льцев.
Из-за того, что герой сочувствует революции — все это цензурой вычеркивалось. Цензура вычеркивала и боготворчество Гарина, просто снимая все отнюдь <нрзб><не слабые места>.
Критика самодержавия была гораздо больше, чем у Горького, скажем.
Реалист ли Гарин? Тут реализм Гарина выступает в форме документа, семейной хроники. Вот как названа эта тетралогия — роман или повесть — нам решить не дано. Форма эта новая, обновление через документ, но не выдумка, а привлечение документа.
<1970-е годы>
Письмо в редакцию «Юность»
В газете «Вечерняя Москва» 6 августа напечатана рецензия-крик художника в отставке Ф. Зевакина по поводу новых стихов Андрея Вознесенского в № 6 «Юности» за 1975 год.
Рецензия написана в издевательском тоне и даже озаглавлена А-Б-Е-Б-Е-А, А-Б-Е-Б-Е-А...», подчеркивает бессмысленность стихотворной продукции Андрея Вознесенского. Более всего возмутила художника в отставке главка «Арбатские аборигены» и форма и содержание этих стихов. Между тем, «Арбатские аборигены» — это звуковой повтор, главное средство при писании стихов. О нем не забывал и Лермонтов, ибо что такое «Посыпал пеплом я главу», как не звуковой повтор. Что такое «Русалка плыла по реке голубой», как не звуковой повтор, создающий стихотворение? Того же рода и «Арбатские аборигены», столь же убедительны и «плавки». Плавки в русскую поэзию вводит Вознесенский — это новинка-плюс, а не минус. У Вознесенского в его творческом пути много недостатков: краденая интонация, заимствованная из хорошо известных русских стихов. Но «Арбатские аборигены» и «плавки» — это находки Вознесенского и будут ему по праву принадлежать всегда.
«Я сам — арбатский абориген, — наивно пишет художник Зевакин. — Я сам жил в Трубниковском переулке». Жил, добавим мы, и не научился понимать, что такое стихи, не научился относиться с уважением к труду, которого ты сам не понимаешь.
Если бы ветеран-художник Зевакин постиг, что такое звуковой повтор «Арбатские аборигены», то он понял бы и приводящее его в трепет звуковое сочетание «А-Б-Е»...
Рецензия-крик подписана: художник Зевакин. Можно лишь пожалеть о крайней разобщенности вкусов художников и поэтов, о нежелании художника Зевакина понять самую природу другого, соседнего искусства.
С уважением В. Шаламов.
1975 г.
Об Анатолии Марченко[201]
1. Мало похоже на записки заключенного по 58 статье.
2. К глубокому сожалению, везде «зэки», «зэк», чего нет в жизни, а есть только в повестях Солженицына. Слово «зэка» (з/к) не имеет множественного числа, как слово «пальто».
3. То же о столыпинском вагоне. Ни Солженицын, ни Марченко не видывали вагона, отсюда неправильно описали его устройство.
4. При всех обстоятельствах книга весьма получилась, нужный документ.
5. Главное: изменение колоссальное в сторону улучшения против геноцида моего времени. Надо иметь в виду, что и в наше время «хороших инструкций», публично расклеенных приказов было очень много. Это одна из характерных черт сталинского времени.
6. Лагерь для иностранцев — надо все подробней.
7. Уголовники по 58 статье были в большом количестве в наше время. 58-14 — саботаж.
8. Тюремный голод — чепуха, если не заставляют работать.
9. Споры из-за форточки, как в любой больнице.
10. Тяжелый режим — обычный спасительный тюремный режим, можно сидеть 20 лет. Вся глава «Голод» нравится, но все это такие пустяки.
11. Драки в тюрьме: кусают не от слабости — а опыт тюремных драк говорит, что это бой на близком расстоянии, отсюда и прокусы.
Прочел рукопись и вижу, что есть хороший, настоящий человек. Я был бы беднее, если бы не знал этой рукописи. Учиться, учиться, получить специальность, диплом. Читать, читать! За два года сделать из него человека и без диплома, но всеми возможностями получить диплом. Достойно, интересно, полезно, но мало похоже на рукопись политического.
Я не историк лагерей.
Из черновых записей
1. Когда долго читаешь вслух чужие стихи, кажется, что их сам написал. Когда чужие стихи нравятся — тоже. Это делает каждого читателя (не только читателя-поэта), в сущности, соавтором всей мировой поэзии.
2. Когда настроению не отвечают пробегающие в памяти знакомые стихи — пишешь сам.
3. Тревожное ожидание слова, которое вот-вот должно явиться, это — не совсем то же чувство, что у Фета.
Не знаю сам, что буду петь,
Но только песня зреет.
Из этой же области «предчувствий» — отставания слов и мыслей от чувства.
<1960-е>
Паустовский написал рассказ «Гекзаметр». Это один из лучших его рассказов. Рассказ интересен и тем, что доказывает, что писателя не оставляет мысль о происхождении стихов. И он строит собственную гипотезу — яркую и оригинальную, в данном случае.
Но подобные размышления не новы.
Есть легенда, что Рудаки уловил ритм четверостишия в словах мальчика, игравшего в орехи, и ввел этот размер в поэзию.
Байрону принадлежит наиболее верное определение рифмы как парохода, несущего поэта помимо воли в другую сторону.
<1960-е>
Беда молодежи была в том, что среди них не было поэтов, т. е. людей искусства, болеющих болью времени. Белла Ахмадуллина, если ее надо было с кем-нибудь сравнивать, то напоминает по своему таланту скорее Мирру Лохвицкую, чем Лермонтова.
Необычайно интересен вопрос о продуктивности работы из-под палки.
(Рамзин[202], римские вольноотпущенники, и современные примеры. Очевидно, дело тут в характере человека, в его психологии.)
Надо очень хорошо представлять себе и то, что нравственный климат меняется очень медленно. Именно поэтому мы с таким волнением смотрим Шекспира.
Люди тридцать седьмого года — мученики, но не герои. Когда у человека есть дети — возникает потребность привести в систему свои взгляды.
<1960-е>
Сельвинский производил странное впечатление. Удивительная широта интересов и взглядов, причем в каждом случае давалась почти оригинальная концепция. Удивительная неглубокость трактовки всех проблем из жизни и литературы. Не то, что с кондачка, а то, что в этом отражении все было каким-то не тем, чего ждешь. Пожалуй, самая отрицательная черта Сельвинского (которую он к тому же не скрывал) была в том, что каждое его стихотворение, поэма, собрание сонетов имело несколько вариантов, из которых заказчик мог выбрать. Как уж поднималось перо к работе перед «Улялаевщиной», «Пушторгом» — загадка психологии. Во всяком случае такой своеобразный подход к своему собственному творчеству отталкивал от Сельвинского немало поклонников. Масса его оценок чужих стихов были более, чем странные. Здесь Митрейкин трактовался наравне с Шекспиром, что даже в 1930 году во времена кружка при журнале «Красное студенчество», который вел Сельвинский, вызывало недоверие к педагогическим оценкам вождя. Но в историю советской поэзии Сельвинский твердо вошел только своим «Вором Мотькэ Малхамовесом», «Улялаевщиной» в ее первом варианте. Все остальное — макулатура вроде бесплодной дискуссии с Маяковским.
<1970-е годы>
«Синие гусары» были эстетической уступкой, лирическим отступлением на главном направлении лефовского стиха. Это едва ли не единственное стихотворение Асеева, где он использует трактовик — чужой размер, оружие конструктивистов, которым лефовцы не пользовались. Сам по себе веселый ритм «Синих гусар» барабанил о лефовском провале и свидетельствовал о распаде «Нового Лефа».
<1970-е годы>
Заметки рецензента
Поход Корнея Чуковского против «канцелярита» — за чистоту русского языка — донкихотский поход. За «канцеляритом» стоит огромная сила. Не косность, не неграмотность, не лень, а сила самых грамотных, самых «интеллигентных» — дипломатический протокол. Это — традиция великой силы, где содержание открыто выступает в виде формы.
Вековая традиция, где вопрос, как загибать визитную карточку, приобретает драматический характер, где ссылаются на события 1667 года, где юридическая формула ровно восходит к временам Венского конгресса. Это перед этими «условностями» — которые отнюдь не условности, ибо они — живое оружие сегодняшних отношений — какая-то «дана сия» и «предъявитель сего». Мой знакомый говорил, что справке, если она не начинается словами «дана сия», никто не поверит.
Страшно подумать, что тысячи людей в мире тратят все свое время на вычисление — «кто знатнее из приглашенных гостей», чтоб посадить гостей за обеденный стол в соответствии с правилами дипломатического этикета.
«Дана сия» в дипломатическом протоколе — предмет международного права. Это — не ветряные мельницы. Это — закованные в железо великаны, уважаемый Корней Иванович.
Самотек многообразен. Бывают случаи фантастические, невероятные. Подчас кажется, что в редакционном аппарате должны быть врачи-психиатры, многое касается их компетенции.
Недавно некий автор прислал своеобразный литмонтаж из газетных статей и стихов — пять школьных тетрадок, заполненных убористым почерком. Двадцать пять стихотворений. Стихотворения эти были разного художественного уровня, и среди них стихотворение, озаглавленное «Березовка».
«Березовка» начиналась:
Навис покров угрюмой ночи
под сводом дремлющих небес...
И далее были старательно переписаны с небольшими изменениями Пушкинские «Воспоминания в Царском селе». Только простодушный автор изменил наяды на более понятное наряды, и — из тех же соображений — написал вместо скальд — склад. Далее в тетрадках шел романс Пушкина «Под вечер осенью ненастной», начатый «автором» — «Под утро, в летний день ненастной». «Тайга болотная» с чуть измененными словами известного романа Прокофьева-Пушкова.