Не всякая разговорная речь годится для закрепления ее в литературном слове.
Стихотворению «Физики и лирики» неожиданно придано в нашей литературной прессе значение некоей поэтической декларации принципиального характера. В этом случае можно было бы думать, что Слуцкий не понимает природы своего ремесла. Величайшие открытия Ньютона не вызвали паники на поэтическом Олимпе того времени и не должны были вызвать. Поэзия и наука — это разные миры и разные дороги у поэтов и ученых. Человеческие сердца остались прежними — их так же трудно завоевывать, как и во времена Шекспира. Надо написать хорошие стихи, настоящие стихи, лучше Кольцовских стихов[104] о сивке:
Ну, тащится, сивка,
Пашней, десятиной.
Выбелим железо
О сырую землю...
Не просто написать строки лучше этих, хотя их «техническая отсталость» — в любом смысле вне всякого сомнения. Думается, что создатели космических ракет воспитывались вот такими технически отсталыми стихами — стихами Пушкина, Лермонтова, Тютчева, Баратынского, Кольцова.
Наука не угрожает поэзии и никогда не угрожала... Поэзия и наука не бегают наперегонки. Трагедии Шекспира не превзойдены и через четыреста лет.
«Физики и лирики», конечно, не декларация. Стихотворение сказано в шутку, не всерьез.
<1960-е годы>
Интонация Николая Ушакова
Страсти споров о приоритете в 20-е годы горели ярким огнем. В спорах этих участвовали все литературные группы. Конструктивисты и лефовцы, «центрифуга»[105], переваловцы и рапповцы, ничевоки и пассеисты, имажинисты и будетляне. Страсти горели печатно и непечатно, вплоть до «задушения» оппонента по Аввакумовскому образцу. На моих глазах Маяковский разорвал в клочья халтурную брошюрку вождя «оригиналистов-фразарей» Альвэка «Нахлебники Хлебникова» и бросил автору в лицо. Опасно было не только позаимствовать некие «Белые бивни», но и просто прикоснуться к чужой интонации. Асеева чуть не избили свои лефовцы за то, что он написал «Синие гусары», воспользовался чужим оружием — «тактовиком», изобретением Квятковского, ритмом, которым правоверным лефовцам пользоваться не полагалось.
Бывший «переваловец» Багрицкий, выступавший на всех вечерах от литературного Центра Конструктивистов, а также у себя дома в Кунцеве, читал, добавляя к своим стихам и «Синие гусары» Асеева как важную идейно-художественную победу своей новой группы.
Тогда даже стихи Тихонова из «Орды» и «Браги» из-за Киплинговских интонаций, сообщенных русскому читателю замечательной переводчицей Оношкевич-Яцыной[106], считались работой все же второго сорта по сравнению с почти звуковым чудом «Баллады о Черном принце», где Асеевское перо достигло вершин, невиданных в русской поэзии.
Белые бивни
бьют
ют,
В шумную пену
бушприт
врыт
Кто говорит
Шторм
Вздор?
Некогда длить спор!
Видите, в пальцы врос
Трос
Так что этот вопрос
Прост
Мало ли видел матрос
Гроз,
Не покидал пост.
В поисках новых интонаций, новых возможностей русского стиха с головой ушел Кирсанов[107], самый одаренный «звуковик» тех времен, прямой предшественник и учитель Вознесенского.
И вот среди этого хора мастеров, ищущих страстно и многое нашедших, вдруг раздается спокойный голос, сказавший, доказавший и показавший, что сокровища русской лирики лежат буквально рядом, что можно создать новое, ценное почти из ничего, если за дело берется умелая рука мастера.
Петушок охрип
и стонет.
В чашку
рукомойник бьет.
Леди на свои ладони
Смотрит
и не узнает.
Это «Леди Макбет» киевского русского поэта Николая Ушакова[108]. Я разберу конец этого превосходного стихотворения.
Никто, кроме Ушакова, даже в 20-е годы, обильные талантами, не мог написать:
Леди Макбет! Где патроны,
Где рево́львер боевой?
Не по честному закону
Поступили вы со мной.
Что за револьвер?
Ведь в замке Дункана может быть только меч. Ну, боевой топор, бердыш какой-нибудь, но не револьвер.
Даже если это Леди Макбет Мценского уезда по Лескову. И то там были колун или плотничий топор, но не револьвер. Но вы чувствуете именно в револьвере, да еще с ударением по провинциальному, по мценскому на втором слоге слова: рево́львер, а не револьве́р, как говорили в городах.
