»
На неприкрытое арапство:
Сердечком губы, скромный взгляд, –
Завуалировав своих речей похабство,
Они юлят, они скулят:
Тупоумная свора на Западе, которой еще со времен Карлейля недоступны духовные ценности Европы, начитавшись Ницше и Розенберга, но не поняв их, выдумала пропагандистскую сказку о том, что немцы мнят себя «нацией господ» и стремятся подчинить себе все остальные народы, считая их «неполноценными». К сожалению, немцы уже в начале средних веков не были нацией господ и с тех пор не чувствовали себя таковой. Если же национал-социалистская Германия вообще еще употребляет это выражение, то она разумеет под этим совсем не то, что в Англии считается «господством».
«Не то! Совсем не то!»
Выходит, голова у немца – решето:
Забыл он, что писал. Мы помним, что читали.
Как уморительны немецкие детали:
«Мы, к сожалению, давно не господа,
И если так себя зовем мы иногда,
Так это ж „просто так“… Нас зло оклеветали!
Кой-кто из нас писал – совсем не важно кто! –
Насчет немецкого всемирного господства…
Так это же совсем не то!
Нет никакого даже сходства!
За что ж поносят нас! За что!»
Их надо гладить по головке.
Бывает разный плач, но самый мерзкий плач,
Когда расплачется палач,
Внезапно очутясь в нежданной обстановке:
Суд, справедливый суд, стал угрожать ему,
Придется палачу, как видно, самому
Висеть на собственной веревке.
Он в страхе мечется, как крыса в крысоловке:
Да, он палаческим гордился ремеслом,
Хвалился жертв своих числом,
Он вешал у Днепра, на Немане, на Висле.
Винить его, однако, в чем!
Он был, нет спору, палачом,
Но палачом – в особом смысле!
На виселицу он не как-нибудь волок,
А к делу применял особую сноровку.
Он – не палач, он – ангелок!
Снимите с ангела веревку!
Дела у немчуры сложились – не ахти,
Так в оборот они пустили размалевку:
«Фашисты – ангелы почти!»
Фашистских «ангелов», родной боец, почти
И, приложив к плечу винтовку,
За все им честно заплати:
«Коль, немец-душегуб ты „ангел во плоти“,
То получи-ка „в рай“ свинцовую путевку!»
Предзнаменование*
Осыпал звездный дождь кремлевские бойницы.
Куранты древние час поздний ночи бьют.
По всей стране гремит гром пушечный столицы,
Родным богатырям торжественный салют!
Триумф их Корсуньский войдет в века – былиной:
Здесь наши славные бойцы
Вождя стратегии орлиной
Явили чудо-образцы!
Числа трофеев их военных
Не подсчитать в короткий срок.
Разбита армия разбойников отменных.
Убитые молчат, и хмуры лица пленных.
Преступников настиг неотвратимый рок.
Для идиотов «полноценных»
Какой разительный урок!
Пришел за ночью день. Над нами небо сине.
Сверкает солнце. Даль светла.
Москва ликует. А в Берлине
Непроницаемая мгла.
Средь штаба, метивший в Наполеоны сдуру,
Сидит фашистский сверхболван.
Дрожа за собственную шкуру,
Он сочиняет новый «план».
Но, хорохоряся с оглядкой беспокойной,
Он всем нутром дрожит, как в лихорадке знойной.
Как шулер пойманный, продувшийся дотла:
Он знает, что его проиграны дела
И что с фашистскою своей ордой разбойной
Не избежать ему «котла»!
Обиженный вор*
Один пройдошливый румын, кривой Антон
(Иль по-румынски Антонеску),
Рядившийся в сюртук, заношенный до блеску,
Не вылезавший век из рваных панталон,
Всю жизнь пиликавший на скрипочке в трактире,
Вошел в лихой азарт, решил зажить пошире
И у себя в квартире
Устроил воровской притон:
Набив замки, навесив шторы,
Он принимал, поил-кормил
Отчаянных воров-громил,
И вместе с ними сам, как делают все воры,
Чужие уважал не очень-то запоры.
Сначала был Антон в «счастливой» полосе.
Как мышь, сыскавшая дорожку к бакалее,
Он с каждым днем жирел и делался наглее.
Но вдруг и он и воры все
Засыпалися с кражей:
Сам обокраденный ворами гражданин,
Да не один,
А с обвинителем, с внушительною стражей,
Накрыв притон, налег на двери – двери вон!
При неприятном столь визите
Заголосил вовсю Антон:
«Спаси-и-и-те!..
Спаси-и-и-те!..
В обитель мирную!.. Побойтеся икон!»
«Вот в том и главное, – сказал тут
обвинитель, –