Я держал в руках книжки Пушкина, Некрасова — у начальника мы брали — было рабочих там 50 человек, из них пять заключенных и начальник (третий начальник был хороший).
Первый начальник, Парамонов, который открывал «командировку» на Чёрное озеро, тоже был неплохой. Нам как-то прораб не дал полагающегося спирта, и когда начальник приехал, мы пожаловались, и прораб сказал — должны же вольнонаемные чем-нибудь отличаться от заключенных. Начальник ответил: «Выдайте им то, что задержали, тайга для всех одна». Парамонов этот был неплохой мужик, но вскоре был снят за воровство или, как тогда говорили, «за самоснабжение». Он украл и продал большое количество пищевого концентрата и многое, что входило в «полярный паек» вольнонаёмных.
Для заключенных такого «полярного пайка» не существовало, и нам было всё равно — украл Парамонов или не украл. Но «вольняшки», бывшие заключенные бытовых статей, у которых не было ни копейки и которые надеялись заработать кое-что на командировке и уехать «на материк» — на материк по окончании срока не пускали только «пятьдесят восьмую статью», — «вольняшки» бушевали из-за этого концентрата. Мрачный самоснабженец Парамонов уехал, и на смену его приехал новый начальник Богданов, бывший уполномоченный райотдела НКВД (проведший на этой работе весь тридцать седьмой и тридцать восьмой год). Богданов завел полицейский порядок — поверки в тайге — вечером и утром — как это ни смешно. Щеголь, пахнувший хорошими духами, одетый в меховую якутскую расшитую одежду, Богданов жил с женой и двумя детьми. Был он вечно пьяный. Сибирский казенный спирт держал в своей квартире и прикладывался, как только хмель проходил, — так рассказывал мне его секретарь. У меня с ним было столкновение. Я не получал писем из дому со времени ареста — уже два года. Во время приискового голода и расстрелов 1938 года мало думалось о доме — хотелось только назад в Бутырскую тюрьму. Генерал Горбатов пишет об этом чувстве тогдашних колымчан достаточно точно... Но в разведке «Чёрное озеро», куда я попал из Магаданской тюрьмы, началось воскресение моё.
Однажды меня вызвали к начальнику района на квартиру, как сообщил денщик-дневальный Богданова. Я остался ждать на кухне. Ждал недолго. Вышел розовощёкий, отглаженный, в сером отличном костюме, в меховых унтах, и оглядел меня с ног до головы профессиональным взглядом. В руках он держал два конверта, вскрытых, конечно, как и полагалось по правилам. Сердце моё забилось, дышать стало трудно.
— Вот письма тебе. Посмотри, твои ли?
Богданов протянул к моему лицу конверты, не выпуская их из рук. Это были письма от жены, первые письма со дня ареста более двух лет назад. Это был знакомый почерк. Почерк моей жены. Я протянул руку.
— Твои? — спросил Богданов, не выпуская конвертов из пальцев.
— Мои.
— Что надо сказать?
— Мои, гражданин начальник.
— Теперь смотри, фашистская морда!
Богданов разорвал оба письма в мелкие клочки и бросил их в мусорное ведро.
— Вот твои письма! Пошёл вон.
Вот это и было моё единственное личное общение с начальником Черноозерского угольного района Богдановым поздней осенью 1939 года.
Зимой 1939 года в посёлок — в двадцати километрах от «трассы» пришёл человек в зимнем «материковом пальто». Пришёл он ночью и вызвал начальника. Богданов пригласил человека к себе, но тот отказался войти в квартиру Богданова. Прибывший потребовал бутыль со спиртом, в которой оставалось уже немного, да и то что оставалось, уже дважды или трижды «половинили», т. е. доливали водой. И опечатал. Ночевал пришедший на столе в конторе, а со следующего утра Богданов начал сдачу дел новому начальнику. Фамилия его была Плуталов. Это был лучший наш начальник. Вот при нём я и проводил на Чёрном озере свои «опросы», которые в разных случаях жизни, при разном социальном составе отвечающих давали один и тот же результат.
Вопросы эти вот какие:
1) Какое стихотворение вспоминалось раньше всего?
2) Какой поэт раньше всего запомнился?
3) Правда ли, что запоминается самое простое в литературе, и это самое простое и есть самое высокое, самое лучшее.
4) Чтение вслух классиков.
90% отвечающих назвало Некрасовское:
Как звать тебя — Власом
А кой тебе годик? Шестой миновал...
Некоторые вспомнили:
Вчера я растворил темницу.
Эти строки убедили меня вот в чём. Пушкин — вовсе не тот поэт русский, с которого надо начинать приобщение к поэзии людей, от стихов далёких, Пушкин требует подготовки и не только потому, что надо быть взрослым, чтобы поразиться остротой восприятия и тонкостью мастерства Пушкина и его уму, но и потому, что образная система Пушкина, его словарь — это не для учеников первой ступени. Мандельштам недаром говорил («О поэзии», изд. Academia, 1934), что на свете вряд ли было десять человек, которые понимали Пушкина до конца — могли прочесть его так, как он писал.
