в рассказе-загадке З. Гиппиус вопрос в обнаженной простоте ставится весьма резко: может ли отец жениться на своей дочери?
Быть может,
великая, благодатная, все исцеляющая, жизнетворческая любовь все оправдывает, все освящает, все прощает?
Впрочем, последней решающей инстанцией признаются все же гг. читатели «Биржевки». Послесловие гласит:
Много вопросов ставит рассказ-загадка З. Гиппиус. И, предлагая это произведение вниманию читателей, мы хотели бы получить от них отклик на эту загадку. Мы просим русских женщин ответить нам на вопрос, как они поступили бы в данном случае, руководясь своим разумом и сердцем?
Лучшие ответы читательниц и читателей мы напечатаем на страницах нашего издания. Ред.
Что же? Пусть их – выскажутся.
Может, будет по этому вопросу объявлен какой-нибудь конкурс?
Только, кажется, на этот раз мещанская пошлость и гнусность себя исчерпали. Дальше идти некуда.
Их лозунг*
Всякий раз, когда в нашем благословенном отечестве жизнь становится невмоготу, когда миазмами разложения отравлен воздух и нечем дышать, – в пору наибольшего единения печального бесправия с диким произволом, – постоянно и неизменно, с какой-то роковой неизбежностью, снова и снова в русской литературе выдвигается – под тем или иным флагом – один и тот же лозунг: искусство для искусства.
На этот раз, начертав его на своем картонном щите, выступил с ним в декабрьской книжке «Рус[ской] мыс[ли]» Андрей Белый, пресловутый горемычный бард и сумбурный теоретик российского чахлого символизма. Лозунг провозглашен в форме вопроса о «корнях» и «цветах» в искусстве.
Наши упадочники, справедливо обвиняемые в беспочвенности своих бредовых, истерически-крикливых писаний, долго и тщетно пытавшиеся обосновать свое существование, найти и указать его корни в прошлом, после упорных, но бесплодных поисков решили, наконец, плюнуть на корни и объявить самым важным в искусстве – цветы.
Это, видите ли, тенденциозная критика привыкла прежде всего искать в произведениях искусства легко обнажаемые идейные корни, не стесняясь срывать «пышную корону» и искусственно обнажать художественное произведение от листьев, сводя его «к единой тенденции, всегда скучной».
«Такая критика – ужас нашего времени, – восклицает Андрей Белый, – и не только нашего: в прошлом, – говорит он, – подлинную идейность литературы русской унижала она требованием идейных прописей…»
Тенденциозная критика искони отвергала радугу красок искусства; радуга красок, по ее мнению, заслоняла идейный свет. Так, тенденциозная критика создавала «светлую» личность автора; чем «светлей», тем бесцветней. Радугой красок попрекала она Фета; Фет для нее – [поэт цветов, бабочек. Некрасов – поэт] «светлой идеи». Между тем если уж говорить об идее, то «идея» Некрасова не поднимается выше идеи вполне честного, вполне неоригинального человека своего времени; идеи же Фета все время парили на высотах философского обобщения.
Что идея Некрасова в сравнении с идеями «парящего на высотах» Фета есть идея «вполне неоригинального человека», это еще у Андрея Белого, пожалуй, мягко сказано. Сам Фет, как известно, в послании к Некрасову выразился куда энергичнее:
На рынок! Там кричит желудок,
Там для стоокого слепца
Ценней грошовый твой рассудок (!)
Безумной прихоти певца.
Там сбыт малеваному хламу,
На этой затхлой площади, –
Но к музам, к чистому их храму,
Продажный раб (?!), не подходи!
Влача по прихоти народа
В грязи низкопоклонный стих,
Ты слова гордого, свобода,
Ни разу сердцем не постиг.
«И это – по справедливому замечанию поэта-борца П. Я. - имел развязность говорить человек, который действительно всю жизнь низкопоклонничал перед сильными мира (о чем свидетельствует отдел многочисленных од), „свободу“ же обнаруживал единственно в том, что людей „толпы“ не называл иначе, как глупцами и подлецами!»
Несмотря на подчеркнутое пренебрежение А. Белого к «светлым личностям», которые берутся храбрым апологетом поэзии «о цветах и бабочках» в иронические кавычки, я позволю себе и относительно идей Фета сослаться на мнение П. Я. – Об идеях этих, по словам П. Я.,
панегиристам Фета лучше не упоминать…
Махровый цветок, пышно расцветший в теплице помещичьей усадьбы, поэзия Фета на самом деле совершенно безыдейна, – и не трудно понять тот гнев, который она не раз вызывала в людях 60-х годов, в тот острый момент, когда борьба идей только что вышла из тиши литературных кабинетов на широкую арену жизни. (Очерки русск[ой] поэзии, 202.)
Обратимся, однако, к Андрею Белому.
Художественное произведение, – говорит он, – это растение: растение, как известно, покрывается цветами, пряча корни глубоко в землю; цветы же приносят плоды; и потому-то поэты цветов и бабочек плодотворнее тенденциозных поэтов вопреки мнению тенденциозной критики; мнение же это заключается в том, что художественные произведения должны зарываться цветами в землю, но высоко вытягивать под солнце, в воздух, растущие корни.
