Графоманство было вызывающим, грубым. Впрочем...
Известны случаи, когда в редакции журналов присылались стихи Лермонтова, рассказы Чехова — под чужой фамилией с измененными именами героев. Присылались, чтобы «поймать» беспечных работников редакции, которые, по мнению многих, отвечают, вовсе не читая присылаемого. Ведь все знают, что ни в одной редакции нет штампа, которым пользовался Лев Толстой в своей переписке с поэтами-самотечниками.
«Уважаемый...
Лев Николаевич прочел Ваши стихи и нашел их очень плохими.
С уважением Секретарь...»
Подписывала обычно Александра Львовна.
Может быть, и теперь делают так. Проверим. Если не «поймаем» — хорошо, а поймаем — предадим гласности и высмеем.
«Капкан» — не очень приличное, но все же развлечение.
Но почему «Воспоминания в Царском селе»? Ведь это длинное стихотворение едва уместилось в тетрадь. «Воспоминания» переполнены архаизмами, славянизмами. И почему «Под вечер осенью ненастной»?
За свою жизнь я встречаюсь в двадцатый раз с этим лицейским стихотворением, в котором так мало еще Пушкина. Почему в школе запоминают «Навис покров угрюмой нощи» и не запоминают «Медного всадника» или «Полтаву»?
Виновата учебная программа. «Воспоминания в Царском селе» — первое Пушкинское стихотворение, которое заставляют или рекомендуют учить наизусть, а через двадцать лет школьники помнят нощи и скальды.
Расставлять ловушку с помощью «Воспоминаний в Царском селе» наивно, но кто знает душу графомана?
К величайшему моему удивлению автор явился за ответом сам. Мягкий тенор. Торопливо бегущие бессвязные фразы. Семилетнее образование. Фронтовое ранение в голову. Жизнь в глухом селе Липецкой области.
— Ведь это не ваши стихи, а Пушкина. Почему вы назвали чужие стихи «Березовка»?
— Пушкин лучший наш поэт. Царское село похоже на «Березовку». Я немножко подправил...
— А остальные стихи — где вы их взяли?
— В газетах.
— Разве вы не знаете, что стихи надо писать самому? Зачем вы ввели в заблуждение редакцию?
— Я думал, что так будет лучше, полезней. Я учился в Московском рабфаке. Имени Артема.
— А почему вместо «О, скальд России вдохновенный» — вы написали: «О склад России вдохновенный».
Глаза собеседника загораются:
— Я считал так — скальд — непонятное слово. А склад? Склад мысли, склад вдохновения.
Какая-то «живинка» мелькает в глазах моего собеседника. Вспоминаю и я. Вторая половина двадцатых годов. Взгляд на авторское право того времени. А самое главное — литературные монтажи, «литмонтажи». Эти литературные монтажи сочинялись, читались во многих клубах. До большого искусства довел литмонтаж Владимир Яхонтов. И больше, больше. «Синяя блуза» — знаменитый журнал того времени, в котором сотрудничали и Маяковский, и Третьяков, и много будущих известных драматургов. Печатали на своих страницах многочисленные «оратории», где проза перемежалась со стихами — а авторство было безымянным. Редактор «Синей блузы» Борис Южанин (где он теперь?) писал теоретические статьи, где утверждал целесообразность безымянности, право на использование для «Синей блузы» ораторий, стихов, прозы любого поэта, любого времени.
Впоследствии подобная позиция была объявлена «заскоком», Маяковский и Асеев стали подписывать свои синеблузные стихи, но первый год или два жизни «Синей блузы» было именно так.
Литмонтаж из Пушкина и Прокофьева не показался бы никому «аморальным».
Правда, мой новый автор настойчиво избегал безымянности. Каждое стихотворение было подписано псевдонимом. А в сопроводительном письме была просьба прислать гонорар, выписать газету, отнестись внимательнее, добрее, вообще поощрить.
Но какой-то след литературной практики середины двадцатых годов несомненно был в этом «творчестве».
«Автор», получив ответ и возвращенную «Березовку», ушел. Но не оставил редакцию в покое. Через день от него начали приходить доплатные письма, адресованные членам редколлегии. «Деятель мира» — так начиналось каждое письмо.
Близко к автору «Березовки» стоит и автор «Сказочного оборотня» («Хаотические отрывки из романа» — так озаглавлено это произведение).
Тридцать страниц, исписанных мелким тонким почерком, без орфографических ошибок и без грубых погрешностей грамматики. Почти невозможно наметить сюжет. Все состоит из напыщенным языком написанных отступлений, псевдофилософских рассуждений, при полной композиционной бессвязности. В большом письме автор пишет, что он написал рассказ «Нимфа» и исследование на «медицинские темы» о народном здравии, что он просит внимания, помощи, уважения, что его «надо чувствовать, а не читать».
Может быть, перед нами — новый Кафка?
«Дробясь в волнении парили горизонты». «Ослепительная алость грациозной зари журчала дымящей поэтичностью уходящего лета».
«Ассоциация неприятных дуновений».
«Жемчужный бархат мягких лучей».
«Изумрудная загадочность незнакомки».
«Желтая эмоциональная луна шептала небесные слова, полные задушевных импульсов».
Нет, это явно не Кафка.
Автор подписывает свое письмо: «С уважением граф Назаров». Что это — шутовство? Сокращение слова «графоман»? Или свидетельство некоторого психического ущерба?
И хотя правильнее было бы отвечать на такое письмо родственникам автора, я взываю к Пушкину и зову автора к ясности и простоте.
Любители классификации — не «ярлычка», не «полочки», а именно классификации, могут дать название первой, не очень многочисленной группе «самотечных» авторов. Это психические больные. Больные эти не нуждаются во врачебном контроле или в наблюдении родственников. Заболевание их — безопасно для окружающих — если не считать нервов работников редакции. Упорство таких авторов, их вера в себя обычно безгранична, покоится на медицинской стороне дела. В психиатрическую больницу из-за плагиата у Пушкина никого не отправят. Вот если бы автор вообразил себя Пушкиным — это другое дело, это уже заболевание. Но где эта грань? И есть ли она?
Мы можем разоблачить хитреца, но что мы должны делать с больными?
Вторая группа — испытатели «знания», «ловцы редакционных ошибок». Эта группа немногочисленна. Я не знаю, подлежат ли уголовному наказанию обманщики?
Несколько лет назад в редакции архангельского журнала был такой случай. «Испытывал» редакцию альманаха некий журналист. Поведение этого журналиста было осуждено в печати, но, кажется, подобные вещи уголовно не наказуются. А следовало бы...
Третья группа — ловцы гонорара. Много стихов — особенно по областным газетам — присылаются под чужой фамилией: следуют разоблачения, а иногда и не следуют. Проза знает случаи такого рода — о плагиате Гарнича («1812 год») писали в «Крокодиле» два года назад.
Крупная доля в «пробе пера» принадлежит пенсионерам. Они пишут короткие письма, похожие одно на другое. «Я пенсионер, решил попробовать свои силы в литературном труде. Прошу напечатать мой рассказ, очерк, роман». Обычно письма пенсионеров не содержат просьбы об указаниях, о советах. Авторы понимают, что учиться литературе им поздно. Но странное дело — никто из авторов этого круга, ни один человек не обращается к самому, казалось бы, посильному труду, мемуарам. Все норовят написать роман. И пусть эти повесть и роман — замаскированный очерк или глава воспоминаний — все равно автор упорно ищет иную форму — пусть композиционно она будет неуклюжа, подражательна. В чем тут дело? Думается, что в отсутствии таланта. Пенсионеры с талантом пишут мемуары (Исаков, Майский), понимая многотрудность, серьезность овладения «техникой» писательского дела и не надеются сладить с постройкой более сложной. Но почему пенсионеры обращаются к беллетристике? Почему писатель в этих людях проснулся лишь с получением пенсии, с голосом безделья. А всю жизнь их не тянуло к столу?
Обычно отрицательный ответ не вызывает реакции пенсионера. Да и почему бы ему обижаться.
Всякий раз, когда читаешь рукопись, стараешься представить себе автора, его занятия, его жизнь в семье, его службу, рабочее и свободное время, понять, что заставило его написать и, главное, направить в большой литературно-художественный журнал свое произведение?
Весьма низкого уровня литературное творчество военнослужащих — обычно призывников первого года службы.
Обычно это крайне беспомощное описание собственного, еще очень небольшого опыта, а чаще всего — подражания — то «Балладе о солдате», то Ремарку... Молодой человек кончил среднюю школу, где отличался литературными способностями. Сейчас он служит в армии и в свободное время — пишет. И посылает в журнал. Он просит обычно советов, но какими советами располагаю я?
Встречаются (и не так редко) дельцы, которые смотрят на ответ редакции как на казенную отписку и считают, что им отказали в напечатании только потому, что у них нет знакомства, что они не могут вовремя выпить с рецензентом. Не так уж редко приходят письма, где буквально говорится следующее:
— «Что там говорить, товарищ рецензент, я отлично понимаю в чем дело — возьмите на себя труд «продвижения» моей рукописи. Гонорар пополам».
Или: «Мне важно напечататься, а гонорара мне не нужно — если содействуете — возьмите себе мой гонорар».
Произведения бездарны, конечно.
Кто эти авторы? Соратники Яна Рокотова, валютчики Яна Косого, товарищи спекулянта Файбищенко? Откуда возникает такое неуважение к сотрудникам журнала, к тем людям, которым они адресуют эти наглые письма?
Эта статья — не литературная консультация. Рецензии — тоже не консультации, а отзывы, но какой-то элемент совета в них приходится сохранять неизбежно.
Отзывы эти равно предназначены и для работников редакции и для авторов рукописей. Двойственность эта определяет стиль ответа — он должен вкратце показать и редакции и автору содержание прочитанного.
Я считаю необходимым, именно памятуя об этой двойственности, в каждой рецензии, отзыве излагать сюжет прочитанной повести. В этом есть свой глубокий резон. Этим указывается автору, что рукопись прочтена внимательно и ни о какой небрежности, торопливости, оплошности не может быть и речи. Для работников редакции краткое изложение сюжета рукописи тем более важно — представление составляется более верное, точное.