. Все спрашивали: Кто это? Кто это? Какое знакомое лицо.
Я: Скажите им, что я — лицо времени — потому и знаком всем.
Автор пишет: «с необъяснимым наслаждением».
Писатель для того и существует, чтобы объяснить необъяснимое в поведении людей.
Ничего «необъяснимого» не должно в рассказе быть.
Наше знамя — не ясность, а точность.
Время сделало меня поэтом, а иначе чем бы защитило.
Московские валютчики держались с бо́льшим достоинством, чем троцкисты в тридцатые годы. Ян <Рокотов> подвел базу: «В советском обществе большой спрос на негодяев».
(«Литгазета», статья Славина или Розова[234], 10 июня 1961 г.)
Писатель, поэт не открывает никаких путей. По тем дорогам, по которым он прошел, уже нельзя ходить.
Кроме известных примеров, когда гений пожирает таланты.
Война неизмеримо проще лагеря. Это и ясно, понять не трудно.
Крещение — был великий протест. И остались людьми.
Чего нет на Севере
Что запомнилось после возвращения в Озерках — вокзальная уборная с удивительным спуском воды, а главное, с обилием надписей, похабных надписей. К такой литературе я не был приучен на Севере.
У Толстого в «В<ойне и> м<ире>» вовсе нет поэтов, стихотворцев того времени, и Денисов «В<ойны и> м<ира>» и вовсе не Денис Давыдов.
Надо ставить «В. М.» и «А<нну> К<аренину>» в кино. Иначе не решить вопроса. Но «Козаки» и «Воскресенье» не решают.
«Кроткая»[235] поставлена очень хорошо, удачно, но это не «Братья Карамазовы», не «П<реступление> и н<аказание>», не «Идиот».
«Темное чувство собственного долга»[236].
<Пушкин> «Арап Петра Великого».
«Евг<ений> Он<егин>» — «энциклопедия русской жизни». Какая чепуха. Роман вечен из<-за> трагической судьбы Ленского, из<-за> драмы Татьяны. Решение опять только «в миноре» — ибо это высшее решение. Любовь и смерть.
22 июня 1961 г.
Вот современные стихи:
Вчера я растворил темницу
Воздушной пленницы моей.
Воздушной пленницы!
Я рощам возвратил певицу,
рощам возвратил певицу!
Я возвратил свободу ей.
Двойное возвратил!
Она исчезла, утопая
В сияньи голубого дня.
Точность современности!
Именно «исчезла, утопая»,
именно «в сияньи»,
именно «голубого дня»
И так запела, улетая,
Как бы молилась за меня.
Поэзия это личный опыт, боль, но это боль и опыт поколения, времени.
В Эрмитаже. Выставка Гуттузо[237].
Граница реализма проходит ныне в другом месте, чем сто и тысячу лет назад.
Импрессионистов никак не обойдешь, <нрзб>. Граница между абстракционизмом и реализмом. Поиски Пикассо с символикой идеограмм, искусством фрески — все это попытки наметить новые линии, границы, рубежи.
Орленев[238]. Шекспир
Бескультурье Орленева было бесконечным. Он даже «Гамлета» исправлял, вставляя в шекспировский текст собственные фразы:
«Все приходит вовремя для того, кто умеет ждать».
Не постеснялся написать об этом в мемуарах.
27 августа. «Алые паруса»[239]. Бездарная Вертинская — Ассоль. «Реализм», гнетущий гриновское начало. Ведь «Алые паруса» — феерия! феерия! а тут провинциальный спектакль драмы Островского.
У нас даже Толстого — писателя, которого очень легко ставить в кино нашего плана — перегружают, хотя у Толстого никаких символов, никаких вторых планов, никаких подтекстов — нет.
Чехова ставить уже трудней, а Достоевский требует большой удачи.
27 августа. Прохожий иностранец. «У нас есть Могила неизвестного солдата, а у вас — неизвестного ученого».
«Друг мой Колька»[240] — нелепая необходимость героического поступка с опасностью для жизни, чтобы доказать то, чего не надо доказывать.
Концепция Космодемьянской. Юридическая основа известна.
Жизнь человека оправдывается его интересами, его устремлениями на высокое.
Толстой гораздо проще, примитивнее Чехова. У Чехова и подтексты, и вторые планы, чего у Толстого вовсе нет. И напрасно он хвалился «архитектурой» «Анны Карениной».
Там механически смешаны два романа.
Чехов же сложнее, литературнее, более писатель, чем Толстой. Притом Чехов — человек решенных вопросов, что очень важно («Но ты, художник, твердо веруй в начала и концы...»[241]).
Почему все запоминают «Воспоминания в Царском селе», лицейскую, явно слабую вещь Пушкина? Потому что ее учат в школе вместо того, чтобы изучать на филологическом факультете.
Когда убили Войкова[242], из Москвы было выслано в ссылку и лагеря сто тысяч <раскольников?>.
Оттого, что не будешь носить белья, ты не станешь Эйнштейном.
Живость мышления — это еще не ум.
Главный врач был любитель животных. Но странное дело, все, что <он> собирал <нрзб>, рвало на части всех входящих: кошка Мура царапалась и кусалась, а петух подпрыгивал, хлопал крыльями, и клевал, клевал. Но больше всех клевались гуси.
Стихотворение может носить не декларативный, а декоративный характер.
ед. хр. 32, оп. 3
Тетрадь белого цвета. На обложке: «1963. II». В тетради записи стихотворений: «Не удержал усилием пера...», «Я вовсе не бежал в природу...», «Я над облачной грядою...» и др.
Блок — размер «Свеча горела...» <стихотворение Б. Пастернака>.
Там неба осветленный край
Средь дымных пятен,
Там разговор гусиных стай
Так внятен...
Догматик Оскар Уайльд[243].
Бальмонт — переводчик!
13 октября. Огромное объявление в спортивном магазине на улице Горького: «Нательное белье не обменивается».
6 октября 1963 года. Р. М. Рильке «Заметки Мальте Лауридса Бригге»[244]. М., 1913 г., стр. 20. «...стихи. Да, но стихи, если их писать постоянно, выходят такими незначительными. Следовало бы не торопиться писать их, и всю жизнь — и по возможности долгую жизнь — накапливать для них содержание и сладость, и тогда, к концу жизни, может быть, и удалось бы написать строчек десять порядочных. Потому что стихи вовсе не чувства, как думают люди (чувства достаточно рано проявляются у человека), они — опыт. Чтобы написать хоть одну строчку стихов, нужно перевидать массу городов, людей и вещей, нужно знать животных, чувствовать, как летают птицы, слышать движение мелких цветочков, распускающихся по утрам... Нужно уметь снова мечтать о дорогах неведомых, вспоминать встречи нежданные и прощания, задолго предвиденные, воскрешать в памяти дни детства, еще неразгаданного, вызывать образ родителей, которых оскорблял своим непониманием, тем, когда они стремились доставить радость тебе, думал, что она предназначается другому; детские болезни, разнообразные и многочисленные, и как-то странно начинающиеся... Дни, проведенные в тихих укромных комнатах, и утра на берегу морском; вообще море — моря. Ночи в дороге, где-то высоко с шумом проносящиеся мимо нас и исчезающие вместе со звездами; но и этого всего еще недостаточно. Нужно хранить еще в душе воспоминания о множестве любовных ночей, и чтоб при этом ни одна из них не походила на другую; о криках во время потуг и о белых воздушных спящих женщинах, уже разрешившихся от бремени и вновь замыкающихся... И еще нужно, чтобы человек когда-то бодрствовал у изголовья умирающих, сиживал около покойников, в комнатах, где окна открыты, и до него откуда-то как бы толчками доносились разные шорохи. И все-таки мало еще одних воспоминаний: нужно уметь забыть их и с безграничным терпением выжидать, когда они начнут снова всплывать. Потому что нужны не сами воспоминания. Лишь тогда, когда они претворятся внутри нас в плоть, взор, жест и станут безымянными, когда их нельзя будет отделить от нас самих — только тогда может выбраться такой исключительный час, когда какое-нибудь из них перельется в стихотворение. А мои стихи все возникли иначе, и, следовательно, их нельзя назвать стихами».
История жизни папы Иоанна XXII[245] (и особенно его понтификата) многими своими чертами повторилась в удивительном сказочном понтификате папы Иоанна XXIII[246]. Все удивительно рассказано и предсказано у Рильке в книге «Записки М. Л. Бригге», стр. 113, 114, 115.
Стихи чувствует и понимает далеко не всякий человек, и Мандельштам говорил без преувеличения, что вряд ли на свете было десять человек, которые полностью понимали стихи Пушкина, то есть в той полной мере, как он сам.
Поэт не может жить без чтения современников, сверстников поэтических. Нельзя читать только Гете и Шиллера, когда пишешь стихи, надо и Асеева, и Веру Инбер.
Бор[247] был превосходный лыжник, конькобежец. А вот еще футболист. Сам Конан-Дойль в годы пребывания в университете, кроме науки и танцев (Конан-Дойль — врач!), страстно увлекался спортом... Он играл центральным нападающим в футбольной команде своего университета и любил регби (стр. 174).