У каждого из приятелей были свои тайные мысли.
Скальпель думал: где, как не на духовном поприще, скорее всего проявляются таланты, а раз выявляются таланты, значит, возникает неравенство; неравенство предполагает существование способнейших, которым отдается предпочтение во всем, и менее или совсем неспособных, на которых будет ложиться вся черная работа…
Николка мыслил чисто материалистически: предстоит, судя по первым признакам, суровая зима. Разбегутся животные – уже и сейчас они исчезают; пропадут плоды, овощи и фрукты. Сильные морозы будут препятствовать охоте. Запасов, которые они приготовили, на всю зиму, конечно, не хватит, тем более, если к ним прибудет многочисленная первобытная орда. Значит, надо творить средства для более легкой поимки и охоты на животных.
Относительно необходимости духовных развлечений Николка думал словами Энгельса:
– Люди, прежде всего, должны есть, пить, иметь жилище и одеваться, а потом уже заниматься политикой, наукой, искусством и т. д.
Содержание духовных развлечений его мало беспокоило, и над затеями Скальпеля он открыто смеялся.
Итак, приятели оба одинаково усердно готовились к встрече. Их уверенность в неизбежности этой встречи за последние дни выросла в спокойное ожидание, так как Керзон все резче и резче проявлял беспокойство в своем поведении и, кроме беспокойства, – растерянность. Его поведение только так и можно было понять, что он чуял приближение большой группы двуногих.
Одним прекрасным утром, когда на листве деревьев лежал пушистый иней, мерцавший в лучах солнца, и вода на дворе покрылась корочкой льда, Николка, взяв ледяной душ, поинтересовался положением дел у своего друга.
– Как ваши духовные гостинцы? – спросил он, смеясь.
Скальпель, тоже принявший душ и поэтому красный, как помидор, вместо ответа задал аналогичный вопрос:
– А ваши технические гостинцы?
– Что ж, – отвечал Николка, – фабрики и завода я им пока не могу дать, но элементарное техническое образование дам.
– И я, – быстро подхватил Скальпель, деревянным гребнем расчесывая редкие волосяные всходы на голове, – университета и Художественного театра, пожалуй, не сумею дать, но некоторую духовную шлифовку – да.
Их взаимная информация на ту же тему, по обыкновению, продолжалась и во время утреннего завтрака, после чего каждый приступил к своему делу, намеченному, согласно НОТу, еще с вечера прошедшего дня. Скальпель, устроившись на слабом солнечном припеке, занялся собиранием в одно целое разрозненных костей первобытника, давно обнаруженного им при раскопках в пещере. Николка, верхом на Живчике и в сопровождении верного Керзона, отправился в лес в поисках подходящего дерева для выделки лыж. Для этого ему нужно было найти породу одновременно упругую, как береза, и плотную, как баккаут или пальма.
У Скальпеля работа спорилась, – чинить живой человеческий механизм и мертвый была его специальность; поэтому, напевая вполголоса бравурную арию Тореадора, он с головой ушел в приятное свое занятие. За неимением лучшего скелета, ученый медик хотел использовать этот – в целях наглядного преподавания предмета «анатомии» ожидаемым первобытным гостям. Пуще всего не терпел Скальпель, когда ему мешали в работе; поэтому он загодя услал на далекую прогулку Малыша, сновавшего без дела по двору с жалобным пронзительным завыванием. Остальная же живность не делала интервенций в кропотливую работу ученого медика. Коровы мирно стояли в загоне, пожевывая утреннюю порцию свежего сена; многочисленная птица блюла за воспитанием юных своих наследников; сайги занимались спортом, примерно долбя друг друга рогами; свиньи, уютно похрюкивая, искали желуди в заиндевевшей траве. В это раннее утро обстановка Скальпелю благоприятствовала, как никогда, и он быстро закончил свою работу.
Скелет был подвешен к ограде на открытом месте, чтобы солнце выбелило его, а сам мастер, не зная, за что теперь приняться, ушел в безмолвное рассуждение.
– Скелет питекантропа! – думал он и придавал своим мыслям печальный оттенок. – Сколько бы за него дали в нашем XX веке? Целое состояние! Целое состояние!.. Но дело не в состоянии. Меньше всего я заинтересован сейчас материальными вопросами. Меньше всего или даже совсем не заинтересован. Природа здесь первобытно щедра, только умей взять. Ее леса кипят жизнью, поверхность почвы завалена богатствами, а недра – непочаты… Нет, только не о материальном приходится думать здесь, только не о материальном… Скелет питекантропа! Целый скелет! А в наших перворазрядных музеях хранят, как зеницу ока, испорченный зуб первобытного человека, обломанную челюсть или разбитое бедро… Какая ирония судьбы!.. Какое издевательство!..
Скальпель не успел развить новой своей мысли относительно иронии и издевательства, и она осталась без развития, – над его головой раздался странный вопрос:
– Иаув… гррр?..
– Что? – машинально переспросил медик, отходя от дерева, под которым он стоял, на некоторую дистанцию, чтобы узреть неожиданного собеседника.
