Л. И. Тимофеев написал работу[96] о принципе контрастности в поэзии Блока. Но ведь контрастность — это элементарно, это начальная поэтическая грамотность — использование и овладение способом контраста. Любой поэт пользуется этим приемом. Находки Блока гораздо сложнее. Только о рифмах можно написать много. Рифмы Блока бывают разные. Рифмы всегда целенаправленны. Применяются рифмы нарочито бедные, нарочито простые (Россия — глухие) (своего — твоего) и т. п. в тех случаях, когда содержание огромно и не должно быть отвлечено какой-либо звонкой, новой рифмой. В этом он, как и во многом другом, противостоит Маяковскому с его пониманием исключительной роли рифмы в создании стихотворения.
Ритмичные находки, интонационные находки Блока очень велики, но я не литературовед и замечания эти делаю к случаю.
Звуковая организация стихов Блока находится на очень большой высоте.
И оснеженные колонны,
Елагин мост и два огня,
И голос женщины влюбленной,
И хруст песка и храп коня[97].
Донна Анна! Донна Анна!
Ангел бури — Азраил...[98]
— и бесчисленное количество других стихов — все это величайшие вершины русской поэзии, взойти на которые удавалось только Пастернаку, может быть...
<1964>
Рассказы Бунина и стихи Бунина
Больше всего отвечают моему нынешнему идеалу рассказы Бунина последних лет — только не такие, как «Чистый понедельник». «Чистый понедельник» — это рассказ старика, психологический феномен, объясненный еще Мечниковым в его этюдах о природе человека. Суть дела в том, что стареющие люди незаметно для себя концентрируют художественное внимание на вопросах пола особенным образом. Этого не избежали ни Толстой, ни Гёте, ни Виктор Гюго. Речь идет о таких рассказах Бунина, как «Сапоги», как рассказ о мужике в поезде. Это — не зарисовка из записной книжки. Это продуманные законченные рассказы.
Я не особенный поклонник стихов Бунина. При всем их мастерстве, наблюдательности, стихам Бунина недостает страсти, жизни, живой крови. Бунин далек от анимизма, от очеловечивания природы. Пейзажи его академичны, суховаты. Многие, Паустовский, например, хвалил стихотворение Бунина о Чехове «Художник». Да, здесь удачно формулирована чуть не главная мысль, развитая Буниным в «Жизни Арсеньева», в «Лике».
Но нельзя сравнить это стихотворение с «Художником» Пастернака:
Мне по душе стремительный[99] порыв
Артиста в силе: он отвык
От фраз, и прячется от взоров
И собственных стыдится книг.
О, знал бы я, что так бывает,
Когда пускался на дебют,
Что строчки с кровью — убивают,
Нахлынут горлом и убьют!
Или с Блоком:
Стихи Бунина говорят каждой своей строкой, что автор — несравненный прозаик.
<1960-е годы>
Профессор Петров и Пастернак
В этом году умер профессор Петров[101], известный онколог. Он принимал участие во врачебном консилиуме у постели умирающего Пастернака.
Пастернак не понравился профессору.
«Не могу понять, — говорил профессор, — человеку осталось жить недолго, а он все ломается, говорит многословно, вычурно. Не одобряю это предсмертное кокетство».
Профессору Петрову за его долгую жизнь мало, очевидно, приходилось иметь дело с людьми искусства. Импульсивность, толпящиеся слова поэта профессор принял за «предсмертное кокетство».
<1964 г.>
Панова и Межиров
Если уж говорить о писателях-современниках, которых я глубоко уважаю, то это в первую очередь Вера Николаевна Панова[102], которая в самое глухое сталинское, самое черное время сумела написать и опубликовать «Кружилиху» — пощечину партийным бюрократам типа Листопада. Писательница, вероятно, смеялась, когда встречала в печати неумеренные похвалы Листопаду как герою времени. Листопад это негодяй. Его разоблачение дается дневником Клавдии.
В сталинское время, в черное время поднимались такие настоящие поэты, как Межиров[103], который отлично понимал долг поэта и старался выполнить этот долг — связать стихи с собственной жизнью. Трагедией Межирова было то, что ему пришлось расти в сталинское время, которое уродовало, мяло и душило души людей. Межиров много работал над переводами и в этом видел выход. После 53-го года, после XX съезда, Межиров сделал всё что мог, чтобы вернуться к творческой работе в «Ветровом стекле», но вновь не встретил настоящей поддержки. Его «уход» в эстетизм, в «красивость» — в значительной степени реакция на невозможность сделать что-либо более существенное в творческом плане.
Межиров не одинок, конечно. Такая же судьба постигла и Бориса Слуцкого, Давида Самойлова... Можно и еще назвать некоторые фамилии.
<н. 1960-х гг.>
Александр Блок и Евгений Евтушенко
Совсем не в шутку написано стихотворение Евтушенко «Карьера» («Октябрь», № 9, 1959). Идея его — простая, богатством «корневых окончаний» стихотворение не отличается. Отличается оно другим — непростительной неграмотностью, отсутствием исторических сведений, необходимых для поэта. Идейным центром стихотворения взят образ Галилея. Галилей — великий ученый, но он — не Джордано Бруно. Он не всходил на костер, он отказался от своих взглядов и дожил жизнь в довольстве и почете.
Тот
«Ученый — сверстник Галилея»,
что
«был Галилея не глупее.
Он знал, что вертится земля,
Но у него была семья».
И был сам Галилей. Исторический Галилей — это приспособленец, человек слабой души.
Евтушенко надо бы знать хоть Брехтовского «Галилея».
Оплошность в трактовке образа Галилея — не единственная ошибка стихотворения.
Итак, да здравствует карьера!
Когда карьера такова,
Как у Шекспира и Пастера,
Ньютона и Толстого Льва!
Зачем их грязью покрывали?
Ньютон, Пастер и Лев Толстой — люди, во время своей жизни пользовавшиеся симпатией всего человечества.
Никто не «покрывал грязью» ни Ньютона, ни Пастера. Отлучение от церкви Льва Толстого привлекло к писателю любовь и внимание новых сотен тысяч людей во всем мире.
И Ньютон, и Пастер, и Лев Толстой прижизненно получили полное признание своих идей, своих заслуг.
Что касается Шекспира, то ответить на вопрос о его «карьере» нельзя, ибо наукой до сих пор точно не установлено, кто был автор «Гамлета» и «Отелло».
Примеры выбраны поэтом более чем неудачно. Евтушенко — поэт настоящий, одаренный. Надо бы ему посерьезней относиться к своей работе. Выходит, что имена Галилея, Толстого, Шекспира, Пастера, Ньютона привлечены поэтом для болтовни, для «культурного» багажа автора немудреного каламбура:
Я делаю себе карьеру
Тем, что не делаю ее.
О том же самом когда-то размышлял и Блок. Он не написал стихотворения «Карьера». Блок высказался прозой — коротко и значительно: «У поэта нет карьеры. У поэта есть судьба».
Эта фраза Блока, в сравнении с идеями стихотворения Евтушенко «Карьера», указывает на разницу «уровней» поэтического мышления того и другого поэта. Хочется верить, что не навсегда.
Большой поэт — это обилие сведений, большая культура, обширное образование. Кроме таланта. И кроме судьбы.
<кон. 1950-х гг.>
Опасения Бориса Слуцкого
Разговорный, живой язык — это литературный язык. Вечер в салоне Анны Павловны Шерер, записанный на магнитофон, не был бы похож на рассказ Толстого. Диалоги Чеховских пьес — не стенограмма. Однако литературный язык идет вслед за живым языком, постоянно пополняясь, обогащаясь за счет первого.
Вся история русской поэзии — есть история ввода в поэтический язык житейской прозы, разговорного языка.
Это очень хорошо понимает Борис Слуцкий, настойчиво и сознательно вводящий в стихи элементы разговорной речи.
Однако вовсе не всякую разговорную речь нужно вводить в стихи. Разговорный язык перенасыщен всевозможными бесполезными словами, вроде — «значит», «конечно», «очень даже», «понимаешь», «вот», «стало быть». Если бы о каждом из нас можно было сказать: «говорит, как пишет», — насколько красочней, полновесней, ярче звучала бы наша речь, испорченная всякими «понимаешь».
«Говорит, как пишет» — это сказал Грибоедов. Писание — процесс физиологически гораздо более сложный, чем речь, живое слово. «Говорит, как пишет», — значит говорит с отбором слов, экономно и веско. Это — противоположно словесной неряшливости, болтовне.
Борис Слуцкий не присматривается к тем словам разговорного уличного языка, которые он вводит в стихи.
Что-то физики в почете,
Что-то лирики в загоне.
Дело не в сухом расчете.
. . . . . . . . .
Это самоочевидно.
Спорить просто бесполезно
Так что — даже не обидно,
А скорее интересно.
. . . . . . . . .
Это — ввод в стихотворную речь словесной шелухи — не больше. Думается, что это — неправильная дорога, ошибочный путь.