Отца Егорка провожал.
В пути продрог. Был день морозный.
Жилья чужого теплота,
Как ни приятна, но – не та.
Егорка хмурый стал, серьезный,
Вдруг перерос свои лета.
Жизнь без работы – маята.
Чтоб уберечь запас навозный,
Стал чистить скотный двор колхозный,
В котором не было скота.
Вновь занялся уж не игрушкой,
А настоящею кормушкой
На удивление ребят:
«Кормушка есть, а нет телят!»
«Аль скот вернуть нам позабудут?» –
На то Егоркин был ответ:
«Телят покамест, верно, нет, –
Вернется скот, телята будут,
Все будет малость погодя!»
Ребята это понимали.
В колхозе немцы, уходя,
Весь инвентарь переломали,
Ни вил не стало, ни лопат,
А сору – выше подбородка.
Егорка подобрал ребят
Себе под стать, своих погодков,
И вот – в колхозе грабли есть,
Их изготовили на честь,
Есть метлы, мусор чем подместь,
На ручки вилы насадили,
Везде порядок наводили,
В конюшню – сделали что с ней! –
Хоть заводи сейчас коней!
У погорельцев уйма дела.
Нужда со всех сторон глядела:
Всё – избы, утварь и белье –
Сожгло немецкое жулье, –
Амбарчик, банька уцелела,
То счастье: все-таки жилье.
Другим – уж тут не до гулянки! –
Пришлося наспех рыть землянки
Иль забиваться в блиндажи.
Житье! Что может быть плачевней?
Егорка тут пред всей деревней
Себя возьми и окажи:
«Не стану я копать землянку!»
И к председателю: «В лесу
Прошу мне выделить делянку,
На сруб я бревен припасу».
«На сруб?»
«На ладный, без обману,
Небось клетушки класть не стану.
Война красна своим концом.
Как с фронта мой отец вернется,
Пусть он довольно улыбнется,
Не стыдно будет пред отцом:
Я покажу товар лицом!»
«В делянке нет тебе отказу».
Егорка встрял в работу сразу.
На стройке зазвенел топор,
Сруб рос все выше, выше, выше.
Топор звенел уже на крыше.
Прошла сквозь крышу уж труба.
Все видят: ладная изба!
«Что ж мы в землянках-то спасались?»
У многих руки зачесались.
Пошли дела наперебой.
Видали б немцы-душегубы:
Где после них остались трубы,
Там, рядом с первою избой,
Белели новенькие срубы.
Нет стройки радостней труда.
Устройство своего гнезда –
Наиприятнейшее бремя.
И то сказать: ведь не на время
Гнездились люди – навсегда!
Какой-то новою приметой,
Великим новым образцом
Труд выражался в стройке этой,
Упорным начатой юнцом.
Любуясь новою избою,
Ее отделкой и резьбою,
Егорка пред своим крыльцом
Стоял с сияющим лицом:
«Есть, как отец вернется с бою,
Чем похвалиться пред отцом!»
Через неделю – вот веселье! –
Справлял Егорка новоселье.
От стен сосновый свежий дух.
Дорожки. Чисто, словно в келье,
А на столе шумел, не тух,
Гостей вгоняя в пот обильный,
Огромный самовар «фамильный».
(От немчуры он был укрыт,
В саду с вещами был зарыт.)
Тарелки на столе с брусникой,
Превкусной ягодкою дикой.
Чай пили с блюдечек взасос.
Была закуска небогатой,
Ведь дом достатком не оброс.
Егорка, тонок, востронос,
Сидел с улыбкой виноватой
Над книгой пухлой и лохматой,
Его прельстившею весьма
Презанимательной начинкой,
Амурной разной чертовщинкой,
Точней – мальца сводил с ума
«Виконт де Бражелон» Дюма.
Сидел он в праздничной одежде,
Еще потертой не вполне.
Его портфель висел, как прежде,
У изголовья на стене.
Письмо лежало перед Валей
Отцу на фронт – поди, узнай,
За Днестр, за Вислу, за Дунай
Или еще куда подалей!
Отец узнает из письма,
То скажет первая уж строчка,
Что Валя – грамотная дочка,
Письмо составила сама
С пренебреженьем трудных правил.
В письме весть главная о том,
Что брат Егорка дом поставил,
С сенями, во! Хороший дом!
Потом… потом… Что, бишь, потом?
Ах, да! Придумывать не надо:
Вернулося в деревню стадо.
Теперь деревня со скотом.
Всем стойлам сделали просушку.
Какой в телятнике уют!
Телятницы в ладоши бьют,
Когда в Егоркину кормушку
Телята мордочки суют!
