Соколовский распорядился выдать мне новое — бушлат, бурки, гимнастерку и так далее.
На новой одежде моей были обнаружены вши — полбарака кричало: «вши!», показывая пальцем.
— Раздевайся!
Конечно, вши у меня были. У всех были вши.
Обо мне была написана докладная начальнику ОЛПа (тому самому Коваленко, который разбивал котелки кайлом в бараке), и меня выгнали с позором «в забой».
— Не может себя держать чисто, Иван Иванович! (Наименование интеллигентов.)
Под улюлюканье блатарей я был водворен в барак. «Общие работы и никогда больше в жизни не занимать стола, счетной работы никакой».
В конце 1938 года Соколовский был расстрелян не по Гаранинскому приказу, а по делу Берзина.
Первый случай значительного серьезного избиения меня и связан с табаком, с махоркой. Было это поздней осенью, а точнее ранней зимой 1937 года — эти два времени года на Колыме неразличимы — градусов тридцать мороза, порошкообразное высыпание откуда-то очень сверху — не из туч, а откуда-то гораздо выше...
<Колыма>
Каплан
Бывший начальник отдела кадров Министерства горной промышленности, снятый по национальному признаку, сдвинутый на лестницу, ведущую только вниз, в традиционном сталинском френче прибыл на наше строительство, чтобы возглавить, укрепить. Всякое укрепление полагалось начинать с кадров. Каплан уволил меня с должности мастера, но — так должно, по мнению Каплана — самой жизни для бывшего зека.
<Вишера>
Я видел собственными глазами, как Осипенко, секретарь митрополита Питирима и сокутежник Распутина падал в ноги и обнимал сапоги Караева...
Я знал людей в лагере, где героическое поведение было в пределах от правой щеки <до> пощечины, которую сам себе нанес.
<Вишера>
Я не <ищу> лучшее,
<Держусь> за хорошее.
И все, кроме хорошего
Считаю пустой мечтой.
У Бердяева, как и у Троцкого (в речах), само изложение строится так, что сначала идет вывод, а потом доказательства. Экономная работа? Или это дает меньше повторов.
Кольцов и Горький печатали меня «не глядя на доску».
Черчилль не потому занимался живописью <нрзб>, что хотел превзойти Уистлера[377] или Леонардо да Винчи, а потому, что ему нужна была физическая нагрузка, разгрузка сердца, а не мозга.
Верховая езда лордов, яхты — все того же спасительного порядка.
Кавычат результаты работы, деятельности моей памяти, вскрывают, не дают догадаться читателю самому. Проделывают эту работу за читателя.
Кавычить надо как можно меньше. Все, что допустимо <произношением>, по тону, по звуковому <тону> не должно быть закавычено. Интонации не надо кавычить.
Подобно тому, как в средние века идея не могла выйти наружу без религиозной окраски — в нашей действительности такой защитной окраской является, хотя никто не знает, что это такое...
Ген
Вечная генная количественная ситуация предопределяется физической симпатией, идеологической блокировкой физического вкуса — все задано заранее.
Любое новое — лишь предрешение представителей в менделеевской классификации.
Наука, религия, искусство ли владеют думами людей — уступают друг другу — и это все правильно.
Познание участвует в стихе лишь моментом образования и только <нрзб>.
Ландау[378] и стихи — разные миры, не просто разные уровни культуры.
Ландау — глубоко необразованный некультурный человек, использующий для самых дешевых эскапад <свои утверждения> по вопросам, в которых он ничего не понимает.
Передо мной сидело самодовольное вредное животное из очень опасной породы графоманов.
— Но «Иван Денисович»? Что вы считаете?
У меня не было никакой «информации», так <сразившей>, и для того, чтобы убедиться в прогнозе такой вещи, как «Иван Денисович», не нужен особый сыск.
Я с громадным уважением отношусь к Яшину[379] и его поэтической работе, общественной деятельности.
Но ведь его <нрзб> письмо (напечатанное в том же «Дне поэзии») это ведь и есть ответ.
Ведь такая программа не то что убила поэзию, почувствовалось, где поэтом совершен <нрзб>. Не талант требуется, только прогрессивные взгляды и нравственное достоинство — и все.
Эта вредная позиция заморочила голову и Пастернаку <нрзб>. Путь Пастернака к опрощению стиха потрясает.
Вот уж кто наступил на горло собственной песне. И зачем?
«Записки из Мертвого дома» не пользовались популярностью — не книга, говорил Онже. И он же восхищался «Селом Степанчиковым» и многократно рассказывал эту повесть в часы «тисканья романов».
С кем куришь?
Враг — единственная защита.
Книга открывалась сама на смятых и загнутых страницах — на 137 странице открывалась книга моей жизни.
«Один из моих товарищей по ссылке, как я слышал, стал в разгар революции комиссаром Севера, известным своей жестокостью и кровожадностью. Я с ним почти не имел общения, но он производил впечатление добродетельного фанатика...»