Не Пушкин и, конечно, не Лермонтов. Хотя Лермонтов и считается поэтом молодых, и все писатели и поэты, без исключения, сначала увлекаются Лермонтовым, а потом уже Пушкиным и в молодые годы считают Лермонтова ближе Пушкина (Сергеев-Ценский, Белый, Пастернак, тот же Солженицын).
Лермонтов, развивавший философское начало Пушкинского творчества, поэт сложный, несмотря на молодость, и начинать с него тоже нельзя. «Песня про купца Калашникова» — в значительной степени экспериментальное произведение — не спасает дела.
И к Лермонтову и к Пушкину нельзя подходить без подготовки, без уже воспитанной любви к стихам.
Очень часто и к Пушкину, и к Лермонтову возвращаются после увлечения современными поэтами, идут к нему через Есенина, Блока.
О Тютчеве и Баратынском я говорил. Эти два поэта, особенно Тютчев, — очень сложны, и постижение их возможно для человека, уже имеющего вкус к поэзии, навык в поэтическом чтении.
Для неподготовленного читателя Тютчев останется книгой за семью печатями, а Баратынский покажется скучным.
В русской поэзии есть два поэта, стихи которых могут быть воспринимаемы как поэзия людьми, читающими впервые в жизни. Оба эти поэта — как бы мосты в царство русской поэзии — первая ступень начальной грамотности поэтического чувства.
Это — Некрасов со всеми его произведениями и А. К. Толстой — тоже со всеми стихами.
Вот с этих поэтов можно начинать знакомство с русской поэзией. Они научат поэтическому вкусу самых неподготовленных.
Но значит ли общедоступность эта, простота, что эти поэты выше Пушкина и Лермонтова. Так, помните, и решили в конце прошлого века, когда во время речи Достоевского, который сказал, что Некрасова можно сравнить с Пушкиным — в толпе кричали: «Выше! Выше!»[80]
Общедоступный здесь значит великий. Это не одно и то же. И далеко не всегда, конечно, великий значит общепонятный.
Пушкин и Некрасов — величины несоизмеримые. Некрасов только часть Пушкина.
Подобно Якубовичу-Мельшину[81], я отдал русских писателей на суд каторги уголовной.
Я нашёл, что Достоевский — писатель чрезвычайно сюжетный, ибо динамика в художественном произведении оценивается блатным миром выше всего.
Теперь позвольте познакомить вас с некоторыми чертами литературного вкуса блатного мира.
Прежде всего это:
1) Сергей Есенин и преступный мир.
2) Как тискают «романы».
3) Аполлон среди блатных[82].
Значение Дальнего Севера в моём творчестве
Среди рецензий и отзывов на оба моих сборника «Огниво» и «Шелест листьев»[83] было немало таких, где меня называли «певцом Дальнего Севера».
Есть и продолжение этой мысли: что, дескать, Дальний Север разбудил во мне поэта, оказал благодетельное влияние, обострив восприятие и так далее. Что, дескать, общение с северной природой и то физическое и душевное ущемление, в котором я находился много лет, способствовало рождению сил сопротивления, подобных антителам, которые возникают в человеческой крови, когда в неё попадают бактерии. Что могучая северная природа подействовала благотворнейшим образом на моё поэтическое перо.
На этот вопрос я отвечаю продумано и ясно.
Я пишу стихи с детских лет и, если не предлагал их для печати, то потому, что чувствовал, что этот момент ещё не настал.
Я прозу пишу тоже с детских лет, а в юности собирался стать — и был уверен, что имею достаточно силы — Шекспиром или по крайней мере — Пушкиным..
Дальний Север уничтожил эти мои мечты, изуродовал и сузил мои поэтические интересы и возможности.
Никаких тайн искусства Дальний Север мне не открыл.
<1964 г.>
Твардовский. «Новый мир». Так называемая «некрасовская традиция»
Среди московских журналов самый неинтересный поэтический отдел в журнале «Новый мир». Почему это происходит? Потому, что во главе журнала стоит поэт Твардовский, считающий «от лукавого» всё, что вышло не из-под его пера.
Твардовский считает себя продолжателем Некрасовской традиции и берёт на себя смелость рассуждать, что полезно для советского читателя, а что вредно, что советский читатель поймёт и что не поймёт, что чересчур интеллигентно для советского читателя и что — нет. Твардовский уверяет, что действует не по капризу, а из принципиальных соображений.
Лучшей поэмой Твардовского был «Дом у дороги». Даже «Василий Тёркин» (первый) был слабее, и вот почему. Есть такой закон искусства — что мажор менее действует на человека, чем минор. Это обстоятельство подтвердит любой музыкант. В поэзии этот закон действует без исключения. «Евгений Онегин» жив для читателей не потому, что это «энциклопедия русской жизни», а потому что там любовь и смерть. В «Доме у дороги» тоже любовь и смерть. «За далью даль» производила странное впечатление. Ну на тысячу строк напиши меньше или больше, на две тысячи — что изменится? Для