Но, конечно, это боевой наган, именно револьвер, а не пистолет, маузер или браунинг. Патроны тоже из нагана. Герой, наверно, крутнул ручку своего револьвера и не находит патрона.
То не вор в воротах, леди
Не хочу таиться я,
— то за нами, леди,
едет конная милиция
Опять мы в Англии. Бор — это Бирманский лес, с помощью которого Макдуф обманул Макбета. Конная милиция окружает избу лесника. Военная хитрость мценской милиции, применившей шекспировский способ маскировки. Ушаков дописывает Лесковский рассказ собственной интонацией.
Если в «Леди Макбет» полемически задевается и Шекспир и Лесков — отношение к ним не позволило пойти на просто пародию, опасность эта висела прямо на пере Ушакова, как капля литературных чернил.
В знаменитом стихотворении «Три ландштурмиста» идет бой с одним из самых популярных русских стихотворений — гейневскими «Гренадерами» в переводе Михайлова, известными каждому школьнику. Настолько слился с русской поэзией этот перевод, что даже в издании «Библиотеки поэта» 1968 года этот перевод считается образцовым, каноническим. Каждый школьник обязан знать «Гренадеров» Михайлова наизусть. Именно с этого напоминания и начинает Ушаков свое знаменитое стихотворение «Три ландштурмиста».
Вдоль рудничных ям,
вдоль кремнистой
и красной бакальской земли...
Пока это только звуковой узор, весьма привлекательный. Бакальский — где это? размер как будто знакомый, интонация хорошо известна.
в Германию три ландштурмиста
из русского плена брели
Действительно, у Гейне «Из русского плена брели» гренадеры, а не ландштурмисты. Притом их было двое и брели они во Францию, а не в Германию. Все трое идущих вспоминают этот Гейновский стишок и твердят его про себя, не уклоняясь ни на йоту от интонации Гейне-Михайлова:
«Но дома жена, малолетки,
у них ни кола, ни двора!»
Но Ушаков выступает после войны, после Версальского мира:
И первый сказал
«Я доволен —
осадную ночь напролет
старуха моя
в мюзик-холле
на проволоке поет»
Семья, стало быть, сохранилась, солдата ждут, а занятие жены — самое современное для Германии — эпохи падающей марки.
Другой говорит.
«Слишком поздно
идем мы в родную страну
Отобраны Э́льзас и Познань,
И сам император
В плену».
В сходной ситуации был второй гренадер Гейне:
В плену император! В плену!
А то, что дело идет после Версаля, отобравшего Эльзас и Лотарингию, и что Эльзас он называет с ударением на первом слоге, усиливает впечатление.
С гейневскими заботами покончено.
Однако проблема пленных немецких ландштурмистов отнюдь не решена этими двумя решениями. (Возвращение к семье или в ряды кайзеровской армии.)
У военнопленных копилась и крепла и третья линия — переход на сторону советской власти, создание новой Красной Армии — интернационального фронта, Ротфронта.
И кухня прогрохотала...
Повозка с кашей прогремела по камням мимо идущих на родину ландштурмистов. Кухня — это не кухня из воинской колонны. Это чья-то чужая кухня, которая везет куда-то пищу.
И кухня прогрохотала,
завыл кашевар
и замолк
Он ждет ответа, можно ли ему везти пищу туда, где
На смутных каменьях Урала
пирует
повстанческий полк
Как же он пирует?
Он парит кору на рассвете,
сосет одуванчиков мед
Вот таким голодным людям и привезли всю эту пищу, поэтому
С друзьями прощается третий
и к партизанам идет.
«Три ландштурмиста» были острым, политически важным стихотворением. Одна из главных тем послевоенного времени партизанского Урала была выражена в «Трех ландштурмистах» весьма остро и верно. Настолько точно и важно, что даже в фильме «Города и годы» красный флаг ландштурмиста тех дней занимает важнейшее место.
Стихотворение Ушакова «Германия» было построено по тому же способу литературно-исторического парадокса, с полнейшим обновлением метафор, с неожиданностями в каждой строке. При внешней лаконичности, даже классичности размера.
Гремя наступлением чугунным...
Ну, что же, чугунным, так чугунным.
Французы вступают в Седан...
Позвольте, это немцы вступают в Седан. Это мы еще знаем из Золя, из «Разгрома», из «Пышки» Мопассана, наконец... здесь все наоборот.
Гони
этих плачущих гуннов
по черным и мокрым садам.