Что это? История? Психология? Нет, это начало книги моей жизни[380].
Двадцатые годы были временем, когда въяве, в живых примерах были показаны все многочисленные варианты, тенденции, которые скрывала революция.
ед. хр. 135, оп. 2
Школьные тетради с записями бесед с А. И. Солженицыным.
1963 г.
30 мая после получения письма дал телеграмму и стал ждать 2-го в воскресенье приезда.
2 июня. Солженицын. Рассказ «Для пользы дела».
— Я считаю вас моей совестью и прошу посмотреть, не сделал ли я чего-нибудь помимо воли, что может быть истолковано как малодушие, приспособленчество.
Пьеса «Олень и Шалашовка» задержана по моей инициативе. Театр (Ефремов) настаивал, чтоб дал в театр читать, чтобы понемногу готовить, но я отказался наотрез. Я написал две пьесы («Олень и Шалашовка» и «Свеча на ветру»), роман, киносценарий «Восстание в лагере»[381].
Получил огромное количество писем. Написал пятьсот ответов. Вот два — одно какого-то вохровца, ругательное за «Ивана Денисовича», другое горячее, в защиту. Были письма от з/к, которые писали, что начальство лагеря не выдает «Роман-газету». Вмешательство через Верховный суд.
В Верховном суде несколько месяцев назад я выступал. Это — единственное исключение (да еще вечер в рязанской школе в прошлом году). Верховный суд включил меня в какое-то общество по наблюдению за жизнью в лагерях, но я отказался.
История с журналом «Пари-Матч». Там «Международная книга» заключила договор с коммунистическим издательством на «И<вана> Д<енисовича>».
Солженицын <в> «Пари-Матч» напечатал куски с проволокой колючей.
Предисловие к французскому изданию написал Пьер Дэкс. Когда издательство фр<анцузское> протестовало по поводу поведения «Пари-Матч», журнал написал мне письмо, где обращает мое внимание, что автор предисловия к «ИД» Пьер Дэкс — тот самый корреспондент «Юманите» в Москве, который когда-то, лет пятнадцать-семнадцать назад выступал свидетелем на процессе Кравченко[382] и под присягой показал, что в СССР нет лагерей. А теперь пишет предисловие к повести о лагере («И. Д.»).
Вторая пьеса («Свеча на ветру») будет читана в Малом театре.
А. Солженицын. 26 июля 1963 года. Приехал из Ленинграда, где месяц работал в архивах над новым своим романом. Сейчас — в Рязань, в велосипедную поездку (Ясная Поляна и дальше вдоль рек), вместе с Натальей Алексеевной[383]. Бодр, полон планов. «Работаю по двенадцать часов в день». «Для пользы дела» идет в седьмом номере «Нового мира». Были исправления незначительные, но неприятные. За границей об «Иване Денисовиче» писали много, английские статьи (до 40) читал со словарем. Разных позиций, самых разных. И то, что это «одна политика» (перевод «Ивана Денисовича» был посредственный, тональность исчезла), и то, что это «начало правды», «большой творческий успех». Весь мир переводил, кроме ГДР, где Ульбрихт запретил публикацию.
«Новый мир». Твардовский расположен. Члены редакции остались к Солженицыну безразличны, как писатели.
Об отказе театра от пьесы («Олень и Шалашовка») писали все газеты Запада. Китай. Перспектива.
«Хотел писать о лагере, но после Ваших рассказов думаю, что не надо. Ведь опыт мой, четырех по существу лет (четыре года благополучной жизни)».
Сообщил (я) свою точку зрения на то, что писатель не должен слишком хорошо знать материал.
Разговор о Чехове.
Я: Чехов всю жизнь хотел и не мог, не умел написать роман. «Скучная история», «Моя жизнь», «Рассказ неизвестного человека» — все это попытки написать роман. Это потому, что Чехов умел писать только не отрываясь, а без отрыва можно написать только рассказ, а не роман.
Солженицын: Причина, мне кажется, лежит глубже. В Чехове не было устремления ввысь, что обязательно для романиста — Достоевский, Толстой.
Разговор о Чехове на этом кончился, и я только после вспомнил, что Боборыкин, Шеллер-Михайлов[384] легко писали огромные романы без всякого взлета ввысь.
Солженицын: стихи, которые я привозил печатать («Невеселая повесть в стихах») — это доведенные до «кондиции» выборки из большой поэмы, там есть хорошие, как мне кажется, места.
Приглашал на сентябрь в Рязань для отдыха.
Написал три пьесы, роман, киносценарий.
ед. хр. 136, оп. 2
Записи в тетрадях и на отдельных листах, пронумерованных автором с пометой «С» или прямым упоминанием А. И. Солженицына.
(1960-е — 1 пол. 1970-х гг.)
— Для Америки, — быстро и наставительно говорил мой новый знакомый