К ярму приучены коровы –
Коней нехватка ведь сейчас.
«С тем будьте, тятенька, здоровы,
Не беспокойтеся о нас!»
Письмо найдет отца, нагонит,
Хоть бьет он немцев далеко.
Его письмо дочурки тронет,
Он на письмо слезу уронит,
На сердце станет так легко.
Как разговор пойдет про семьи,
Федот при случае таком
Перед товарищами всеми
Родным похвалится сынком:
Вот, мол, каков Егор Раздолин!
Умишком впрямь не обездолен:
Чего способен натворить!
«Сынишкой крепко я доволен:
Хозяин, что и говорить!»
Товарищи на речь Федота
Ответят весело: «Ну, вот!
Грустил порою ты, Федот,
О детях мучила забота.
А что мы видим там и тут?
Что ты тревожился напрасно:
Дела у нас идут прекрасно,
И в детях наших – это ясно –
Герои новые растут!»
«Блуждающие котлы»
В своем обращении к солдатам Восточного фронта начальник генерального штаба немецкой армии генерал-полковник Гудериан заявил: «От берегов Вислы в ее среднем течении наши „блуждающие котлы“ движутся на запад».
Пришлося миру увидать
Шедевр немецкого «парада»:
Котлы!.. Котлы!.. Котлы «блуждать»
Пустилися со Сталинграда.
С тех пор усиленно росло
«Котлов блуждающих» число.
От их «блужданий» много ль толка?
Попавши в сети – не из шелка! –
В них застревал весь наш «улов» –
Из всех разгромленных котлов
Не уцелело и осколка!
Теперь котлов уже не счесть.
Их ждет такая ж точно честь.
Их список длинный исполинским
Котлом закончится – «берлинским»!
Ему – мы можем утверждать –
Уж будет некуда «блуждать»,
Придется приговора ждать.
В тот час – сомнений нет – в Берлине
Не станет Гитлера в помине:
Конца страшася своего,
Он, потемнее выбрав ночку,
«Блуждать» умчится в одиночку, –
Но и «блужданию» его
Сумеем мы поставить точку!
Его подручных палачей
Не защитит покров ничей.
Фашизм – чума, наш долг (врачей!)
Навек убить его живучесть,
Хотя бы тысячи плачей
Его оплакивали участь!
Бранденбург
Славянский край с седых времен,
Немецким сдавленный напором,
Когда-то назывался он
Не Бранденбургом – Бранным Бором,
Мы в Бранденбург вонзили клин.
В Берлине дикая тревога.
Из Бранденбурга на Берлин
Наикратчайшая дорога.
Фашисты в панике вопят,
Речь Геббельса – одна икота.
Берлинцы с ужасом глядят
На «Бранденбургские ворота»:
Здесь совершится вход гостей,
Гостей нежданных, нежеланных!
От жутких фронтовых вестей
Мороз фашистов до костей
Всех пробирает, окаянных!
Как не напомнить гадам тут
О вое их зверино-лютом:
«Москва – капут! Москва – капут!»
Войска советские идут,
Грозя фашистам их «капутом»!
Создатель «тысячелетнего рейха»
Гитлеровский «тысячелетний рейх» вступает в 13-й год своего существования.
Он был царем, немецким шейхом,
Он был пророком, он «вещал».
Он всех колбасников прельщал
«Тысячелетним третьим рейхом»!
Двенадцать лет, велик ли срок?
Но год тринадцатый – опасный.
Что видит в ужасе пророк:
Над ним разверзся потолок!
Весь рейх потряс удар ужасный.
Удар неслыханный, тройной –
Земной, подземный и надземный!
Злодей, пытавшийся войной
Закабалить весь шар земной,
Двор пред собой узрел тюремный!
Да, рейх заменится тюрьмой,
Откуда, мир оставив тесный,
Дорогой он пойдет прямой
В «четвертый, вечный рейх» – небесный!
Истошный «кригк» гитлеровской пропаганды*
Немецкий радиокомментатор Отто Кригк жалуется, что он тщетно пытался найти в документах Крымской конференции хотя бы одно слово, оставляющее надежду для гитлеровцев.
Мы вытираем слезы и кровь…
Фашисты заварили кашу.
Теперь, познав позора чашу,
Они грозятся не путем:
«Мы показали ярость нашу,
Теперь мы в бешенство придем!»
Перемешалось все – угрозы
И жалобы. Трещат морозы,
И все вкруг Геббельса трещит.
«Мы вытираем кровь и слезы!» –
Уныло Геббельс верещит.
Рвут гады на себе одежды.
На Крым надеялись невежды.
Смело надежды как рукой:
«Хотя б одно словцо надежды!
Надежды нету никакой!»