Пути возможны только в литературе.
В научных кругах — исключены.
Н. Я. — «Лучшее в моей жизни знакомство» (о В. Т.).
Я не устану твердить, что люди Ренессанса, прославленные характеры Возрождения много уступают людям наших дней в духовной силе, крупномасштабности, нравственном величии. Я рад, что имею возможность знать одну из выдающихся жизней России (Н. Я.).
С глубокой симпатией
В. Шаламов.
Люди в зрелости и в старости с большей отчетливостью представляют, понимают, чувствуют других людей. Не юность и молодость с их неумением определить масштаб, цвет, а именно зрелость.
Новелла Матвеева[269]:
Там одуванчиков желтых канавы полны,
Точно каналы — сухой золотой водой...
Хорошо. Весь этот стишок хороший.
О словаре Даля
Словарь не диктует законов слова, не хранит оружие.
Писатель черпает из живой речи <нрзб>. Событие. <Храбровицкий[270]> изменил название рассказа «Сука Тамара»: «Есть постановление Верховного Совета СССР, запрещающее животным давать человеческие имена».
Перли[271] 29 окт<ября> 1965
Эпилог к «Вторжению писателя в жизнь».
Сафронов жив, помаленьку поправился, женился даже. Живет в Томске.
Несколько лет назад умерла от рака жена Сафронова Рива, принимавшая огромное участие в освобождении Сафронова, в реабилитации. Рива ездила и к Эренбургу хлопотать.
Рива умерла, и Сафронов женился вторично. Дети от первого брака, уже взрослые, отказались от отца, считая, что отец не имел права жениться вторично — ибо вся жизнь Ривы, все бедствия, все хлопоты прошли на глазах детей.
Злотников известил меня, что вечер отменяется[272].
Дарю книгу с надписью «Дважды крестной матери моей». Скорино[273]: «Ладно, ладно, не благодарите. Лучше объясните мне, что такое стихи, как научиться их понимать, какие книги прочесть».
— Вот этого-то я и не могу рассказать. Не знаю.
17.XI.65
Кажется, я нашел нужный тон для своей книжки о П<астернаке> — тон — так!
Много сердечных приступов, давящих по ночам. Скоро смерть.
Поэт должен быть больше, чем поэт.
Ахматова — Анна I.
<нрзб> страх человека — боится быть хорошим, даже равнодушным боится быть. Он должен быть активным.
Леонов[274] — писатель, который предложил начать летосчисление человечества со дня рождения Сталина.
Ростан — плохой поэт. <Дотошный> перевод Щепкиной-Куперник[275].
Там сцена встречи, где Сирано подражает голосу Кристиана де Невиллета.
Н. Я.: Пожалуй, я эти <листки> не отдам Никитиной[276] (дар так называемый), оставлю их себе.
В Крамеровском[277] «Нюрнбергском процессе» — все существует как беллетристика, как рамка вокруг хроники из Дахау. Ради этой хроники из Дахау и существует только этот фильм, хроникой оправдан, паразитирует на этой хронике.
Пьеса века — это «Носорог» Ионеску[278].
О. Э. Мандельштам и цирк, противоположность поэту — актер.
Г<алина> А<лександровна>: Дети на Колыме. Рассказ <нрзб>. Дети в Ольгене. Детский сад, а на ночь в камеру мать[279].
А. А. Ахматова — поэт без прозы.
Пастернак всегда выглядел юношей.
Мандельштам всегда казался стариком, взрослым.
Два рода гостей — или самые прославленные, или вовсе неизвестные, пробивающиеся вверх.
Воспоминания — вечны, их воскрешает память.
«В тени» — это только в том смысле, что о ней ничего не написали, тогда как об Ахматовой пишут полвека. Человек же она великолепный, много героичней Ахматовой, обладает большей жизненной силой[280].
И все-таки лучше всего была жизнь с Мухой, с кошкой. Лучше этих лет не было. И все казалось пустяками, если Муха здорова и дома.
ед. хр. 35, оп. 3
Тетрадь 1966 года. В тетради записи стихов: «На границе лесотундры...», «До синевы иссохших губ...» и др.
Второго марта.
Ирина Павловна Сиротинская[281].
Пятого марта в 10 часов утра умерла Ахматова в доме отдыха «Домодедово». Приехала туда после трех месяцев (больничной госпитализации) в Боткинской больнице.
Бездомная Ахматова. «Сто дней в больнице», «Мои сто дней».
— Я — тоже на скамье подсудимых вместе с Синявским и Даниэлем.
Похороны. 500 человек от Никулина до В. Иванова втиснуты в морговский двор.
