— Вот хочу посетить музыкальный отдел.
— Вы композитор?
— Нет.
— А зачем вам музыкальный отдел?
— Мне нужно <нрзб> перевести на немецкий.
Хрипит:
— Наши работают столько, а Шолохов. Он ничего не пишет, ничего после романа не пишет сорок лет.
Член редколлегии какого-то журнала. Ведь это мало для русского писателя, для такого, который всех на свете поучает — кому что писать, что говорить.
Мой журнал создан Европой, что записи такого рода... <нрзб>. Это как голодающему в тридцатые годы — в 1933 <нрзб>
— Ну, пусть не пишет 40 лет, вам-то что собственно.
Пятиярусный Иконостас.
Астеническое сложение святых.
<Тощая> свеча. Расписные чудеса музея.
Если бы я умер — причислили б к лику святых.
Евтушенко в своем <фольклорном> филигранном стиле более напоминает Асеева, а не Маяковского.
Страшная вещь — толпа.
То преувеличение, которое было у Блока в его любовной лирике, Есенин сдвинул до бытовой реальности.
Я перечитывал «Братьев Карамазовых» и думал, как не нужен писателю военный опыт (по Хемингуэю), а вот опыт революции, подполья...
Для лагеря: ум — хорошо, а два — гораздо хуже.
Бакинские комиссары расстреляны по случайному списку тюремного раздатчика[335]<надзирателя>, а не по каким-то агентурным сведениям (Микоян).
Там расстреляны беспартийный канцелярист, два человека, выделенные для переноса вещей Шаумяна, два левых эсера, партизанский командир, брат активиста — словом все, даже не коммунисты (сам Микоян, Галоян, Канделаки были оставлены на свободе). Типичнейшая из типичных лагерных акций.
У нас мало работ о Глинке. Асафьев[336] поставил себе задачу подвергнуть критике любой факт жизни Глинки, приспособляя его оценку, искажая, затушевывая, ретушируя с детства до смерти. Даже «Не искушай» объяснил желанием композитора исправить пессимистический замысел Баратынского и создать противоречащую тексту, жизнерадостную и жизнеутверждающую музыку. Извратив, исказив все, что было можно, написал большую работу и получил Сталинскую премию. А других материалов о Глинке у нас нет.
Циммерман берет триста рублей (старыми деньгами) за визит, за приезд домой. Черт с ними, с ушами, если их надо спасать такой ценой.
В пьесах Ибсена дело не в реализме, а в том, что им были найдены новые мировые схемы, умещающиеся и в современности.
Бранд, Пер Гюнт — что здесь реального, «Строитель Сольнес» — все это романтические пьесы.
В 1955 году попал я в Петрозаводск и удивился, почему на новом театре скульптура Коненкова[337]. В чем дело? Такой прославленный скульптор, такой заслуженный человек. И вдруг — Петрозаводск.
А это, оказывается, было подарено Коненковым только в 1948 году. Он вернулся, эмигрант, пятнадцать лет хлопоты о возвращении.
Я видел тебя во сне, что я тебя жду и засыпаю.
«Шаламыч», как звали меня в Черкасске[338]. Забыл. Сегодня вспомнил.
Обилие беременных женщин в музеях. Зачем? Чтобы родить красивых. Все умещается в <формуле> Менделеева[339], а не Ламарка[340].
...Я знал, что ты уже была, а в пятницу угадал, что ты будешь в понедельник.
Машинистка, печатает мои рассказы:
«Пла́чу, а деньги все-таки беру» втридорога в качестве платы за риск или платы за страх.
Литературы нет, не может быть ее.
Шантажа дух призраком в литературной дискуссии.
Московские праведники не отличаются от лагерных: там палка, здесь шантаж.
«Литературная газета» приобрела животноводческий уклон: последний отдел — «Рога и копыта».
Общение со стихами не делает человека ни лучше, ни умнее.
Мертвый художник — Рокуэлл Кент[341], пустой, не увидевший на Севере ничего, кроме чистой линии. Гоген, примененный к Северу без гогеновских результатов.
Маркес объяснял сходство с Фолкнером, что это не подражание, а сходство, одинаковость (красок) из природы, одинаковых для Фолкнера и Маркеса. Ничего более ошибочного не может быть.
Через географию не познается форма новаторства. Подражание может быть чисто формальным, литературным. Литературное влияние, а не влияние природы.
Стихи — это слабость, а не сила, не власть (Языков, Мандельштам).
Комиссаржевская[342] — типаж актрисы Художественного театра, напрасно лезла в символизм.
Конец сказки о «ноже́точке» по примеру Андерсена. Я сочинил сказку в «Универсаме» на ул. Калинина, против Дома книги. Я прочел в витрине «ноже́точка» — целый день сочинял достойное объяснение.
Явился даже купить, чтоб подержать в руках мое вдохновение, погадать в ощущении руками.
Милая ноже́точка оказалась просто «ножето́чкой».
У Солженицына та же трусость, что и у Пастернака. Боится переехать границу, что его не пустят назад. Именно этого и боялся Пастернак. И хоть Солженицын знает, что «не будет в ногах валяться», ведет себя также. Солженицын боялся встречи с Западом, а не переезда границы. А Пастернак встречался с Западом сто раз, причины были иные. Пастернаку был дорог утренний кофе, в семьдесят лет налаженный быт. Зачем было отказываться от премии — это мне и совсем непонятно. Пастернак, очевидно, считал, что за границей «негодяев», как он говорил, в сто раз больше, чем у нас.
16 июня. Что-то упущено очень важное, черное что-то, клубок человеческих тел в грязном бараке, толкают друг друга. Что-то, о чем я не написал. Все время уговариваю себя вспомнить, найти время вспомнить и забыл — стер в памяти какой-то шаг, какой-то первый страх.
Недержание речи письменной — вот порок Пастернака.
ед. хр. 41, оп. 3
Общая тетрадь белого цвета. На обложке надпись: «1971. III». Записаны стихи: «Хранитель языка...», «Надо смыть с себя позор...», «Вдыхая магию сирени...» и др.
Оттен[343]: Вы прямой наследник всей русской литературы — Толстого, Достоевского, Чехова.
Я: Я — прямой наследник русского модернизма — Белого и Ремизова. Я учился не у Толстого, а у Белого, и в любом моем рассказе есть следы этой учебы.
С Пастернаком, Эренбургом, с Мандельштам мне было легко говорить потому, что они хорошо понимали, в чем тут дело. А с таким лицом, как Солженицын, я вижу, что он просто не понимает, о чем идет речь.
Пастернак написал плохие стихи о звезде и художнике «Вечности заложник», а все цитируют, потому что всем доступна эта простейшая мысль — иной обыватель приобщается к тайнам высокой поэзии не умом, а брюхом.
Деятельность Солженицына — это деятельность дельца, направленная узко на личные успехи со всеми провокационными аксессуарами подобной деятельности. Москва двадцатых, но без меня, без моей фамилии.
Неописанная, невыполненная часть моей работы огромна. Это описание состояния, процесса — как легко человеку забыть о том, что он человек. Так утрачивают добро и без какого-либо (вступления) в борьбу сил, что всплывает, а что тонет.
Все не описано — да и самые лучшие колымские рассказы — все это лишь поверхность, именно потому, что доступно описано.
Я тоже считаю себя наследником, но не гуманной русской литературы XIX века, а наследником модернизма начала века. Проверка на звук. Многоплановость и символичность.
Очерк документальный доведен до крайней степени художественной.
Мы оба искали консультации. Он — по писательскому делу, я — по издательскому. Но не нашли общего языка.
Перевод литературный — в сущности, издевательство над поэзией.
Война может быть приблизительно понята, лагерь — нет.
Я наследник, но не продолжатель традиций реализма.
Надежда все напечатать — прекрасный повод вытереть пыль, не более.
Либерал Сергей Семенович, привозящий книги.
Курьер «Юности» — пенсионерка, подмигивающая со значением и зовущая всех старых сотрудников по именам.
Сергей Семенович появляется грустный, напоминает траурный венок в похоронной процессии. Но он был предвестником, приметой.
«Собственно говоря, сосисок нет», или: «Вообще-то сосисок нет, но, кажется, есть килограмм».
Смерть космонавтов меня очень волнует, такими успехами нашей космонавтики гордиться...
Видел сам, как развалился «Максим Горький», как крыло снесло крышу в Дмитрове.
Видел, как погиб стратостат (сам <ведал> ограждением в Кунцево в двадцать четвертом году). С каким-то дирижаблем <нрзб>. Стратостат погиб во время парада, когда на глазах стал подниматься на установку мирового рекорда высоты. Я тоже был на улице, его ждал.
Наука настолько быстро летела вперед, меняя вехи, школы <нрзб>, что настоящему ученому, в сущности, ничего и знать не нужно, лишь в самом общем плане, не более того, что знали его деды, Ньютон и Эйнштейн, а может быть, и того меньше.
И мой мозг — современный компьютер, раскатает еще до конца, что хранит.
Правдолюбы наших дней, они же осведомители и шантажисты.
Верховный суд США разрешил напечатать документы Пентагона, <нрзб>. А у нас? Документы Колымы до сих пор не могут быть опубликованы, хотя Колыму <нрзб> все осуждают, но не печатают.
Война во Вьетнаме скоро будет закончена, и это будет победа интеллигенции против войны.
Огромный платный пляж в Серебряном Бору и тысячи топчанов, еще заперто, и хорошо видно, что пляж пустой, и все топчаны свободны.
Я приезжаю с перевоза с группой человек двадцать, не больше, на катере-перевозчике. После перевоза и покупки в свободной кассе билетов все устремляются на пляж первыми. Не просто входят, не просто бегут, а бегут вскачь, вбегают в ворота и бегут по пляжу, захватывая, отмечая, выбирая топчаны (тысячи, около тысячи). И только захватив место под грибком (грибков тоже десятки), или поближе к воде по берегу, все свободно оглядываются и неторопливо, уже поняв, что пляж пустой, начинают раздеваться. Рассея.