– Иаув… гррр? – На нижних суках дуба, свесив голову вниз, сидело оригинальное существо, ростом с человека, с человеческими членами, но с густой растительностью на всем теле.
У Скальпеля приятно екнуло сердце, – ведь это же первобытник, о котором они так долго мечтали и которого с таким нетерпением ждали…
– Пожалуйте, пожалуйте сюда, милый друг! – радушно произнес он, рукой указывая на землю.
«Милый друг» не заставил себя просить второй раз и с трехметровой высоты прыгнул вниз на обе ноги. Он и остался в том же месте, хищно присев и оскалив страшные клыки. В правой его руке был зажат острый камень.
Клыки не понравились Скальпелю. «Совсем обезьяна», – грустно подумал он. И не понравились ему – с антропологической точки зрения – покатый верх головы волосатого существа и его приплюснутый широкий нос. Только глаза, глубоко сидевшие под надбровными дугами, производили ободряющее впечатление, сверкая некоторой человечностью, да очертания нижней челюсти, отдаленно напоминавшие человеческие. Скальпель пожелал поближе рассмотреть своего гостя и сделал два шага вперед.
– Гррр… – зарычало форменным зверем волосатое существо, поднимая вооруженную руку.
– Ну, не буду, не буду, – торопливо молвил Скальпель, – пускай наука пострадает в данную минуту, потом она возьмет свое…
Существо, не спуская горящих глаз с ученого медика, шагнуло в сторону, к ограде; за шагом последовал прыжок с обеих ног, за прыжком – новый шаг. При этом оно не разгибало колен и касалось кистями рук земли.
– Какой это к черту человек!.. – воскликнул в огорчении медик и обратился к обезьяне: – Уходите отсюда, милый друг, вы мне ничуть не интересны…
На этот раз существо не послушалось. Подняв кверху волосатую морду, оно залилось протяжным воем:
– Ев-ев-ев-ев!..
Это был, очевидно, сигнал. Со всех сторон на каменной стене показались страшные рожи…
Первое существо повторило свой призыв, и со стены запрыгали во двор подобные ему двуногие звери. Окаменевший Скальпель насчитал их до пяти десятков. Тут были самцы, самки и дети в самых различных возрастах. Маленькие обезьяны имели более человеческий вид, нежели взрослые индивиды, и ученый медик, вспомнив одно научное положение, сообразил:
– Это не обезьяны, а выродившиеся первобытные люди..
Каждая обезьяна, кончая двух- и трехлетней, имела в руке продолговатый острый камень или неотесанную дубинку. Все они кольцом стали сходиться вокруг медика.
– Конец… – подумал он. – Не видать мне света белого и Николки.
Кольцо, образовав правильный круг, в центре которого находился Скальпель, остановилось. Звери подняли вооруженные руки, – у Скальпеля отозвалось сердце… Но руки не опустились и не размозжили ему головы, потому что вперед выскочил седобородый старец с железным молотом в руке, – тяжелый молот вращался у него, как легкая тросточка в руках франта.
Неожиданно для себя, и тем более для обезьян, Скальпель заговорил.
– Это – мой молот, – произнес он скороговоркой, – вы его украли у меня и не имеете права им пользоваться…
Самец перестал вращать смертельным оружием и с огромным вниманием впился глазами в дрожащие уста Скальпеля.
– Да-да-да!.. – в душевном смятении Скальпель думал, что его понимают. – Молот мой. Я его сам делал и никому не отдам. Это я сказал и Николке, хотя он коммунист и почище вас.
Седая обезьяна, опираясь на молот, вплотную подошла к безволосому двуногому, изо рта которого выходили необыкновенные звуки. Заметив в провалившихся глазах обезьяны почти человеческое любопытство, Скальпель стряхнул с себя сковывающий мышление ужас. Человеческая речь могла спасти ему жизнь, и он без останову заговорил:
– Славный дедушка, у вас, без сомнения, более, чем у кого-либо из вашего племени, человеческое лицо… если вашу звериную рожу можно назвать лицом… У вас и нос не так расплющен и надбровные дуги менее выдаются. Вы – совсем первобытный человек, но ваши противные желтые клыки…
Обезьяна сунула корявый палец в рот Скальпеля, – тот, естественно, перестал говорить, – обезьяна приняла палец, и Скальпель, отплевываясь, снова заговорил.
– Когда вы мыли в последний раз свои руки, паршивый дед? Они отвратительны, не вкусны и скверно пахнут…
– Иау… гррр!.. – неожиданно вырвалось у самца, и медик обомлел: неужели он меня понимает?
Нет, самец обратился к своей орде. Из его глотки полились лающие, хрипящие и воющие звуки. Орда ворчала недовольно, но опускала в землю горящие взоры. Потом самец положил руку на голову Скальпеля, чуть было не свихнул ее с позвонков и зарычал более миролюбиво.
– Значит, возьмут живьем, – сообразил Скальпель, – возьмут в качестве говорильной машинки…
После этого его оставили в покое.
Орда, во главе с вожаком, рассыпалась по двору, и… началось разрушение того, что созидалось с любовью и трудом в течение двух месяцев. В первую голову были убиты коровы, за ними свиньи и сайги. Куры и цыплята живьем попали на клыки…