автора? Для читателя? Ровным счётом ничего. Творчески «За далью даль» была шагом назад. «Василий Тёркин в аду» — доказал тысячу раз, что нельзя балагурить, касаясь некоторых вопросов нашей жизни. Видно было, что поумнел герой, поумнел сам автор, но поэтически — поэме этой цена не велика.
Неудачи эти — прямое следствие той принципиальной позиции, которую занимает Твардовский по вопросам поэзии.
Дело в том, что проповедовать Некрасовскую традицию — значит сознательно обеднять советскую поэзию. Для своего времени Некрасовская поэзия отличалась большой эмоцией. Именно «Эмоция» — «муза мести и печали» — и сообщала стихам Некрасова силу. И время изменилось да и таланта такого, как у Некрасова, у Твардовского нет. Это многократно суженный Некрасов, обедненный.
Надо помнить хорошо и то, что Некрасов и для своего времени и для русской поэзии вообще — явление, направление, течение более узкое, чем Пушкин и Лермонтов, и по тематике, и по словарю, и по технике. Это — одна из струй Пушкинского потока, не главная его струя.
Настаивать на «генерализации» Некрасовских традиций сейчас — значит отрицать всё, что было после Некрасова — весь двадцатый век русской поэзии, которая ведь не останавливалась на Некрасове, а развивалась, и развивалась блестяще. Блок, Ходасевич, Цветаева, Мандельштам, Белый, Бальмонт, Волошин, Есенин, Кузмин, Пастернак, Северянин, Бунин — разве это поэты, пошедшие по Некрасовскому пути?
Разве Тютчев, Баратынский и А. К. Толстой мало внесли находок в русскую поэзию?
Разве Хлебников, Маяковский, Ахматова, Клюев, Гумилёв — маленькие поэтические имена?
Нельзя было зачеркнуть всё это, довольствуясь неправильно понимаемой традицией, к тому же и искажённой, ибо сила Некрасова в обличении, его принципиальная задача иная.
Разве эти поэты мало внесли нового и великого в русскую поэзию? Разве судьбы их — Мандельштама, Цветаевой, Блока — недостаточно тревожны?
Твардовский пытается зачеркнуть двадцатый век русской поэзии, и оттого-то поэтический отдел «Нового мира» так беден и бледен.
<1960-е гг.>
О словах «творчество», «гений», «цикл» и о так называемой «книжности». Закон «всё или ничего»
В словаре литературной Москвы во время моего отсутствия появилось немало новых слов, которые раньше, в 20-е годы, применялись с большой оглядкой.
Я не люблю слова «творчество». Мне кажется, что его можно применить лишь в отношении работы великих поэтов, да и то не ко всем их произведениям.
В «Знамени» я безуспешно боролся, чтобы назвать цикл стихов «Работа и судьба», а не «Творчество», как настойчиво предлагала редакция.
Я робею перед этим словом. В двадцатые годы с этим термином обращались осторожнее. Я ведь вырос в двадцатые годы.
Тогда ещё это слово не было ходовым словом газетчиков, применяемым к чему угодно и к кому угодно. Газета «Советский спорт» пестрит выражениями:
автор гола
творец гола
создатель голевой ситуации.
Мне приходилось читать в одном журнале самотечные рукописи. Среди многих перлов, которые там попадаются (а о «перлах» и о «законах самотека» я ещё собираюсь написать статью — там немало интересного), мне встретилась рукопись[84], с такой первой фразой:
«Девушка перечитала только что созданное ею письмо».
Лучше избегать такой ответственности терминологии. Слова «работа» в произведениях достаточно.
Тем более, что речь как раз идёт о вещах и людях (в большинстве случаев), очень далеко отстоящих от большого искусства.
«Творчество рабочих поэтов завода Шарикоподшипник» — это слишком, чересчур.
Надо назвать сборник: «Стихи и рассказы рабочих поэтов», даже «Литературная работа молодых поэтов», но не «Творчество».
Я требую уважения к слову «Творчество». Предпочёл бы обходиться без этого слова в ряде примеров.
«Просмотров» в поэтике, в литературном деле много, и пример с «творчеством» не единичен.
Применяют очень широко — до газетных заметок включительно — слово творчество. В то же время наше литературоведение боится слова, которое тесным образом связано с понятием творчество.
В «Кратком словаре литературоведческих терминов» Тимофеева и покойного Венгрова — вовсе нет слова «гений». В самом деле — зачем в искусстве слово «гений»? Никаких гениев не бывает (так шепчет словарь вам на ухо).
Неудачно также слово «цикл» применительно к стихам. А чем заменить это слово?
Ещё можно принять цикл повестей Лермонтова «Герой нашего времени», «Окуровский цикл» произведений Горького, можно даже «Стихи о Кахетии» Тихонова назвать циклом, но называть циклом стихотворений любую подборку любых стихов поэта в любом журнале только потому, что это — подборка, — конечно неверно, неправильно.
«Цикл» — это тоже была «новинка» для меня при возвращении в Москву.
Название въелось в стихотворный опыт, срослось с языком.
И это название — после больших сомнений, отыскания других вариантов, закрепил Пастернак в своём великолепном стихотворении «Ева».
Ты создана как бы вчерне,
как строчка из другого цикла.
У Пастернака были большие сомнения, прежде чем он вернулся к этому, первому варианту строфы.
В поэзии есть стихи и не стихи. Нет стихов более квалифицированных и менее квалифицированных.
В искусстве «нехудожественное» значит «антихудожественное».
Это и есть закон «всё или ничего» применительно к искусству. А ведь это (и есть) «что-то», что называется поэзией и чему в сущности нет названия. Но название может быть найдено, и все, например, определения, как (бы) они ни (были) названы, все служат одной цели — постижению тайны искусства.
За последние годы вышло много литературно-грамотных книжек. Любителей поэзии много.
Большинство стихов этих не являются настоящими стихами. В стихах должно быть чуть-чуть побольше судьбы.
Много стихов книжных, и я думаю, работнику редакции непросто объяснять какому-либо молодому автору, чего именно не хватает в его книжных стихах.
Вообще говоря, я лично не представляю, какие логические обозначения нужны для разбора стихотворения автора. Как должен быть мотивирован отказ. Существуют ли убедительные формы отказа? Грамотных статей очень мало. За все последние годы лучшей была статья Коржавина в «Новом мире»[85] несколько лет назад.
Мы очень мало обращаем внимания на «книжность» поэзии.
Между тем это недостаточно серьёзно. У больших поэтов книжность — ярчайшие представители книжного стиха Мандельштам и Цветаева — но у них у обоих сквозь книжность так ярко проступает судьба, так ярко чувствуется боль, что даже сам уход в книжность кажется стремлением защититься от этой боли.
Книжный ли поэт Пастернак? Поздний — безусловно не книжный. Но и в раннем Пастернаке яркости чувства, видения мира, (вопреки <нрзб> я считаю термин «видение» в высшей степени удачным) свежести наблюдаем то самое, что В. М. Инбер называла когда-то «неутомлённым глазом», всё это в высшей степени живо и в существе своём вовсе не книжно.
Однако существовало и другое мнение.
Я, например, беседовал с одним не то историком, не то археологом:
— Нет, не хвалите Пастернака. Это — не то. Там географию надо знать.
— Какую географию?
— Ну, Анды там всякие, Кордильеры.
Я вспомнил. Действительно у Пастернака в «Сестре моей жизни» были строки:
«И таянье Андов вольет в поцелуй» и т. д.
Книжность у больших поэтов преодолевается — у Мандельштама, Цветаевой — тем, что для обоих поэзия была судьбой, и это ярко выражено в каждом стихотворении.
А у Пастернака сквозь якобы — книжность было всегда такое яркое, такое свежее восприятие мира, какого не было ни у одного русского поэта, кроме, может быть, Блока (который нами до сих пор не оценён как следует).
<1960-е гг.>
О книжности и прочем
Книжность не следует смешивать с энциклопедичностью знаний, со стремлением «быть с веком наравне».
Пушкин — книжный поэт или нет?
А ведь у него бесчисленное количество образцов, имён, в стихах из мифологии, из самых традиционнейших оригиналов.
По сравнению с Некрасовым Пушкин кажется книжным поэтом. А он только богаче, шире, ярче Некрасова.
Обязательно ли поэту знать (не только чувствовать) природу. Быть ботанически грамотным, чтобы не называть травой разнообразные цветы — растения с тонким зелёным стеблем — миллионы.
Будущее поэзии — это точность, детальность.
Космос поэзии = это её точность, подробность.
Этот космос безграничен.
Если для прозы будущее мне кажется литературой знающих людей — типа Экзюпери, который открыл нам воздух, то будущее поэзии — все точности.
За деревьями должен видеться не лес, а голубая кожица ольхи. Каждое растение должно быть названо по имени.
Тут дело не в ботаническом знании, осушающем стихи.
Я хорошо, мне кажется, чувствую природу, но в ботанике неграмотный человек. Хорошо чувствовать природу — это значит её очеловечивать.
Солженицын жаловался, что не знает ботанических названий тех растений, которые встречал, и я их не знаю. И Пастернак их не знал. Но старался узнать. Отличный «Орешник» в его стихах — убедительный пример.
Игорь Северянин — принципиальный горожанин — и знать не хотел о траве и о деревьях. Даже такая общая форма у него раздражение.
Шофёр у Северянина едет «сквозь природу».
Новелла Матвеева[86]. Это — несомненно одарённая поэтесса. Только «не те книги читала», как говаривал Чернышевский когда-то.
Сказала о Пастернаке языком слушателей Литературных курсов:
«Стихи Пастернака написаны рукой, на пальцах которой надето множество драгоценных перстней. Вот переводчик — Пастернак — это да!»