– О мерзавцы! Мерзавцы!.. – чуть не плакал Скальпель.
Не удовлетворившись двором, на котором были разрушены и испорчены сараи, лебедки, Николкины станки и верстаки (скелет первобытника тоже был разобран по косточкам), орда забралась в пещеру и не оставила там живого места…
– Вандалы! Мерзавцы!.. – скрежетал зубами Скальпель. – Оставьте хоть винтовку!..
Винтовка понравилась седому вожаку, и он забрал ее под мышку.
Потом орда, стащив убитых животных в одно место, расселась на земле вокруг и принялась за кровавую трапезу. Дымящееся мясо огромными кусками исчезало в зубастых пастях, кости дробились острыми камнями, и из них высасывался мозг. Скальпель, от страшной картины впавший в угрюмое безмолвие, вдруг вспомнил, что Николка с минуты на минуту может вернуться; горя желанием спасти его от неминуемой смерти или пленения, он снова заговорил.
Вожак повернул окровавленную морду в сторону любопытных звуков, убедился, что машинка не трогается с места, и снова отдался насыщению себя.
Скальпель продолжал говорить, выкрикивая особенно выразительные места:
– Николка! На нас напала орда обезьян! Разрушила все. Меня пленили. Уходите в лес, не ходите сюда!.. Николка! Слушайте, слушайте!..
Его предупреждение дошло до уха фабзавука лишь после того, как чуткие уши обезьян поймали издалека топот Живчика по камням. Бросив трапезу, все сгрудились около вожака.
– Николка! – крикнул последний раз Скальпель. – Вас ждет смерть или пленение…
Фабзавук, благодаря Керзону, узнал о нашествии обезьян задолго до того, как услыхал отчаянный голос Скальпеля. Он примчался к воротам, держа топор наготове, и, не слезая с коня, прильнул лицом к отверстию между бревнами. Ему сразу бросилось в глаза разрушение их жилища, но человекообразность обезьян смутила его.
– Может быть, во всем виноват Скальпель, – мелькнуло у него соображение, – должно быть, раздразнил чем-нибудь этих первобытников.
Но камень, с большой меткостью пущенный в отверстие между бревнами и там застрявший, разубедил его. Камень открыл действия со стороны обезьян. Издавая свирепый рев, первым громадными скачками приблизился к воротам седобородый вожак, за ним мчалась вся орда. О Скальпеле забыли, и он бросился к тому месту, где у них в углублении утеса хранились луки, стрелы и остальное вооружение.
Николка дождался, когда разъяренный вожак прыгнул на ворота; тогда он очень спокойно двинул по его лохматой башке тяжелой жердью молодого бука (бук был избран им для лыж). Оглушенный вожак свалился к ногам лошади, – лошадь угостила его дополнительно копытом, а Керзон – клыками. Николка увидел под мышкой у вожака свою винтовку, но поднять ее не успел: вся орда была на стене и начала метать камни. Живчик без понуждения пустился вскачь. Николка остановил его, когда камни перестали долетать. Обернувшись к стене, он был поражен тем, что там творилось – Керзон не последовал за лошадью и остался под стеной. Обезьяны, пока они были вооружены, не уделяли ему никакого внимания, слишком занятые странным сочетанием из лошади и голого двуногого, а теперь, разметав все камни, они боялись прыгать вниз, на полуторавершковые клыки, но не прыгали они и во двор, потому что оттуда летела стрела за стрелой. Конечно, Скальпель из десяти попадал только один раз, но у него в запасе находилось около двухсот стрел и он не жалел их: нет-нет, а какая-нибудь обезьяна кувыркнется со стены на безжалостные клыки Керзона.
Видя, что обезьяны обезумели от паники, Николка отозвал Керзона и позволил поредевшей орде соскочить со стены. Сломя голову пораженный враг кинулся к лесу.
Удерживая Керзона от погони, Николка подъехал к залитым кровью воротам. Под ними лежал самец с перегрызенной глоткой и две обезьяны со стрелами в груди. Они были бездыханны. Но, едва только лошадь поравнялась с трупом вожака, из-под последнего выскочило и метнулось к лесу живое забавное существо, ростом с семилетнего ребенка. Существо бежало, прихрамывая и отчаянно семеня маленькими ножками. Это был трех- или четырехлетний детеныш обезьяны, но руками он не касался земли, и из его глотки выходил самый настоящий, уши раздирающий детский плач.
– Керзон, ни с места! – приказал Николка и верхом пустился вдогонку за маленьким существом.
Живчик шутя догнал беглеца. Николка спрыгнул на землю. Беглец остановился, дрожа всем тельцем и безнадежно, тоскливо всхлипывая. Он поднял обе руки вверх и вперемешку с горьким рыданием что-то залопотал на своем языке. Из правой его ноги торчал обломок стрелы.
– Ну, ну, малыш, не реветь, – добродушно сказал Николка, – мы не звери какие-нибудь… иди сюда…
Малыш протер кулачонками заплаканные глаза и вдруг доверчиво пошел на руки к коричневокожему юноше, тем не менее не переставая реветь. Его лицо не было покрыто волосами. Голова была круглой и достаточно объемистой, и изо рта не торчали клыки.
– Экое насекомое! – изумился Николка. – Он совсем не похож на тех, что удрали… Ну, не реветь!..
Он сел с ним в седло, к вящему недоумению Живчика, и тихо поехал к разбитому своему жилищу. Малыш, не переставая, плакал, хотя и прижимался крепко к фабзавуку.
– Нога болит? – догадался, наконец, тот. – Еще бы не болеть! Это тебя Скальпелище угостил… Ну, мы заставим его излечить тебя. Это он тоже умеет…
Скальпель встретил Николку с пленником – у ворот. У него был очень воинственный вид – лук в руках, колчан за спиной, топор за поясом – и слегка растерянная физиономия.
– Вы видели? – задал он горделивый вопрос.
– Ваше геройство? – усмехаясь, спросил Николка и передал ему своего раненого пленника. – Вы очень метко стреляете, – вот живое доказательство.
Скальпель побагровел и стал оправдываться.
– Это случайность… Видит бог, случайность… Я не стрелял в ребят… Да и вообще, выпустив добрую пол сотню стрел, я попал только в двух случаях… Значит, это третий, но он совершенно ненамеренный…
Малыш, перейдя в объятия Скальпеля, почуял в нем своего будущего мучителя и прервал его оправдательную речь пронзительным верещанием.
Приятели почему-то избегали глядеть друг другу в глаза, а если и взглядывали случайно – немедленно потуплялись. Хмуро и молча вытащил Скальпель осколок стрелы из ноги извивавшегося в Николкиных руках детеныша обезьяны, хмуро и молча перевязал рану. Николка не хмурился, тем не менее молчал тоже. Пока длилась операция перевязки, их молчание было естественно: малыш своим ревом заглушал всякие поползновения к речи.
Перевязка окончилась, рев внезапно оборвался, – будто в небе посветлело, и молчание показалось диким и неловким.
– Вы чего помалкиваете-то? – спросил Николка.
– А вы? – был дипломатический ответ.
– Скверно все как-то вышло! – сознался Николка.
– Скверно, друг, – вздохнул Скальпель и комично прибавил: – А я-то о Художественном театре мечтал…
В небе совсем светло стало, то Николка прыснул смехом, и зазвенел, ему вторя, тоненький голосок обезьяны.
– Ха-ха-ха!.. – закатывался Николка.
– Хи-хи-хи!.. – вторил малыш.
– Хо-хо-хо!.. – грохнул и Скальпель.
Сквозь слезы на кумачовом лице выдавил Скальпель чле-но-раз-дель-ное:
– Вы… бы… ста-но-чек им по-ка-за-ли… И-ли лек-ций-ку о ком-му-низ-ме прочли… Хо… хо… хо!..
– На ги-тар-ке… На ги-тар-ке… – надрывался Николка, не будучи в состоянии окончить фразу. – Изо-бра-зи-ли бы что-нибудь на ги-тар-ке им…
Жалкие остатки гитары валялись подле них – какой-то любитель музыки из обезьян треснул ею по голове коровы…
Как ни смеялись друзья, все-таки на душе было грустно…
…Сквозь открытые настежь ворота вошел медлительный мастодонт. Ему странно показалось, что ворота открыты, и совсем чудно стало при виде трупов коров, свиней и сайг… Подняв кверху хобот, он затрубил в тоске и гневе.
– Бедный Малыш, – сказал Скальпель, – его друзья, которых он так любил… дергать за хвосты, – мертвы…
Обезьянка, сидевшая на плече фабзавука, насколько Керзона боялась, настолько не выразила ни малейшего страха при виде исполина-слона. Мало того, тонким голоском она попыталась подражать его мощному трубению…
Мастодонт, услыхав этот новый для него звук, осторожно приблизился к Николке и, вытянув хобот, обнюхал маленькое существо с ног до головы. Друзья насторожились, и даже Керзон, гавкнув удивленно, тихо сел на задние лапы и склонил голову набок: мол, посмотрю, что будет дальше…
Мастодонт, казалось, что-то вспомнил: за свою чуть ли не двухсотлетнюю жизнь мало ли ему довелось видеть на свете белом? Обезьянка продолжала вести себя очень непринужденно: большим пальцем ноги, выдающимся среди всех и подвижным, как на руке, она пощекотала ощупывающий ее хобот и что-то такое произнесла, похожее на ворчание разнежившегося мастодонта. Тот же звук повторил гигант, сосредоточенно моргая глазами. Обезьянка как будто этого и ждала: спрыгнув с плеча Николки и проказливо гавкнув на остолбеневшего Керзона, она подняла с земли обломок сука и с ним смело подошла к находившемуся в раздумье гиганту.
– Урр..? – произнес гигант.
– Урр-урр… – ответила обезьянка.
– Смотрите, – прошептал восторженно Скальпель, – они разговаривают… Что вы скажете по этому поводу, мой друг?..
– Ничего, – ответил Николка, слишком увлеченный разыгравшейся перед ними сценой.
Обезьянка подошла к ноге мастодонта и суком поскребла у него складчатую столетнюю кожу. Мастодонт издал поощрительный звук. Тогда она перешла к хоботу и повторила то же с кожей хобота. Это опять понравилось гиганту, он даже закрыл глаза в истоме… Почесывая хобот в разных местах, обезьянка продолжала издавать ласковые звуки, и их хорошо понимал мастодонт, отвечая на них растроганным трубением. Керзон удивленно тявкнул: вот, мол, пройдоха! Обезьянка резко обернулась к нему и, в свою очередь, тявкнула, но укоризненно. Керзон конфузливо замотал головой.
– Смотрите: она и по-собачьи умеет!.. – тявкнул в третью очередь Скальпель.
Дальше произошло то, о чем приятели всегда мечтали, но боялись сделать. Мастодонт дутой вытянул конец хобота, эту дугу оседлала обезьянка, хобот стал медленно подниматься, и по нему, как по мосту, обезьянка, не выпуская сука, перебралась на голову гиганта…