[256]. И долго бы о нем не говорили, если бы не Ежов и Сталин.
Межиров о Винокурове
Анна Ахматова сказала: «Винокуров поэт честный — но это поэт без тайны».
Я: «В стихах не должно быть все известно заранее, до того как пишутся стихи».
О Межирове и Евтушенко — в консерватории, их беседа с Пастернаком (на концерте Станислава Нейгауза).
Пастернак у колонны: «Вы не боитесь подходить ко мне?»
Межиров Пастернака не любил. Слова и интонация? Что за чушь.
Хотел попросить М. сфотографировать письма[257]. Но М. относится к этому с недостаточным благоговением. Во всяком случае эти письма ему не более дороги, чем увеличенный портрет своей тетки. Впрочем, Борис Леонидович сам стоял на этой же точке зрения (вторая автобиография), утверждая, что Пушкину желания Натальи Николаевны были гораздо важнее мнения историков о том или ином поступке Пушкина. Здесь Б. Л. вел тонкую подготовку оправдания собственных поступков. Этому же служило «Быть знаменитым некрасиво», особенно в первой редакции.
27 декабря 1963 года. Сучков[258]. Галерея «бывших». Два вида правки у Платонова. Стилистическая и «политическая». Его работа над романом «Чевенгур»[259] (повесть «Впрок» — это кусок романа).
Хемингуэй читал лишь один рассказ Платонова — «Сокровенный человек».
«Пер Гюнт» — норвежский Фауст.
2 января 1964 года. Московский оркестр недоброжелателей и тайных завистников будет репетировать, усиленно наигрывать Платонова, выдвигать, издавать, спасать вопреки и в противовес Солженицыну. Это замечание О<льги> С<ергеевны> очень верно.
Скульптор, который торопится вылепить Солженицына, — не опоздать бы к раздаче премий. Серебрякову он уже вылепил[260].
Квятковский[261], «Русский свободный стих». «Вопросы литературы», № 12, стр. 60 приводит безрифменные стихотворения Блока (Квятковский избегает привычного термина «белые стихи»); восхищается ритмическим богатством блоковских строк:
К вечеру вышло тихое солнце,
И ветер понес дымки из труб.
Хорошо прислониться к дверному косяку
После ночной попойки моей...
Я люблю Ваше тонкое имя,
Ваши руки и плечи
И черный платок...
Квятковский пишет: эти стихи Блока — образец тончайшей лирической поэзии.
Это справедливо для верлибра — стихов второго сорта.
У Блока на ту же тему, в рифмах и в строгом размере, в чеканном мастерстве написаны гораздо более тонкие и сильные строки, их немало из 687 лучших стихов Блока, взять хотя бы всем известную «Кармен», или:
Знаю я твое льстивое имя,
Черный бархат и губы в огне,
Но стоит за плечами твоими
Иногда неизвестное мне.
И ложится упорная гневность
У меня меж бровей на челе.
Она жжет меня, черная ревность,
По твоей незнакомой земле...
Это уже, что называется, «посвыше» опуса с «вечерней попойкой». Показывает лишний раз, что верлибр — это второй сорт стихов.
Напротив, все большие поэты уходили от верлибра, видя в классическом метре бесконечные возможности развития — интонационные, стилевые (Ходасевич, Цветаева, Пастернак, Мандельштам, Блок, Клюев).
Выражаясь по-спортивному, верлибр — это стихи второго эшелона, второго класса.
Секреты читательской психологии
Почему изданное крошечным тиражом (25000 экземпляров) «Избранное» Павла Васильева не раскупается с 1959 года. В 1964 году еще встречается в Москве это издание и отнюдь не в букинистических магазинах, а сборник Цыбина[262], жалкого эпигона Васильевского, раскупается нарасхват и в подписке по темплану, и подступиться к Цыбину нельзя. Почему?
Паустовский писатель небольшой, как он ни надувался.
Я тогда стал считать себя поэтом, когда увидел, что не могу фальшивить в своих стихах. И более. Правда, не всегда окончательно мне ясная, — я еще не успел подумать, откладывал, — утверждалась в стихах как бы помимо моей воли. Правда водила моей рукой. Стихи предсказали разлуку с женой, и я стал верить в стихи, пущенные на «свободном ходу».
Нам нужно много знать чужих стихов, чтобы не подражать, не повторяться.
Герои бывают либо высокие, либо — маленькие. Героев среднего роста не бывает.
При войне тиран сближается с народом.
Мои взгляды — это взгляды большинства, если понимать.
Увы, на полке уцененных книг вовсе не то, что бездумно, бесцветно. Уценены — Буало! Курочкин! Михайлов! Ибсен![263] Их не читают. Плеханов.
ед. хр. 34, оп. 3
Общая тетрадь белого цвета. На обложке надпись: «1965. III». В тетради записаны стихотворения «Рассказано людям немного...», «Нас только ненависть хранит...», «На земле вымирают кентавры...».
В прозе править много не нужно. Проза пишется как стихотворение, потоком. Есть лишь предварительный план, а все повороты, подробности, варианты, сюжетные изменения возникают по ходу работы. Заранее в рассказе — лишь конец.
Все должно выходить на бумагу само. В уме и за руку слова привлекать не надо.
Живую жизнь сохраняет только первый вариант.
Интонационные особенности, шероховатость речи — могут <помочь>.
Правка — для того, чтобы удержать фразу в рамках грамматики.
В моих рассказах праведников больше, чем в рассказах Солженицына.
Лесков и Гоголь заставили Ремизова писать. Но как Лесков, как Гоголь — Ремизов посвятил свою жизнь главному — списыванию и изображению праведников.
Если бы я печатался постоянно, я бы писал день и ночь.
Напишу о праведниках:
О Лоскутове.
О Мухе[264], которая пожертвовала жизнью, зная, что я ее не оставлю, не отойду от нее ни на час.
Муха пожертвовала жизнью, чтобы освободить мне время, дорогу.
Пастернак и Банников[265]? Сборник — пример, когда вооруженный новыми поэтическими идеями поэт вступает в борьбу со своим прежним мастерством, с прежней художественной манерой и что из этого получается.
Я достаточно разбираюсь в стихах, чтобы понимать, что Пастернак «Сестры моей жизни» выше автора «Стихов из романа в прозе» и «Когда разгуляется».
Тютчев. И Толстой, и Ленин (обоим нравился Тютчев), и Менделеев ценили Тютчева за смысл, за мысль, за содержание.
Все это — антипоэтические люди.
Мир С<олженицына> — это мир подсчетов, расчетов.
«Белая гвардия». Б-л-г
Булгаков. Тоже была гоголевская игра со словом.
Вы, наверное, заметили, что мои симпатии, привязанности возникают мгновенно — и на всю жизнь.
Комплимент
Я предлагаю Чухонцеву[266] взять читать:
1) письма Пастернака ко мне,
2) письма Цветаевой Пастернаку,
3) рассказы свои.
Выбирает рассказы.
Никто, кроме Н<адежды> Я<ковлевны> и Ел<ены> Ал<ексан>дровны[267], не обратил внимания, что Муха погибла, не счел нужным посочувствовать, разделить мое горе.
Булгаков. «Театральный роман» — осиновый кол на могиле Художественного театра, а не монумент, не памятник.
Письма Цветаевой Пастернаку — экзальтированной литературной дамы.
Мы еще обсудим этот <комплимент>, и тогда Вам многое станет понятно. И обрадует Вас. Я писал бы Вам день и ночь, если бы не боялся показаться смешным.
И я увидел, что у второго человека жизнь бесконечно значительнее, чем моя. Первый человек — оставил по себе мое презрение, тогда как второй — восхищение и бесконечную преданность. <А. И. и Н. Я.><Александр Исаевич и Надежда Яковлевна>
Я со страхом и ревностью увидел, что у этого человека жизнь гораздо значительнее, чем моя. <Н. Я.>
Жизнь была рассказана в тридцати или сорока свиданиях холодной зимой. Дважды я простуживался.
Стихотворения, чей успех вызван не столько качеством стиха, сколько жаждой времени: «Гренада» <М. Светлов>, «Жди меня» <К. Симонова>, «Физики и лирики» <Б. Слуцкий>.
Бахтин[268]. «Будь он проклят, этот русский Бог».
Я думаю, что Пастернака поражала во мне (более всего) способность обсуждать эстетические каноны и поэтические идеи после 17 лет лагерей.
Я ничего не рассказывал ему о лагерях. Рассказывал только позднее немного, но и это немногое, думаю, заставило П<астернака> изменить план «Д<октора> Ж<иваго>» <нрзб>, потому что П<астернак> не чувствовал себя в силах передать этот мир 1937 года достаточно верно.
Надо писать не о Ренессансе, а о современности. Характеры современности крупнее характеров Ренессанса, и так и должно быть, ибо великие испытания рождают и великие характеры.
Абсолютно неправдоподобны все сцены объяснения в любви у Чехова.
Характерное свойство — он не любит и не умеет вести разговор один на один, с глазу на глаз. Оживляется и расцветает в аудитории.
Опрощение П<астернака> было искусственным, не вызвано духовной <потребностью>.
Пастернак не понимал, что люди, воспитанные на «Сестре моей жизни» и ее художественной манере, лишь очень неохотно пойдут за идеями «Земного простора» — если там эти идеи есть особенные.
Н<адежда> Я<ковлевна> взяла бы на необитаемый остров Библию и еще «Сестру мою жизнь» Пастернака.
Блок: «Стихи в большом количестве вещь невыносимая».