Начальник города принес подарки: на корейской бумаге китайские надписи: «Начинающийся свет», «Красная каменная гора».
— Это приносит счастье.
Начальник выпил рюмку коньяку и больше пить отказался.
Мы сняли с него фотографию и, пожелав друг другу всего лучшего, расстались.
Он ушел скромно, с опущенной головой, точно в раздумье о чем-то.
— Корейский народ, может быть, будет богат и образован, но таким счастливым он уже никогда не будет, — вздохнул он, прощаясь.
Это не протест: корейцы не способны ни к какому протесту — это… вздох о проносящемся детстве. Все готово.
С сегодняшнего дня весь транспорт идет уже не разделяясь. Причина — китайская граница и хунхузы.
Пора ехать: запах от набившейся толпы ребятишек несносен. Перед самой дверью ужасное лицо прокаженного. Сколько безнадежной скорби в его глазах. Я даю ему деньги — что ему деньги?
Опять Туманган перед нами, но это уже речка не более двадцати пяти сажен. Крутые берега его иногда не пускают нас, и тогда мы взбираемся на боковые перевалы. По обеим сторонам мелкий лесок, цветы осени. Чудная погода, шумит Туманган, и несется шум в синее чистое небо, где спят горы, спят и точно дышат в своих бархатных коричневых коврах.
На той стороне китайский берег, обработанные поля. Это работа корейцев, а поля китайцев, и берут с них китайцы из 10 снопов в свою пользу 6. Это указывает на громадную нужду в земле. Надо вспомнить при этом, что такой работающий на китайской стороне кореец постоянно рискует попасть в руки хунхузов, которые или убьют его, или возьмут выкуп. И при корейской робости нужда все-таки гонит их на китайский берег.
— А если б пришел «араса», — он храбрый и прогнал бы хунхузов.
— Мы так хотим «араса»…
Так страстно говорит каждый поселянин этих мест.
Нам предложили сразу, как вышли из Мусана, переправиться на китайский берег, как более пологий, но мы решили идти корейским. Однако после двух головокружительных перевалов в конце концов предпочли иметь дело с хунхузами, чем рисковать лошадьми. Тропа, по которой двигались мы на высоте 50–60 сажен над Туманганом, буквально вьется по карнизу, наибольшая ширина которого два аршина, наименьшая же просто промытая пропасть, через которую и проходят по выступающим камням.
Нога пешехода скользит, но положение вьючной лошади с шестью пудами колеблющегося на ее спине груза невыносимое.
Одна из лошадей потеряла равновесие и уже съехала было задними ногами в пропасть, и мы часа два провозились, пока спасли ее.
Хуже всего на поворотах, которых корейцы совсем не умеют устраивать: или приткнут друг к другу под острым углом с почти отвесными скалами, или совсем не соединят, предоставляя лошадям и пешим прямо прыгать.
Зато виды непередаваемо хороши. Тем не менее пришлось отказаться и от видов. И, хотя наступает вечер, мы все-таки перешли ночевать на китайский берег, где и устроились в какой-то брошенной китайской фанзе.
Проводник очень усердно уговаривал нас хоть переночевать для безопасности на корейском берегу. Он и корейцы там и ночевали. Кончив свои работы на реке, я первый, перебрался на другой берег и, пока возились с перевозкой вещей, присел там, наблюдая группу из корейских женщин, которые в ожидании парома — длинной и узкой лодки с бревнами по бокам — сидят на берегу. Подходят новые: одна с мешком, другая с корзинкой на голове, почти каждая с ребенком на спине. Сидящие предупредительно помогают пришедшей снять мешок. Все они стройны, в них много грации, но лица некрасивы. Костюм похож на наш дамский — баска, широкий пояс, юбка-колокол. Изящные манеры, прическа — это группа наших дам. Они так и сидят, в противоположность своим мужчинам не обращая на нас никакого внимания.
Уехали кореянки, и я иду к одинокой фанзе, месту нашего ночлега. Все это время приходилось проводить в шумном обществе корейцев, от любопытства которых нет спасенья, приходилось и есть, и спать, и работать на глазах толпы. Так они и все живут, и в чужой монастырь не пойдешь со своим уставом: приходилось поневоле покоряться. В первый раз здесь я был один лицом к лицу с здешней природой. Точно первое свидание, с риском дорого поплатиться за него. Я замечтался и сижу. Сама осень, ясная, светлая, навевает особый покой и какую-то грусть. Точно задумались все эти горы и даль в своем праздничном наряде и грустят о промчавшихся лучших днях.
Так уютен уголок, где эта хижина…
Целый лабиринт отдельных гор странно закружился, и потерялась в них эта долинка с хижиной и сверкающей речкой.
Шум реки словно, стихает под влиянием вечера, а косые лучи солнца, уже не попадая в долину, скользят там выше и теряются в синеющей мгле.
Окраска гор — волшебная панорама всех цветов. В одном повороте бархатная даль отливает ярким пурпуром, там великолепный фиолетовый налет, а на западе, в бледной позолоте неба, как воздушные, стоят иззубренные группы гор.
И река полосами отражает эти тона, и все кругом замерло, неподвижно, все охваченное очарованием свежести и красоты.