Когда я читаю произведение Надсона о том, что за речкой зеркальной «честный рабочий почил», я вижу в воздухе бесплодно растущий корены растения, покрытого цветами, бабочек, переносящих пыльцу с цветка на цветок, я не вижу. Эта строка Надсона для меня – торчащий корень.
Так говорит Андрей Белый.
«Сейте разумное, доброе, вечное»- это идея «вполне неоригинального человека», а «шепот, робкое дыханье»- это «парение на высотах философского обобщения», это – «подлинная идейность литературы русской».
«Апостол труда и терпенья, честный рабочий почил»- это бесплодный нелепо торчащий корень; а «Яри мя, Ярила» или как это там у какой-то девицы, соальманашницы Андрея Белого (Антология, 242).
«Молодые бедра
Я тебе подставлю!»
«Станем любиться!
Будешь ко мне прижиматься и биться!»
Это – цветы! Это – явное дело – плодоносные цветы, с «пыльчей» и с «бабочками».
Дальше Андрей Белый, впадая в некий транс, выражает негодование по поводу проведенного в «Литературном распаде» (кн. I) сравнения между идеями Л. Толстого, Достоевского, Влад. Соловьева и идеями Лаврова, Михайловского.
Забавно, однако, что, утверждая неприкосновенность авторитета Толстого, А. Белый этим, сам того как будто не замечая, губит и себя и весь символизм, отрицательное отношение к которому Толстого общеизвестно.
Впрочем, символисты наши по части самоуверенности народ такой, что им хоть кол на голове теши. Сам Толстой, напр[имер], в глаза говорил Бальмонту, что решительно ничего не понимает в его стихах, до такой степени они стоят вне общечеловеческой логики, – а Бальмонту, что с гуся вода, и он без всякого смущения печатно заявил: «Толстой притворился, что не понимает моих стихов: я ему прочел еще». Есть люди, для которых плевок – божья роса…
Нам остается привесть заключительную выдержку из статьи А. Белого, вскрывающую основной смысл его выступления:
Если и в наши дни находятся критики, которые Толстого называют «уродливым Терситом», удивительно ли, что среди художников находятся такие, которые в ответ провозглашают лозунг: «искусство для искусства». Сам по себе этот лозунг не имеет смысла; в нем больше эмоции, нежели подлинной правды; но сама эмоция, породившая лозунг, правдива, как переживание; дважды два не пять; но когда вам ни к селу ни к городу твердят таблицу умножения, вы правдивы, утверждая обратное; смысл такого утверждения один: «пошли прочь, дураки!..»
«Дураки!..»
Андрей Белый, очевидно, ударился в символизм. Но такой «символический» диалект нам недоступен, кроме того – не везде принято на нем выражаться.
Все, однако, ясно. Поставим точку. Но, г. Андрей Белый! Мы уже знаем примеры. Придут иные времена, и вы запоете иные песни, заговорите иным языком. Напрасный труд. Что сказано, то сказано. Что сделано, то сделано. Сказанное и сделанное зачтется,
Юбиляры*
Славное времечко. Пышно зацвел на диких полях российской словесности чертополох. Зарезвились песьи мухи. Зашевелилась мошкара: хорошо ей купаться в теплых ароматных испарениях гнилого болота. З-з-з! З-з-з! З-з-з! Миновала буря. Привольное, беззаботное житье. «На нашей улице праздник!»
На радостях друг друга величают, венчают, правят торжественные юбилеи. Первым делом прожужжали по всем задворкам о великой мухе – Иерониме Биржевом. Отпраздновали юбилей. Изведав сладкого опьянения, вошли во вкус. Храбрые трубачи-комары затрубили о новых юбилеях. Брешки да Арны, Арны да Аяксы – инда горло порвали кричавши. Ударили челом Глинскому из псевдоисторического вестника. Был юбилей, и бысть веселие велие. Гениальный критик Измайлов произнес пышную речь. Знаменитый публицист К. Ар[абажи]н, ухмыльнувшись направо и налево, посмотрел лукаво и головою покачал. Отвеличав исказителя истории русской революции, выкопали откуда-то немаститого (хотя и лысого) поэта Мазуркевича. «Малый Ярославец», столько-то рублей с персоны, дамы бесплатно, чествуйте, кто желает! Желающие нашлись. Плакали и декламировали:
Я вас ждала, а вы… вы не пришли.
(Ах, противный мужчина! Гадкий, гадкий!)
Отликовали. Теперь… За кем, бишь, очередь? Поэт(?) Рославлев и еще какие-то комары затрубили в газетах: Корецкий! Корецкий! Опять замелькает: ресторан такой-то, с персоны столько-то… А кто такой этот Корецкий? Быть может, и не плохой человек, но вот – «зачествуют»! Неизвестно и за что. Невинную душу погубят. Не долго ждать, пожалуй, юбилея самого Рославлева, а за ним и всей теплой компании из «Голоса земли», разных там Сергеев Городецких и тому подобных Цензоров. Пойдут затем юбилеи юбилеев – 25-го, 50-го, 100-го!.. Под конец допразднуются до того, что выскочит на вер