от зимы и одновременно ища встречи с представителями первобытного человечества. В самом начале, вместо того, чтобы идти на восток, они должны были взять южнее, так как на их пути тотчас же встали непроходимые болота и широкие озера – «остатки мезозойских морей», – сказал Скальпель. За две недели друзья имели множество опасных встреч с хищным зверьем и приобрели благодаря этому большой опыт в путешествии по первобытным джунглям. Этот опыт заставил их раз навсегда принять определенный порядок в своем следовании: впереди обыкновенно бежал Керзон, острым чутьем задолго предвосхищавший опасности; вторым шел гигант Малыш, не один раз принимавший на свои длинные и острые бивни зубастого или рогастого врага; третьим, верхом на Живчике, следовал Николка, вооруженный с ног до головы, а именно: винтовкой, топором, кинжалом и луком; с ним, примостившись на крупе лошади, обыкновенно ехал второй малыш – человекообразная обезьянка, у которой зрение и чутье ничуть не уступали в остроте Керзону. Николка с обезьянкой, таким образом, составляли тыл каравана. Впрочем, нельзя сказать, что они это свое назначение несли школьнически-прилежно, зато поведение их бесспорно было поведением школяров, улизнувших с неинтересного урока…
Малыш-обезьянка, об имени которой следует поговорить отдельно, с первого же дня привязалась к фабзавуку настолько безотносительно и безусловно, что она и спала, и ела, и развлекалась пением исключительно на его плечах. Это был маленький проказливый человечек, очень понятливый, все быстро схватывающий и запоминающий, кроме скальпелевского букваря и кубиков, до безрассудства обожающий головоломные трюки на верхушках деревьев и на спине добродушного мастодонта. Звали обезьянку Эрти, – так, по крайней мере, она называла себя. История этого наименования была такова:
– Слушайте, друг, – обратился Скальпель к Николке на второй день после пленения малыша, – ему нужно дать какое-нибудь человеческое имя.
– Смотря по тому, что вы понимаете под человеческим именем, – отозвался Николка, занятый сооружением балдахина.
– Что я понимаю? – Скальпель поднял брови и напряг соображение. – Ну вот, например, не дадите же вы ему такого собачьего имени, как Керзон?..
– Вы правы, – усмехнулся Николка, – такое имя не годится для славного малыша… И вообще, прежде чем нарекать именем, надо бы спросить его самого, как его зовут.
– Идея! – воскликнул Скальпель, ладонью отягивая себя по лбу. – Иди сюда, малыш, и отрекомендуйся нам.
Первобытный человечек находился в это время на одном из своих любимых возвышений – на спине гиганта-мастодонта. Он понял пригласительный жест Скальпеля и быстро спустился вниз по хвосту своего большого друга. Скальпель сосредоточил его внимание на своей персоне и произнес внятно, тыча себе в грудь перстом:
– Я – доктор Скальпель. Понял?
И еще раз:
– Доктор Скальпель – я. Понял?.. А ты кто?..
Малыш недоуменно пялил глазенки на ученого медика, но отрекомендоваться не спешил. Тогда инициативу взял фабзавук. Он поднял на руки обезьянку и, ударив себя в грудь, сказал:
– Коля.
– Къоль… – повторила сразу обезьянка.
Потом Николка прикоснулся к груди медика:
– Пель… (Для облегчения произношения он так назвал Скальпеля).
– Ффель… – сказала обезьянка, заблистав глазенками.
Потом он безмолвно прикоснулся к груди обезьянки.
– Эрти, – живо произнесла та.
Она, собственно, сказала «Мъэрти», но звук «м» так был глух, что фабзавук пренебрег им.
– Вот вам имя нашего нового друга, – сказал он. – Эрти – очень красивое имя и непохожее на собачье.
Скальпель, подавив зависть к удачливому фабзавуку, тотчас же ударился в филологические изыскания:
– Интересно… Малыш и убитую корову назвал именем «Эрти», и вожака обезьян, после того как он был убит – «Эрти», и всякое действие, вы заметили, связанное с убийством, он называет «Эрти»… Странно… Почему же для себя он тоже оставил это имя… Нет ли здесь связи со словом «смерть»?
– Он был ранен, – сказал Николка, – на нем была кровь; очевидно, это связывает его с убитыми.
– Может быть, – согласился Скальпель, – но я думаю, ведь он имел имя еще задолго до своего пленения, следовательно, и до ранения… Позвольте, позвольте! Как будто бы малыш говорит не «эрти», а «мъэрти»? Не так ли?..
– Мъэрти… Мъэрти… – подтвердил сам малыш, ручонкой ударяя себя в грудь.
– Ну вот видите? – подхватил Скальпель. – Здесь скрывается какая-то загадка. Несомненно, имя малыша имеет отношение к смерти… – И он глубоко задумался[1].
После этого прошло около двух недель. От своей пещеры друзья успели уйти километров на 700 с лишком. Природа и климат пока не обнаруживали каких-либо резких изменений, тем не менее ученый медик уверял, что зима определенно остается позади них. Пожалуй, он был прав: когда они находились в своей пещере, утренние заморозки с каждым днем делались крепче и продолжительнее, корочка льда в кадке для воды день ото дня становилась толще и толще, а ночи суровее и суровее. Теперь же зима как будто призадумалась – к завоеванным позициям она уже не прибавляла ничего: ночи продолжали быть студеными, но студеность их больше не увеличивалась. Пожалуй, Скальпель был прав: если они и не обгоняли зимы, то и не давали ей перегнать себя.
А сегодняшний день? Он ли не во исполнение Скальпелева уверения? Сегодняшний день прямо-таки удивителен. Он как будто стал на невидимой грани между холодным севером и жарким югом. Утром было прохладно, как никогда. (Это до степи, когда друзья проснулись под кудлатой кроной столетнего дуба.) Чахлая травка заиндевела и была подобна хрупким полоскам, выточенным из стекла: она звенела под ногами и ломалась. При дыхании – изо рта шел густой пар. Мастодонт недовольно чихал, а неугомонный Эрти совсем не пожелал спускать ног с Николкиных плеч. «Сни», – сказал он боязливо, что Скальпель не замедлил перевести, как «снег», – ведь по-латыни снег будет нике, а маленький Эрти, несомненно, принадлежал к индоевропейской расе.
…Это до степи. В степи же, вопреки ее унылому виду, чувствовалось совсем иное. С первых же шагов влажное теплое дыхание повеяло в лицо, а к полудню солнце грело, как хорошая пудлинговая печь, и в воздухе запарило. К этому времени относится рассеянное замечание Николки относительно солнца, «всю прелесть которого…» и т. д. Как известно, после его замечания между друзьями состоялся разговор на тему о предстоящей переправе. Разговор окончился ничем, и Николка, пропустив мастодонта, занял свое арьергардное место в караване.
Маленький Эрти устал прыгать, устал стрелять из лука (подарок Николки) в воображаемого врага и разыскивать стрелы в густой траве. В целях небольшого отдыха он решил оседлать Керзона, – ведь это было вполне естественно: он такой маленький, а собака такая сильная и громадная. Но Керзон отнесся неблагосклонно к перспективе быть верховой лошадью и, как только Эрти оседлал его, он сам сел на задние лапы. Эрти поупорствовал немного в своем желании, но Керзон был непреклонен; мало того, он даже вымолвил обидное «ррргау», что значило «слезай, дурак». Эрти ответил ему: «гауррр», то есть «от дурака слышу», и слез. Между нами говоря, на плечах коричневого Коли отдыхать было всегда удобнее и куда интересней, к спине Керзона малыша Эрти привлекала лишь прелесть новизны, но раз собака оказалась такой глупой, что ж поделаешь? Эрти догнал лошадь, прыгнул ей на круп и с крупа перебрался на Николкины плечи. Затем он вдруг вытянул шею, насколько мог, глубоко вдохнул через ноздри воздух и, улыбнувшись Николке в лицо, сказал:
– Жур-жур…
«Жур-жур» на его языке значило – «вода». Маленький Эрти обладал чисто звериным чутьем и благодаря ему безошибочно предсказывал не только воду, но и появление диких зверей: хищников, копытных и хоботных.
За две недели фабзавук познакомился хорошо с немногочисленным лексиконом Эрти и научился удовлетворительно понимать его.
– Где жур-жур? – спросил он.
Эрти махнул рукой вперед.
– Много жур-жур? – спросил Николка.
Малыш зажмурился крепко, надул щеки и энергично замахал растопыренными пальцами рук.
Такая мимика, в связи с жестикуляцией, у него отвечала понятию «много», в данном случае – «много воды». Если бы он только зажмурился и надул щеки, была бы просто «темная ночь». О связи между понятием «много» и «ночь» Николка знал. Предки русских тоже прибегали к соответствующему термину; когда они хотели сказать о неисчислимом количестве, они говорили «тьма», то есть, иначе, «черная ночь», «темь + темь». В церковнославянском языке с тех пор слово «тьма» стало служить для обозначения числа «10000», а в народе и по настоящее время вместо того, чтобы сказать «очень много», говорят «тьма тьмущая». Еще знал Николка: у многих современных народностей, находящихся в первобытном состоянии культуры и умеющих считать только до десяти, число 10 равнозначно понятию ночи; у других народностей, более культурных, чем эти, перешагнувших в счете через десятку, число «11» соответствует понятию «ночь + один», 12 – «ночь + два», 13 – «ночь + три» и т. д. Эрти был более скромен в своих математических способностях: у него «ночь» в первые дни пленения начиналась уже после пятой единицы, считал он по пальцам левой руки и при этом не выказывал ни малейшей возможности перейти на правую руку для продолжения счета. С самого начала Николка пытался на живых предметах убедить малыша, что, кроме пяти единиц, существует еще и шестая, не говоря о прочих.
– Ну, считай, сколько нас здесь всех, – говорил он, иллюстрируя свои слова выразительными жестами и мимикой.
Эрти окидывал немного растерянным взглядом весь караван и, загибая пальцы на левой руке, начинал считать, начинал обязательно со своей персоны:
– Мъэрти (мизинец), Къоль (безымянный), Ффель (средний), Къер (т. е. Керзон – указательный), Ду-ду (мастодонт – большой палец)…
– А Живчик? – спрашивал Николка.
– …Чик? – Эрти крепко зажмуривал глаза, потом открывал их, разгибал перечисленные пальцы и долго смотрел на них с сердитым недоумением: как это, мол, так случилось, что для резвого Живчика не хватало на руке пальца… Николка пробовал дать ему выход из неприятного положения. Он начинал считать сам по его же пальцам и считал с того же мизинца: