среде 50 человек? Ясное дело, там, где больше голов, больше и возможностей к прогрессу во всех отраслях жизни. Потому что там, где имеется широкое общение, где живут на одной территории в близком соседстве друг с другом тысячи орд, каждое изобретение, каждое открытие, каждый шаг вперед быстро становятся достоянием всей массы, населяющей эту территорию, и вся масса поэтому движется вперед. Изолированность нашей орды от общения с себе подобными – первое положение, обусловливающее ее вырождение…
– Второе, вытекающее из первого: недостаток – вернее, полное отсутствие – притока свежей крови. Вы знаете соответствующий евгенический закон? Нет? Вот он. – Если данная группа людей (будем говорить только про людей, хотя это одинаково приложимо и к животным), если она живет продолжительное время в полной изолированности от других групп, если браки среди нее совершаются между ближайшими родственниками, группа эта обречена на вырождение. Почему? Да потому, что нет притока свежей крови, а старая, ослабленная борьбой за существование, слишком много содержит в себе отрицательных черт, особенностей, неблагоприятных для выживания, и родственники, вступая между собой в брак, удваивают, утраивают, вообще усиливают в интенсивности эти отрицательные черты, эти неблагоприятные для выживания особенности. Вам надо конкретней? Извольте – брат и сестра. Произошли, естественно, от общего родителя. Родитель страдал близорукостью (очень отрицательная черта в условиях первобытной жизни, я сам это познал); свой дефект, в виде предрасположения к близорукости, он передал детям. Последним тоже приходится вести суровую борьбу за существование, где зрение играет исключительную роль. В силу этого их зрение постоянно переутомляется, а из-за дурной наследственности становится, в конце концов, слабым. Брат и сестра вступают между собою в брак. Если бы они были чужими друг другу по крови людьми, если бы один из них отличался зверино-острым зрением, дефект второго мог бы скомпенсироваться, даже уничтожиться совсем благодаря этому. Но они – брат и сестра; оба близоруки. Поэтому дети, появляющиеся от них, наследуют в два раза в большей степени предрасположение к близорукости. Условия первобытной жизни исключают существование индивидуумов со слабым зрением. Дети, происшедшие от брака брата с сестрой, от кроверодственного брака, как говорят, в таких условиях нежизнеспособны, и они вымирают. Понятно?.. Таково второе положение, не сулящее нашей орде долгой жизни.
– Третье, одинаково близко примыкающее и к первому, и ко второму: у них нет стимула к соревнованию, нет стимула, благодаря которому отбирались бы сильнейшие и способнейшие. Они, вследствие своей близкой родственности, все наделены почти одинаковыми качествами… За двадцать лет они не сделали ни одного изобретения в своей технике, ни одного усовершенствования. Гух говорит: как жили наши отцы и деды, так и мы живем. Но я склонен даже подозревать, что они немало перезабыли из знаний своих отцов и дедов. Если бы рядом с ними жила вторая орда, и в этой орде было бы произведено какое-нибудь усовершенствование в оружии или открытие в природе, это заставило бы их ворочать мозгами в том же направлении; их же никто к тому не понуждает, и они не ворочают… Даже «папа», служивший раньше громаднейшим стимулом к прогрессу, средством к отбору сильнейших, ими теперь заброшен за полной ненадобностью. Ведь права на обладание им никто теперь у них не оспаривает. Таково третье положение…
– Еще два слова о «папе». Вас, наверное, интересует, почему он так похож на маленького Эрти и почему он мумифицирован. На первое у вас самого ответ должен быть. Я уже вам говорил, что дети, по известному биологическому закону, воспроизводят в своей внешности внешность далеких предков; с годами это их сходство теряется. Между прочим, благодаря этому сходству я укрепился в мысли, что в лице «пъпа арийя» вижу перед собой далекого предка, по крайней мере – эоценового времени, краснокожих великанов. Теперь о мумификации. Она указывает на крайнюю сухость той стороны, где «папа» жил, где он умер и где был погребен. О последнем можно сказать определенней. Погребен он был в песке – песок у него в ушах, в глазах, в ноздрях и в шкуре – в местности жаркой и не знающей осадков, только там могла произойти такая идеальная мумификация. Изрядное время пролежал он в песке, пока его не извлекли оттуда на свет божий и не сделали знаменем, вокруг которого объединились сильнейшие, знаменем прогресса…
Минута молчания. Ровно минута, потому что за это время Николка успел двадцать раз вдохнуть и выдохнуть воздух, собираясь с мыслями. Он был немного взволнован, поэтому сделал лишних четыре вдыхания: его нормой считалось 16 в минуту. Потом – вопрос из глубины сердца:
– Доктор, неужели они вырождаются?
– Вырождаются, мой друг.
– И этому нельзя помешать?
– Можно, мой друг.
– Что надо сделать?
– Вернуть их обратно в среду их соплеменников.
– А сами-то они знают, что их ожидает?
– Нет, мой друг, они живут, как птицы небесные.
– И они не собираются обратно?
– Поинтересуйтесь. Спросите у них сами…
В последнем ответе скрылась какая-то загадочность, недоговоренность. Николка вонзился испытующим взглядом в лицо медика, но лицо, вытянув губы дудочкой, засвистало с деланным равнодушием:
– Фи-фью-фью-фью… Фи-фью-фью-фью-фью…
«Фокусничаешь, дядя!..» – с подозрением отошел Николка от лукавого медика.
На берегу реки его ожидали краснокожие, развлекавшиеся от нечего делать метанием плоских камешков в реку. Камешек бросался горизонтально к воде, и задача заключалась в том, чтобы заставить его сделать несколько прыжков по зеркальной поверхности, прежде чем потонуть. Этому занятию научил их Николка, считавшийся в данном виде спорта непревзойденным чемпионом: он заставлял камень прыгать 15 раз подряд.
– Къколя! Къколя! Прия. Уах!.. – приветствовали его шумно дикари, спеша показать новые свои успехи в метании.
Но Къколя был мрачен и к игре не выказал расположения: лукавый медик вечно какую-нибудь заковырку преподнесет. После его зловещего предсказания даже это невинное развлечение краснокожих Николке представилось в другом свете: взрослые люди занимаются ребяческой игрой! Не один ли это из признаков вырождения?!
Машинально поднял Николка удобную плитчатку, машинально запустил ее в реку, утопив на первом прыжке, и, совсем омраченный, опустился на белый сыпучий песок, вперив грустные очи в далекий горизонт. Надо бы поговорить с дикарями, но как с ними говорить, когда они ни бельмеса не понимают?! Скальпелю это легко, потому что он знает несколько языков, переберет все и найдет, в конце концов, подходящее слово… Потом – такая отвлеченная тема: вырождение и мероприятия против него! Попробуй-ка объяснись мимикой. Ведь это не охота, где слов не нужно, где достаточно порычать, помяукать, повыть да помахать на разные манеры руками, и тебя сразу поймут, о ком говоришь… А Скальпель – свинья! Любит загадочки-заковырочки; знает что-то и скрывает по подлому своему обыкновению. А попробуй с ним начистоту поговорить, – сейчас же прикинется обиженной овечкой: «Что вы, друг мой? Это вам померещилось! Я ничего не скрываю, и нет у меня таких привычек. Вы болезненно мнительны, батенька… вам надо полечиться…» И заведет волынку на полчаса… Тьфу!..
Подошел Мъмэм, покинув шумную ватагу играющих, опустился на песок подле страдающего Николки и, пытливо глянув ему в глаза, спросил участливо:
– Къколя – рудж круда?[17]
Как раз перед этим у Николки на охоте открылось кровотечение из раненой груди. Теперь Мъмэм, при виде его угнетенной позы, предположил, что причиной тому растревоженная грудь.
– Нет, – отвечал Николка, – грудь не рудж… Душа по вас, черти красные, болит, вот что…
– Ай-яй-яй-яй!.. – тоскливо закачал головой Мъмэм, будто понимая Николку.
– Вот те и ай-яй-яй! Ведь вы, эфиопы, вырождаетесь, медик говорит… обратно на родину вам надо идти…
– И-и? – ухватился Мъмэм за последнее слово, единственно понятое им из длинной фразы.
– Ну да, «и-и». Туда, на юг, где остались ваши братья-фрааръы.
– И-и фраар?
– Да-да, к фраарам, туда, за море и горы… Это по-вашему будет… черт, как это Скальпель говорил?.. Да! За «мра» и «гири»… Понял: «и-и к фраарам, за мра и гири».
Николка сам не ожидал такого эффекта: Мъмэм понял его. И опечалился вдруг.
– Ноо… – произнес он безнадежно и залопотал быстро-быстро, с жаром колотя себя в грудь.
Теперь Николка уже ничего не понимал, кроме отдельных слов, обозначающих родство, вроде: пътар – отец, матр – мать, джанни – жена[18], и понимал, что у дикаря на душе не так уж спокойно, как до сих пор показывал его невозмутимо-беспечный вид.
Остальные краснокожие тотчас побросали свои камешки и в волнении окружили вождя. Они не оставались безучастными к его стенаниям. У них вообще не было индивидуальных эмоций: радость одного немедленно охватывала всех, горе становилось общим горем. Но здесь не простое сочувствие выражалось вождю, здесь было натуральное общественное горе.
Встревоженный, прибежал на шум Скальпель, но не подошел близко, а остановился в отдалении. Прислушался к жалобным и возмущенным крикам и… и удалился не спеша, без сочувствия на лице…
Николка предоставил дикарям свободно изливаться в течение нескольких минут, потом поймал мгновение и зашипел, водворяя тишину. К нему уже относились с достаточным уважением, как к отличному организатору охот. Ведь это он – не кто иной – научил их волчьими ямами ловить зверя, загонять в отгороженное место копытных, стрелять из луков дружно и убийственно по команде «пли». С ним теперь считались больше, чем с медиком, о врачебном искусстве которого было порядком забыто.
Но, водворив тишину, Николка не знал, что делать дальше. Говорить? Что? Опять о горах и море? Положение как будто глуповатое. Все уставились на него жадными глазищами, а он сидит пентюх-пентюхом и лупает бессмысленно зенками. И все слова, какие знал, вылетели.