А потом почти сразу наступила ночь, потухли горы, тьма легла и охватила мягкое, бархатное, синее небо.
Холодно. 3° всего. Принесли корм лошадям.
Десяток-другой корейцев, ободренные нашим присутствием, не спешат на свой берег.
— Оставайтесь всегда здесь, — наивно предлагают они нам.
— Но ведь это не ваш берег.
— Нет, наш, — еще на сто пятьдесят ли наш, но мы не успели сделать пограничных знаков, и хунхузы захватили нашу лучшую пашню себе.
Они говорят, вероятно, о нейтральной 50-верстной полосе, которую бесцеремонно захватили себе китайцы.
Эти корейцы сообщают первые сведения о Пектусане, высочайшей здесь вершине — цели нашей поездки, с таинственным озером на ней, питающим будто бы три громадные реки: Туманган, Ялу и Суигари.
Несомненно, это бывший вулкан.
Одан из очевидцев этой горы (белая гора — Пек-ту-сан), проезжавший около нее в десяти верстах, слышал шум, похожий на гром, исходивший из недр земли.
— Это волны озера так шумят, — объясняет он по-своему, — озеро там глубоко и видеть его можно, поднявшись на самую вершину, но подняться туда нельзя, потому что сейчас же поднимается страшный ветер, хотя кругом и тихо, и мелкая пемзовая пыль выедает глаза.
— Почему же ветер поднимается?
— Дракон, который живет в этом озере, не хочет, чтобы смотрели на его жилище.
Хорошо, что дракон запасся такой пылью, а иначе набились бы и к нему любопытные корейцы, как набивались к нам, когда мы ночевали у них.
— А Туманган из этого озера действительно вытекает?
— Говорят.
Что значит Туманган? Туман — неизвестно куда скрывшийся, ган — река.
— Зачем ходят на Пектусан?
— Ходят собирать в его окрестностях жень-шень, цена которого дороже золота.
— Корейцы ходят?
— Не корейцы.
25 сентября
Холодно: два градуса мороза.
— Ив. Аф., будите людей.
Ив. Аф. дежурный. Дежурство без различия чинов и званий, по очереди. В третью ночь моя с П. Н. очередь.
Как ни торопишься, а вот уже семь часов, а вокруг все еще крик и шум корейцев, и вьюки еще не готовы.
Уже приехали корейцы с той стороны, взрослые, дети опять кричат, обступают толпой.
Только женщин никогда нет.
Сегодня какая-то мгла на горизонте, и небо покрыто свинцовым налетом.
Но уже переходит оно в чистый, прозрачно-синий, свойственный осени свой цвет.
С утра и горы поблекли, — желтизна их тускло сверкает, — краски осени, как годы утомленной после блестящего праздника красавицы, уже чувствуются и выступают ярче, говоря о ее будущей еще, но уже скорой непривлекательности.
Но выше поднимется солнце и скрадет все эти печальные намеки, и мы успеем еще спуститься к югу, не испортив впечатления последней и лучшей красоты.
Окружили корейцы и, раскрыв рты, смотрят.
— П. Н., скажите им, что вот мужчины-корейцы глаз с нас не сводят, а женщины их и смотреть на нас не хотят. Нам приятнее было бы, если б было наоборот.
Вот дружный хохот раздался, и долго они хохотали.
Наконец тронулись.
Мы едем китайской землей. На другой стороне вся в горах Корея, а здесь хлебородная, версты в две-три долина. Урожай в этом году и здесь превосходный: высокий красный гоалин, могучая кукуруза, чумиза, буда, яр-буда, бобы сои: я собрал до тридцати сортов всех этих семян.
Через десять верст опять переправа на корейский берег в том месте, где в Туманган впала многоводная и быстрая Тагаион.
Между двух рек высокая скала, и дальше, по берегу Тумангана, ряд скал.
Пока идет переправа, подходит высокий кореец с шкурой барса: он убил его в четырнадцатый день восьмой луны, то есть неделю тому назад.
Длина туловища без хвоста два аршина.
Вот при каких условиях он убил этого барса: женщина из соседней деревни сидела на берегу реки и мыла салат (салат корейцы солят на зиму и посыпают перцем). Это было часа в два дня, ходил народ, и тем не менее барс с наглостью, присущей только ему, подкрался и бросился на нее, по обыкновению, сзади и, по обыкновению, схватив ее за шею. Затем с этой двадцатипятилетней женщиной он бросился в воду, но тут закричал народ, и барс, выпустив свою жертву, один уже переправился на другую сторону. Но там, несмотря на крики, он остановился и следил за своей жертвой, которую несло водой и которую никто не решался, ввиду его присутствия, спасать.
Этот стоящий теперь передо мной охотник успел сбегать домой, зарядить свое фитильное ружье, возвратиться и, выстрелив, положить на месте хищника.
Кореянка, хотя и спасена, но в безнадежном состоянии.
Теперь по закону он везет эту шкуру в Мусан к начальнику города, который и определит цену за нее, взяв известный процент в пользу государства.
Отвратительный закон, отбивающий у населения охоту убивать тигров и барсов, так как представления этих шкур, пошлины и все неправильности произвола, уничтожая все выгоды добычи, оставляют корейцу только риск быть разорванным зверем.