Поднимается крышка люка, и откуда-то снизу в века...
Е. А.: Вы были на улице во время прощания с Ахматовой?
— Да.
— Говорят, что сам Евтушенко приезжал. Ах, как жаль, что я не застал. Задержался внутри около тела А. А.
История сберегательной кассы А<нны> А<ндреевны> перед отъездом в Домодедово на смерть. Аничке[282], ее любимой приемной внучке, понадобились деньги (200 рублей), и А<нна> А<ндреевна>, у которой на руках было только 100, пошла в сберкассу. Торопилась, волновалась, утомилась перед самым отъездом 3 марта.
31 марта. Трусливый болельщический вечер памяти Ахматовой в МГУ. Юдинские панихиды[283] и то стоят больше, производят более боевое впечатление, более воинствующее, Н. Я. <Мандельштам> поражает, что Копелев[284], «величая» Ахматову, не помнит наизусть ни одного ее стихотворения.
Разговор первый: к концу жизни понимаешь, что дураки-друзья еще хуже дурных друзей.
Второй в такси: глупость — это еще не самое большое зло.
Я, как только увидел магнитофон, потерял интерес к выступлению.
Первоапрельская шутка Шолохова на съезде, 1 апреля 1966 <года>. (О речи Шолохова, в частности, о таком ее отрывке: «Попадись эти молодчики с черной совестью в памятные 20-е годы, когда судили, не опираясь на строго разграниченные статьи Уголовного кодекса, а «руководствуясь революционным правосознанием». Ох, не ту меру наказания получили бы эти оборотни. (Аплодисменты.)») 20-е годы в изображении Шолохова!
Надежда Яковлевна: «Но Ф<рида> А<брамовна>?»
Бродский, недовольно: «Ну, что такое Фрида Абрамовна?»[285]
Джинсы поношенные.
Единственным студентом, который знал, где Ахматовский вечер и указал Мелетинскому[286], был негр.
Интервью в «ЛГ»[287]. Бёллю надоел Достоевский. Он нашел лучшего русского писателя, которого читают всей семьей. Паустовского.
<Реплика на выступление Го Можо[288] на заседании Постоянного комитета Всекитайского собрания народных представителей с покаянием в недостаточном овладении «Идеями председателя Мао», опубл. «ЛГ», 1966, 5 мая.>
Таких речей, как Го Можо, и Бухарин, и Троцкий, и Радек, и Рыков произнесли в своей жизни немало.
Разве бандиты умирают, как трусы? Вовсе нет. Трусами умирают трусы.
Шофер: «Все улицы на «С» в Москве будут переименованы. Серпуховская переименована в Добрынинскую. Хрущев вытравлял память о Сталине».
Рекламисты. Паустовский в 1956 году хрипел в ЦДЛ, когда обсуждался роман Дудинцева[289]:
«У меня рак горла, мне недолго осталось жить, я должен говорить правду».
В 1966 году в Тарусе Паустовский хрипел по поводу Синявского[290]: «Не знаю, какова литературная ценность романа, но обнародование романа безвредно».
На свете есть тысячи правд, а в искусстве есть только одна правда — правда таланта.
Первое, что сделал Эренбург после выступления в библиотеке о необходимости «реабилитировать совесть», — отрекся от стенограммы. «Я этого не говорил» (о Хрущеве и «Новом мире»). В жертву тактическому привычно приносится смысл <нрзб>.
О. В. и В. Л.[291] — старосветские помещики в лучшем, самом лучшем гоголевском плане.
Роден. Рука бога. Рука писателя.
Мне нужно сжечь себя, чтобы привлечь внимание. Впервые Н. Я. Три пары очков: искусство, философия, религия, просто совесть.
В сущности отречение от «Сестры моей жизни» — уход в «опрощение» — это уход от Мандельштама.
Солдат — поэт — министр.
Державин
Сломал руку (в 50 лет), играя в горелки с великими князьями.
Назначен был губернатором в Олонецкую губернию и, поехав принимать должность, в Нарве остановился на несколько дней, снял домик, заперся и написал оду «Бог».
Державин — отец акмеизма.
Два человека сошлись в ненависти к Хрущеву — Эренбург и Твардовский, два сталинских любимца, которые не простили Хрущеву своего страха — Эренбург на выставке в Манеже и последующей опале — не умел сманеврировать, устоять, а Твардовский — свое безрадостное будущее сталиниста псалмопевца — человека еще молодого и в 1953 году поставленного перед вопросом или — или.
Хрущев сломал Твардовского и заставил служить антисталинизму. Твардовский этого никогда не простил и весь «Новый мир» после 18 октября 1964: