Определенно с зимой случился какой-то конфуз. Уже все приготовилось встречать ее: леса и степи оделись в блеклые краски, небо захмурилось грузно снеговыми тучами, прибрежный песок по утрам кололся хрупким и звонким ледком, а она вдруг пошла на попятную: заморосил теплый дождичек, снова позеленела хвоя, в ясные дни солнце стало ласкать по-вешнему.
Сконфуженный конфузом зимы медик (не он ли пророчил: «батенька мой, зима на носу») лепетал в свое и зимы оправдание:
– Милый друг! Это – влияние моря. Море – гладко, как и всякое море; на нем нет гор (как и на всяком море) и нет лесов (тоже). Через море, не встречая никаких препятствий, свободно доходит до нас теплое дыхание Юга. Это – во-первых, а во-вторых: нужно помнить, что плиоцен – период пограничный между жаркой третичной эрой и холодной четвертичной. И как всякий пограничный период, он не может соблюдать постоянства в правильной смене времен года. Беря распространенный в народе медицинский термин, я скажу: в плиоцене времена года «путаются». Возможно еще, что зима придет резко, вдруг, но я также не буду удивлен, если набухнут вдруг древесные почки, зацветут ранние весенние цветочки, и перелетные певчие птички вернутся к нам из-за морей. Нет, я не буду удивлен. Таково милое свойство всех переходных периодов. Для подкрепления этого положения я мог бы взять сравнение из милой вашему сердцу политики, но я не возьму его, потому что не люблю спорить…
Говоря о возможном набухании древесных почек, медик уже кривил душой, так как почки набухли за три дня до этой его декларации, а солнышко стало сиять по-весеннему еще раньше и сияло так радостно, что дикари без приплясывания не могли на него глядеть.
Все предзимние приготовления на дворе и в пещере давно были закончены. Спешка велась отчаянная, а зима надула. В этом, однако, была своя хорошая сторона: у пещерных коммунаров (названьице с подковыркой пустил Скальпель, Николка принял его без подковырок) оставалась теперь масса свободного времени. Пока медик придумывал, как наиболее разумно употребить досуг, Николка гнул свою линию и досуг заполнял техническим образованием дикарей, благо они с душой отдавались этому делу и схватывали все поразительно быстро.
На дворе – из камней, глины и песка – была построена огромная домна, – конечно, до настоящей ей было далеко, но все же она имела в высоту более полутора саженей. Ее заполняли железной рудой, вперемежку с древесным углем, нагнетали воздух снизу при помощи гигантских мехов, на которых работало пять человек, и гнали теперь вместо мягкого самородного железа крепкий чугун и упругую сталь. Кузница тоже была восстановлена, восстановлены слесарные и токарные станки, и вновь поставлено литейное дело. Конечно, все это было первобытно, с большими дефектами, упущениями, но назначению своему – уменьшить зависимость человека от природы, увеличить технику, эту искусственную среду между человеком и природой – этому назначению Николкины сооружения отвечали в полной мере. Например: не имея чугуна, коммунары должны были и в стужу и в бурю ходить за водой на реку, подвергать себя опасности простудиться или быть унесенным разбушевавшейся рекой; чугун устранил это неудобство: из реки провели водопровод до самой пещеры по чугунным трубам. Мало того, по настоянию медика устроили настоящую баню – с душами, бассейном для плаванья, с горячей и холодной водой. Николка задался еще более крупными планами: построить динамо или, на худой конец, паровой двигатель, но осуществление этих планов ему пришлось пока отложить, – нужно же было, наконец, побеспокоиться о женах, детях и отцах краснокожих плиоценщиков, тем более, что сами плиоценщики ничуть не заботились о соблюдении пятой заповеди и при напоминании о ней морщились. Скальпель, вначале, подобно дикарям, относившийся индифферентно к существованию орды, теперь почему-то горячо торопил Николку в экспедицию за ней, будто надеялся встретить там свою бабушку…
Одним солнечным утром эта экспедиция выступила, наконец. В пещере остался медик с пятью коммунарами и малышом Эрти, неожиданно разревевшимся, когда ему предложили ехать со всеми «за своей мамой». Николкин отряд собрался в путь тоже без большого воодушевления. Без сомнения, дикарей радовала перспектива прокатиться верхами на далекое, сравнительно, расстояние; радовали возможности опасных встреч с хищниками, но сама цель поездки, видимо, мало привлекала, пожалуй, даже угнетала. Дивился Скальпель, дивился Николка, но разгадать причину такого отношения к орде никто из них не мог.
Как бы там ни было, пятнадцать краснокожих и один коричневокожий – верхами, на отличных конях, с оружием – копьями, топорами и стрелами – не железными, а стальными, со стаей собак – в упомянутое солнечное утро выступили со двора. Их путь лежал по берегу реки – сначала на юг, потом, вместе с поворотом реки, – на запад. Всадники оживленно болтали; их лексикон значительно обогатился за счет русского языка не потому, что ученый медик, выгоняя из себя и из учеников по семь потов, вечерами занимался с ними русской речью, а в силу многочасовой ежедневной работы на дворе под руководством Николки, работы, которая проходила всегда с песнями, шутками и болтовней и которая, в смысле обогащения языка, давала несравненно больше, нежели всякие учебные филологические занятия.
Николка тоже болтал, ничуть не уступая в этом плиоценщикам. Он теперь свободно понимал их речь и так же свободно мог отвечать. Их разговор был легок, как семя одуванчика, и так же легко порхал с предмета на предмет; он никогда не касался «высоких» тем, и содержание его лишь отражало в себе самые конкретнейшие явления природы и действия самих плиоценщиков. До отвлеченностей они не дошли, зато могли свободно беседовать с цветами, деревьями, камнями, водой и с животными, как с подобными себе существами.
Первую половину пути кавалькада следовала шумно – с криками, песнями и хохотом, в начале второй – приумолкла: всадники проголодались. С собой они ничего не взяли, надеясь в пути поохотиться. Замолкнув, они хорошо сделали: коллективная болтовня разгоняла и мелкого и крупного зверя в окружности, по меньшей мере, одного километра. Но и численность самой экспедиции не благоприятствовала охоте. Надо было сделаться более незаметными.
Николка свернул от реки к обрыву, за ним, как за главным вожаком, последовала вся кавалькада. Обрыв у своего подножья окаймлялся по всей протяженности широким рвом, глубиной метра в два, – ров образовался в результате падения весенних вод, стекавших из леса. Его ширина позволяла всадникам ехать в три коня, высота, не закрывавшая голов, давала возможность наблюдать за берегом реки.
Дикари во время своего пребывания в «пещерной коммуне» привыкли к регулярному приему пищи, – к хорошему легко привыкаешь! – и если раньше они могли в течение двух и более суток свободно обходиться без пищи, теперь лишение ее, на протяжении даже двух часов, действовало на них угнетающе. Николка, как менее податливый материал в отношении всякого рода привычек и отвычек, – не он ли в лице своих предков миллион с лишком лет варился на огне всевозможных переделок? – Николка не унывал. И это он первым завидел мясо, много мяса в четверти километра от обрыва, склонившееся лесом двадцатичетырехконечных рогов к зеркалу многоводной реки.
– Стой! – скомандовал он категорическим шепотом.
Всадники замерли, шенкелями принуждая коней к тому же. Собаки, почуявшие мясо, осторожно-радостно зафыркали.
Николка быстро объяснил план атаки: надо рассыпаться цепью, не выходя из прикрывающего их рва, – так, чтобы между каждым звеном могло поместиться десять копий; по сигналу, по свистку Къколи, выскакивать из прикрытия – собак вперед, и мчать во весь опор к реке, стараясь отрезать оленю путь к лесу. В круг не смыкаться. Все время держаться полукругом, чтобы не перестрелять друг друга. Ну, айда!..
Пригнувшись к гриве коней, всадники безмолвно и бесшумно понеслись по рассыпчатому песку, сжимая копья в охотничье-радостном спазме. Мъмэм умчался раньше всех: ему поручено было возглавлять цепь на правом фланге. Николка остался на левом.
Маневр выполнен. – Свист. – Рванулась вперед собачья свора, за ней – лавой – лихая конница. Распластались кони, вихря копытом песок; затикали дикари, размахивая копьями… Олень на шум поднял тяжелую голову. О! Он нисколько не испугался! В нем было больше трех метров росту, расстояние между концами его рогов равнялось трем с половиной метрам. Это был плиоценовый, исполинский олень, а не какой-нибудь. Прежде чем испугаться, он еще посмотрит, заслуживает ли того враг. На разноголосую ватагу, цепью растянувшуюся по песку, он уставился испытующе. Враг не был страшен, но – многочисленен и видом – необыкновенен. Собаки – пустяк. Собаки убегут, разглядев, с кем им придется дело иметь. Олень, спокойно ступая, отошел от воды и вдруг – прянул стрелой навстречу необыкновенному врагу… В середине цепи находились Ркша, Гири и Трна; на них несся олень, низко склонив украшенную лесом острых пик гордую голову. Собаки, скуля, отступили перед остророгой громадиной. Всадники центра сдержали коней, фланги загнулись. На длине пяти лошадей Ркша, Гири и Трна метнули копья и, подняв лошадей на дыбы, схватились за луки. Громадина запнулась, получив два копья в спину и одно в грудь, но это – только мгновенье, в следующее – две собаки, осмелевшие на свое несчастье, взвились кверху и упали, пронзенные в десятках мест. Одновременно зачертили воздух копья и стрелы. Олень споткнулся, ослепленный и усеянный древками. Ркша бросился к нему с топором.
– Ох-хао! Ркша не боится рогатого зверя! Ркша-а…
Олень резко вскочил на ноги, и смелый всадник, не закончив фразы, вместе с лошадью кувырком покатился на песок. Это было последнее злодейство гиганта, – Мъмэм раздробил ему позвоночник. Ркша поднялся помятый, лошадь – в лужах крови – осталась лежать.
– Ркша не пойдет за отцами, ах-хо! – печально сказал дикарь.
– Ркша пойдет, – ответил Мъмэм.
– Ркша не поедет за отцами. Ркша понесет лошадь к мейду. Мейд вылечит лошадь…