И пусть все осветилось —
«Снег загорелся широким серебряным полем и весь осыпался хрустальными звездами — слышите Гоголя звон? — мороз как бы потеплел, песни зазвенели — »
Ни песен, ни звезд. Все закрыто, зачернено, приглушено. И куда ни глянь, одна костлявая неразлучная горькая разлучница мать-беда.
Прийти в мир на просторную легкую землю Пушкина и Гоголя, и с первого же мига чья-то беспощадная рука хлясть по глазам — «так вот она какая легкая земля!»
«Нет, если бы я имел власть не родиться, я не принял бы такого существования».
Достоевский увидел в мире судьбу человека — горше она последней горести! — и не только человека: помните Азорку — ребятишки тащили на веревке к речке топить, а помните несчастную клячу, ее иссеченные кнутом глаза, и даже неодушевленное этой стороной — Илюшины сапожки, старенькие, порыжелые, с заплатками там в уголку перед постелью —
Весь мир перед ним застраждал — неотступно.
«и чувствует он, что подымается в сердце его какое-то никогда еще небывалое в нем умиление, что плакать ему хочется, что хочет он всем сделать что-то такое, чтобы не плакало больше дите, не плакала бы и черная иссохшая мать, чтобы не было вовсе слез от сей минуты ни у кого, и чтобы сейчас же, сейчас же это сделать, не отлагая и несмотря ни на что со всем безудержем — »
Но что может сделать для счастья человека человек?
Страдание и есть жизнь, а удел человека — смятение и несчастие.
И самое невыносимое, самое ужасное для человека — свобода: оставаться со своим свободным решением сердца, это ужасно!
И если есть еще выход, то только через отречение воли — ведь человек-то бунтовщик слабосильный, собственного бунта не выдерживающий! — отречением воли, цепным «авторитетом», беззаветным началом еще возможно в мире что-то поправить, сделать человечество счастливым.
Да захочет ли человек-то такого счастья безмятежного с придушенным «сметь» и с указанным «хочу»?
«и сидит она там за железной решеткой семнадцатый год, и зиму и лето в одной посконной рубахе и все аль соломинкой, аль прутиком каким ни на есть в рубашку свою в холстину тычет. А сидит с одной только злобы, из одного своего упрямства».
Или уж ничего не поделаешь с человеком?
Но ведь бунтом жить невозможно!
Как же жить-то, чем же любить — с таким адом в сердце и адом в мысли?
«И вдруг ударил колокол — густой тяжелый колокольный звон.
Колокол ударял твердо и определенно по одному разу в две или даже в три секунды, но это был не набат, а какой-то приятный плавный звон.
И я вдруг различил, что это ведь звон знакомый, что это звонят у Николы в красной церкви, выстроенной еше при Алексее Михайловиче, узорчатой, многоглавой и в столпах, и что теперь только что минула святая неделя и на тощих березках в палисаднике уже трепещут новорожденные зелененькие листочки.
Яркое предвечернее солнце льет косые свои лучи в нашу классную комнату, а у меня в моей комнатке сидит гостья. Да, у меня, безродного, вдруг очутилась гостья. Я тотчас узнал эту гостью, как только она вошла: это была мама —
Колокол ударял твердо и определенно, но это был не набат — —
Она вскинулась и заторопилась.
«Ну, Господи... Ну, Господь с тобой... Ну, храни тебя ангелы небесные, Пречистая Мать, Никола угодник... Господи, Господи! — скороговоркой повторяла она, все крестя меня, все стараясь чаще и побольше положить крестов, — голубчик ты мой, милый ты мой. Да постой, голубчик...»
Она поспешно сунула руку в карман и вынула платочек, синенький, клетчатый платок с крепко завязанным на кончике узелком и стала развязывать узелок... но он не развязывался...
«Ну, все равно, возьми и с платочком: чистенький, пригодится, может, четыре двухгривенных тут, больше-то как раз сама не имею... Прости, голубчик...» Я принял платок, хотел было заметить, что мы ни в чем не нуждаемся, но удержался и взял платок. Еще раз перекрестила, еще раз прошептала какую-то молитву и вдруг —
И вдруг поклонилась глубоким медленным длинным поклоном
— никогда не забуду я этого! —
Так я и вздрогнул и сам не знаю отчего.
Что она хотела сказать этим поклоном: вину ли свою передо мной признала? — не знаю».
— — —
— — — —
Над ним широко, необозримо опрокинулся небесный купол, полный тихих сияющих звезд. С зенита до горизонта двоился еще неясный млечный путь. Свежая и тихая до неподвижности ночь облегала землю. Белые башни и золотые главы собора сверкали на яхонтовом небе. Осенние цветы в клумбах около дома заснули до утра. Тишина земная как бы сливалась с небесною, тайна земная соприкасалась со звездною. Стоял, смотрел и вдруг, как подкошенный, повергся на землю. Он не знал, для чего обнимал ее, он не давал себе отчета, почему ему так неудержимо хотелось целовать ее, целовать ее всю, но он целовал ее, плача, рыдая и обливая своими слезами, и исступленно клялся любить ее, любить во веки веков.
О чем плакал он?
О, он плакал в восторге своем даже и об этих звездах, которые сияли ему из бездны.
Как будто нити от всех этих бесчисленных миров Божиих сошлись разом в душе его, и она вся трепетала. Простить хотелось ему всех и за все, и просить прощения, не себе, а за всех, за все и за вся — »
— — — —
— — —
И кто-то шепчет:
«Богородица — великая мать — »
«Богородица — великая мать сыра земля есть. И великая в том для человека радость. И всякая тоска земная и всякая слеза земная — радость нам есть. А как напоишь слезами своими под собой землю на пол-аршина в глубину, то тотчас же о всем и возрадуешься. И никакой, никакой горести твоей больше не будет».
— — —
Трепетной памятью неизбывной, исступлением сердца, подвигом, крестною мукой перед крестом всего мира — вот чем жить и чем любить человеку.
Достоевский — это Россия.
Краснозвонная, опетая моим горестным «Словом», и новая, еще не сказавшаяся, буйно подымающаяся из праха, безудержная —
И нет России без Достоевского.
Россия нищая, холодная, голодная горит огненным словом.
Огонь планул из сердца неудержимо —
Взойду я на гору, обращусь я лицом к востоку — огонь!
стану на запад — огонь!
посмотрю на север — горит!
и на юге — горит!
припаду я к земле — жжет!
— — —
Где же и какая встреча, кто перельет этот вспланный неудержимый огонь —
— из-гор-им! —
Там — на старых камнях, там — встретит огненное сердце ясную мудрость.
И над просторной изжаждавшей Россией, над выжженной степью и грозящим лесом зажгутся ясные верные звезды.
ПЕТЕРБУРГ
I ПОДЪЕМНЫЙ МОСТ
— Зачинается строить через Мою-реку подъемный мост!
Напуганные «концом мира», а при всяком взрыве большого человеческого волнения для напуганных «конец мира» — и кровь и пугало, никогда не поймут и не почувствуют подъема и одушевления при вести о новой стройке.
— Зачинается строить через Мою-реку подъемный мост!
Да еще из ничего.
Или почти из ничего: из того, что есть.
А в казенных амбарах не так-то уж много, чего есть — надо все сделать, достать, выработать.
И притом в спешном порядке — «без замедления».
Это второй мост: первый — Большой, а этот пока без названия — у Мытного двора.
Мост деревянный.
Доски — с Охты; цепей нет — цепи сделают вольные кузнецы; копры бить сваи — от архитектора (архитекта) Трезина; прочие припасы из Казенных амбаров от командиров: мел, обивальные нити, напари, долота, говяжье сало — от Якова Ф. Шатилова, веревка — от майора Заборовского, уголь — от капитана Милюкова.
Только вот плотников нет — не идут на работу, и у Большого моста не работают.
Зимнее время — самый злющий мороз — январь.
Да и с ковшами беда:
«сети перепортились и земли ими тоскать не можно».
Тоже вот, как со шлюзами: две сделаны, а одной нет — кирпичу не хватило и плиты для фундаменту. Еще в прошлом году требовали, а все нет. А теперь бы самая пора подвезти зимним путем и поставить у Соляных амбаров: плиты с Тосенских заводов, кирпич с Казны.
Будет, все будет, но не так скоро: невозможно, не поспевают!
Послано письмо за «подписанием Алексея Михайловича Черкаского» к архитектору Онарлеусу: Онарлеус этим ведает.
Если есть воля, а этот дар есть и величайший, воля всесильна, такая на своем поставит:
— лежебок вскнутнет, лодарей за шиворот в работу, с таким несметным богатством — Россия! — это не то, что Голландия или там — только бы мастеров, и все на работу! и все можно — города, дворцы, мосты —
А строит мост через Мойку А. Девиевр, в помощниках — Василий Туволков.
II МЕЛЬНИЦА
Сквозь туман петербургский вижу, как в Копорье, Дудоровке, Стрелиной рубят леса. И сквозь сосны, ели, березы — мельницы. Круть мельничная, шум воды, вой ветра.
Мельницы — крупяные, мучные, соломосечные, масленые, цементовые, каменотесные.
Вода и ветер — единственный двигатель, мельница — фабрика.
Сквозь туман петербургский видится — валят леса, крутят мельницы — взгорыхнуло! — неугомонная воля — новая Россия.
В Красном строит цементовую мельницу архитектор Ягон Кристьян Ферстер. Заведует стройкой — Евсевий Савинков.
Савинков должен достать все припасы — весь матерьял:
приискав, приторговать сосновые леса; дуб, липу, а вместо кизиля и пальмы, зенгауту, напилив, перевезти из Петербурга от Зенбулатова, железо и сталь — из Казенных амбаров от Баранцова, железный вал, гвозди, шипы, железную доску «против моделей» с Оружейного двора от Арзухина, медные орехи — от архитектора Микетия.
И все надо «непременно» и «немедленно».
А мельничный крепкий камень сделают в Красном каменоломщики.
Дьяк Лука Тарсуков, дьяк Петербургской Городовой канцелярии, скрепив указ, отдал самому Савинкову и другие указы ему же — к командирам: к Зенбулатову, Баранцову, Арзухину.
Лука Тарсуков знает! — и не одну только свою указную канцелярию.
— Когда в драке бьют по морде, — говорит он Савинкову в напутствие, — это ничего, подживет, а когда при этом крушат и вещи, это уж чего. Морда мордой и останется, а от вещи дребезги, куски, — пропало! А вещь — это — дух живой! И за это мало по морде.
А на взморье в избе — пять бумажных окон! — гудит ветер:
тысячу лет гулял здесь на воле, а теперь и его в работу — изволь колеса вертеть.
— Сшибануть разве — — ! стройку?
III БРОНШТЕЙНОВА ВЕДОМОСТЬ
И опять беда —
Петр спрашивает Кишкина:
— Зачали ль кровли и потолоки в Момплезире на палатки делать?
Семен Кишкин бывалый человек, курьером ездил от Петра к царевичу Алексею, не моргнул, ответил:
— Зачали.
Или с перепугу такое выскочило.
Какой там зачали!
«Полатный мастер» архитектор Браунштейн — еще в прошлом году требовал матерьял крыть кровлю и на подбойку потолоков (потолков) и на пол в малых палатках в Монплезире, четыре месяца прошло, а ничего еще не отправлено.
Кроме того Петр затеял сделать два люст-гауза, и надо, чтобы к весне было все кончено (всеконечно), а нет ни досок, ни бревен.
А в Петербурге все имеется:
замки и петли — в Казенном амбаре,
«доеные припасы» — на Охте,
а если каких досок нет, можно взять от Мошкова за деньги.
— Мастеровые люди и арестанты помирают с голоду без провианта!
Вот она беда какая.
IV БЕЛЫЕ МЕДВЕДИ
Борис Неронов пишет князю Алексею Михайловичу Черкаскому.
Не своей рукой пишет Неронов, — доброписец из XVII века строчит! — своеручно он только подписывается.
И только однажды —
о веревках в сад Его Величества для обвязывания елей
— за подписью пристягнул:
«отпусти спешно!»
Но и со слов писаное — живо.
Неронов послал Кишкину в Петергоф подъем (лебедку), для подъема фигур, а потом не раз писал и при встречах напоминал Черкаскому, чтобы вернули подъем. И вот промешкали — спрашивает о подъеме государь, а подъема-то нет! —
— для милости Божьей, пошли сегодня!
Не дай Бог: схватится опять, быть грозе.
А так все мирно и тихо.
Надо две кожи — красную и сыромятную, сибирского татарина для уборки (убирания), больших собак —
— которых не потеряем!
Надо досок —
— на дело в сад государыни царицы лавок.
Надо железной проволоки «против образца» —
— для дела клетки.
У птичника Симона Шталя в птичнике завелись канарейки — это клетка для канареек. А скоро будут и «красные вороны».
Кожи, доски, проволоки, веревки отпустят из Казенных амбаров от Якова Шатилова и Заборовского.
И для медведей веревку — шестьдесят сажен веревок — от Заборовского ж:
— велено изготовить четырех медведей белых к свадьбе.
Чья свадьба? кого Петр выдает замуж? — надо свадьбу сыграть не как-нибудь, надо чтоб —
— с белыми медведями!
— Весь Петербург белыми медведями!
V ВИНО И ТАБАК
Вино и табак — вещи соблазнительные.
О происхождении и вреде их столько написано, что ей-Богу ж ничего и не придумаешь.
Петр — первая табачная пора у нас в России:
на табак была мода и создавались легенды и были свои мученики.
А табак не такой был, не эта вот моя смесь —
куриный помет со мхом — Huhner Unrat mit Moos, на этикетке птичка!
а горлодер — голландский.
Курил его князь Дмитрий Михайлович Голицын (теперь на Руси и князья перевелись, одни остались «обезьяньи») и сам директор над строениями оберкомиссар Ульян Акимович Синявин и его брат комиссар Федор Синявин.
Вино же в России искони — от Бахуса.
И первый его слуга — царь Петр.
Да и государыня Екатерина Алексеевна не брезговала.
А уж приемщику Савинкову и сам Бог велел.
Простое вино курилось дома — с Водочного двора принимайте, не простое же заморское из Голландии Любе доставлял.
VI ПО ПУНКТАМ И СВЕРХ
Кончилась великая северная война.
С 1721-го — самая горячая стройка, заканчивают работы, начатые в войну.
Главные работы в Петергофе, — в «Питере» по-сокращенному.
Генерал-архитектор Леблон, строитель Петергофа, Стрельны (Стрелиной мызы), Дубков, помер от оспы. На его месте — «полатный мастер голанец» архитектор Браунштейн.
Работы делаются по «пунктам» Е. И. В. и «сверх пунктов» — в совете мастеров:
— как покажет полатный мастер голанец —
— как Мишель присоветует —
— с позволения Мекентива.
Директор над строениями оберкомиссар Ульян Акимович Синявин. Под ним в Петергофе комиссары: Павлов, Карпов, Елчанинов и русский архитектор М. Г. Земцов.
Лето 1723 года.
Уж кроют свинцовыми досками каскады, площадку перед малым гротом, палаты в Монплезире.
Фонтанный мастер француз Полсолем (Солем) изготовляет эти доски: в амбаре, где работает столяр Фарсуар, поставлены станы.
Кровельный мастер — швед Константин Генекре.
Поялыцик — Потап Басемщиков.
А Монплезир кроют железом и сверх наметом —
— дабы от дождя какой вреды не было.
Еще одно лето работы и не по «пунктам», а уж «сверх» — свинцовой крышкой покроют самого и намета не надо: вреды бояться нечего.
Спешат вовсю — «к празднику», «чтобы не упустить удобного», «к пришествию» — одно лето осталось!
Все делается «с поспешением», «с неусыпным старанием», «с неоплошным смотрением» и принуждением:
— матерьял отпущать без остановок!
— быть у работы беспеременно!
— чтобы работы отправлялись без остановки!
Всё отделывают совсем в отделку, последний гвоздь вколачивают —
столярный мастер Мишель и Кардасей доделывают галереи (галареи) на малой марлинской каскаде у шлюза (слюза);
балясы красят пока белой краской, потом будут росписывать;
в верхних галереях полы настилают;
роют малые дождевые каналы;
набивают глиной — укрепляют — у больших фонтанов против большой, гладкой каскады, где положены чугунные и деревянные трубы;
Антон Квадрий за штукатуркой смотрит;
Кардасей белым камнем отделывает басейн и перед каскадою;
маляр Федор Григорьев с учениками золотит урны;
дожидают живописца Короваку для молеванья; во флигере печники делают печи из образцов (изразцов?);
как в Монплезире (по Мишелю), делают вставни или затворы в малых палатах у спальни;
отделывают каскады по лестницам и в Монплезире и росписывают;
у шлюза галереи и зымцы (карнизы) прибивают и росписывают;
Франц Цыглер и Конрад Оснер привезли из Петербурга две деревянные фигуры к концам стоков, деревянного драка и две деревянных куриц (работа Пинови) — фигуры переделывают, а к драку и курицам Полсолем свинцовые трубки делает для фонтана в нишелях решетчатых;
проводят от большой фонтаны (фонтана) чугунные трубы к нужнику в Монплезире: надо поднять свинцовый ящик в столчаке, чтобы из лягушек било воды одинаково.
Спешат. У мастеров — людей для работ с избытком («с удовольством»). Не проронить бы какой работы!
Оберкомисар Ульян Синявин всегда под железной рукой: скорей!
«В Монплезире по другую сторону шайфы или чуланец, конечно, вели поставить и росписать, а в нужнике сукном зеленым столчак и стены убить. Во флигере ко всем дверям замки прирезать. И вычистить и насыпать можжевельником, садовнику скажи, подле большого пруда ров покрыть досками и засыпать землею, буде успеет сегодня, буде же не успеет, чтоб не расчинал, и рыбу, как возможно, за решетку вели сажать больше и присланную карпи вели тут же посадить. Солдат петергофской команды из Стрелиной мызы сойми, а оставь пятьдесят человек, кои у каменной тески, о чем к Бачманову присем письмо. А яхта, которая прислана от светлейшего князя, вели поконопатить и починить не вынимая, в босейне, поваля на бок. И на всех работах, чтоб исправно было — надеюсь, что завтра императорское величество будет к Бронштейну до сих мест. Дай шлюпку и пришли ево немедленно сюда, а квартирмейстеру вели явиться у меня! Во флигире кроватей по пяти и по шти надобно изготовить и столов, чтоб было числом двадцать и с старым. А кроватей не худо б, чтобы и больше изготовить! В голореях штукаторную работу надобно конечно поспешить и очистить начисто весь сор по дорогам, — с подкреплением садовнику прикажи! Мосты в верхних голореях чтоб гладки были и крепки, где ставится будут игры. И провесть покрытый каналец от саду мимо флигерей, чтоб вода не взливалась на мост с огороду. Учеников как на кашкадах, так на фонтанах определить лучших, отменных, и сделать им роспись и определить над ними добрых урядников и капралов, дабы всяко свое место знал и меня репортевать».
А комиссар Павлов под постоянным «на тебе все взыщется» знает, дело не убежит, и на ордера «предлагает свои известия», рассвечивая их не общим, а словом своим именным на каждую работу:
«в большом канале разломанной стены на 11 сажен, в том числе камнем выкладено и глиною набито, а дерном не выстлано на 5 сажен;
«на четвертой стороне стенки в одну линию сваи побиты, брусье наложены и щиты защают; в другую линию сваи бьют и сегодня начнут на-дво связи класть;
«от моря под фашины землю ровняют, от малого прудка речки мелким камнем выкладывают, перемиду делают.
А надо спешить — надо во что бы то ни стало исполнить все по пунктам к сроку — еще, еще одно лето! — а и загнул-таки задачу! какой там на лето! — да и средств нет —
Денег не хватает на жалованье, нечем платить —
— кровельный (покрывальный) мастер Генекре непрестанно докучает!
— резному мастеру Оснеру только в сентябре выдали 100 рублев в зачет заслуженного жалованья за прошлый год!
— мастеровые из солдат не получили за семь месяцев!
— а рекруты, «употребленные (размещенные) по шестокам» к старым солдатам, «будучи в работе и видя к пропитанию неимущество», бегут — за июль сбежало 10 человек!
А с Пудожи и из Нарвы камень везут: затеваются новые работы уж не в Петергофе, а в Петербурге — у Летнего дома и Госпиталь (Шпиталь).
И опять надо деньги.
И какой-то народ бестолковый: ведь каждому надо втемяшить в башку всякую мелочь, иначе или перепутает, или такое устроит, греха не оберешься.
В Петергоф из иностранцев — послов и посланников — никого не пускают: караул стоял в гавани и на сухом пути за мызниковым двором у моста и от Ораниенбаума (Аранибома) смотрели.
И вот, наконец, фонтаны и каскады — работа итальянцев с архитектором Микентевым — готовы.
Петр затеял выдать замуж старшую свою дочь цецаревну Анну Петровну за герцога голштейн-готторского Фридриха Карла.
Прусскому посланнику барону Мардефельду было разрешено в Петергоф, и велено для него отворить все фонтанные воды.
Старичок, скорбный ногами, этот Мордафельт, прибыл.
В приказе обергофмейстера Матвея Алсуфьева между прочим сказано, чтобы лошадям его давали овес и сено. И тут же оговорено:
«пока он в Петергофе будет».
А не оговори, с дурьей-то головы чего доброго мордафельтовых лошадей будут кормить до скончания веков лошадиных, — всего станется!
Тоже и в другом приказе.
Меншиков распорядился, чтобы всем петербургским гарнизонным полкам, что на работах в Петергофе, быть к Богоявленьеву дню в Петербурге на стоянии у воды.
Ульян Синявин в ордере к Павлову по этому случаю пишет, чтобы отобрать у мастеровых людей этих полков инструменты в казну. И добавляет:
«а когда оные полки в Петергоф возвратятся, тогда по-прежнему им те инструменты отдайте».
Иначе может всякое быть: с великого-то ума отобрать инструменты отберут, но уж назад не жди, не получишь — «велено отобрать!»
Или все это не оттого — не потому что везде такой дурак подобрался, нет, дурак-то дураком, а это исконное наше, от «грозных» и «тишайших» столбцев идет — необыкновенная предусмотрительность от всегдашнего подозрения в злоупотреблении: человек-то уж очень не надежен!
А тут — в «гороскат петровский» под железной рукой, в таких тисках и таком вопиющем «неимуществе» всего жди.
И все эти толковые ордера, «пошпорта», весь этот подробнейший «бумажный аппарат» вовсе не от неуменья, а от глубочайшего недоверия человека к человеку, а к русскому (к своему) в особенности. И это такое исконное русское.
Кровля свинцом покрыта, галереи расписаны, фонтаны бьют и каскады — русский Версаль готов.
Петр построил русский Версаль —
не ударить в грязь перед Европой!
Петр — «орлова полку», ни в каких столчаках, зеленым сукном убитых, не нуждался, любил море, механику — фонтаны — раз и строил, всё отделывал так, чтобы как там, в Европе —
Россия, как Европа!
И это «по пунктам» —
нет, еще больше, «сверх» —
Россия удивит Европу!
VII РЕЗНОЙ МАСТЕР
Со смерти Петра прошло несколько месяцев, работа идет, как ни в чем не бывало.
Петровский упор необычаен — надолго хватит.
Это — «воля к деянию» такая страсть — действует и тогда, если даже сам-то человек, онегожен, действует и после смерти.
Петровские мастера — люди такой страсти, отчасти и зараженные, или, вернее, завороженные Петром, его необычайным упором и кипью работы: страсть к работе заразительна, как и противоположность ее — праздная тля.
Резного дела мастер — резной мастер Франц Циглер!
Два года назад Франц Циглер сделал в Петербурге две больших деревянных лежачих фигуры — «к концам стоков, что по обе стороны слюза (шлюза) в Большом канале». И повез их с другим резным мастером Конрадом Оснером в Петергоф вместе с двумя деревянными курицами и деревянным драком — работа резного деревянного дела мастера Пинови «для фонтану в нишелях решетчетых».
В Петергофе Франц Циглер должен был переделать по указанию Петра эти большие фигуры, при этом в его распоряжении были все находящиеся о ту пору в Петергофе резные мастера и Конрад Оснер и Фарсуар и Эдгар Эль-Крисар и Кардасей и сам мастер Сенлорам.
Из Петергофа Франц Циглер перебрался в Москву к работам на Головинский двор (дворец), а когда на Головинском дворе стройка прекратилась, попал в Госпиталь к «Гофшпитальному строению».
Он лежит в «паралижной болезнии» — руками и ногами не владеет, а образцы делает и за работами смотрит! — всегда к работам является.
Так доносит госпитальный доктор Николай Бидлоо и добавляет, что человек он нужный и «впредь к госпитальному строению нужен будет».
О чудодейственном резном мастере рассказывают и штукатуры (штукаторы) Фрол Борисов с товарищи: они работали на дворе подле Яузы, а теперь в Госпитале же — в церкви и в Анатомическом театре.
— Рукам и ногам не владеет, а образцы делает и к работам всегда является, вот это мастер!
VIII КРАСНАЯ ВОРОНА
Анна Иоановна — самая из русских русская царица, дочь царя Ивана Алексеевича, брата Петра, и Прасковьи Феодоровны, урож. Салтыковой. Вся вширь — императрица! — ножка белого гриба с «напачканными» бровями.
(При дворе такая мода была: пачкать брови).
А круг — рощи, сады, огороды, птичники, курятники, «ранжерея».
В садах — погреба, в погребах — коренья и овощи про обиход императрицы: петрушка, постарнак (пустарнак), порей, сельдерей, морковь, репка, свекла, ондиви.
В птичнике, в железной клетке канарейки.
А живут еще в клетках же красные вороны.
Сад насадил Петр и всяких птиц вывез из Голландии и красных воронов. И на огородах петровские солдатыстарики караулят — Иван Замараев да Артемий Русинов из Батальона от Строений.
Сад разросся до невозможности.
— Решеточные ворота большим ветром сломило, и столбы у пришпехта подгнили и тоже большим ветром сломило.
Столярного дела подмастерье Димитрий Максимов ветхости все исправит — по «памяти» петровской.
А памяти идет конец — —
Нового ничего не строят, заканчивают петровские затеи, заколачивают последние петровские гвозди — через годы Екатерины, через годы Петра-внука — последний дух петровской силы.
Уж восковую персону Его Императорского Величества велено по приказу обермаршала графа фон-Левенвольда отдать в Кунсткамеру (кунштькамору) к библиотекариусу Шумахеру.
Скоро будет действовать первый русский зодчий Земцов, ученик Трезина, помощник Леблона и Мекентива, скоро приедет из Парижа Растрелли сын и опять пойдет дым коромыслом — Елизаветинская стройка!
А пока что — всё в садах, огородах, рощах.
Петербург и Петергоф — курятник.
Запах помета, перьями и теплыми яицами.
Контора Садовых дел — всё.
В Петербурге в Васильевском саду садовый мастер — Яган Эйк (Iohann Heug), в Петергофе — садовых дел мастер, Ле-ван-харнигфельт (Le van harnigfeltt) и старичок птичник «иноземец» Симон Шталь (Simon Stahl), в Четвертом «Итальянском» саду садовый подмастерье Семен Лукьянов, в Конецком огороде смотритель прапорщик Алешутин.
А над всеми — Антон Кормедон — Антон Антонович — «красная ворона»!
Красные вороны — первая птица — за ними особый уход и забота.
Живут они в клетке, сидят на столбиках (второй столбик протоптали!), а кормятся или, как говорит любитель лесковских «письмовручительств» подканцелярист Петр Часовников, «принимают пищу» в корыте (всё корыто продолбили!).
Как привезли их в Петергоф — «к пришествию в Петергоф Его Императорского Величества» — да как раскрыли клетку, все диву дались.
— Что за вороны!
— Ну, и вороны!
— Красные вороны! — сказал солдат Горохов.
Так и окрестили.
Птичник Шталь учил-кликал:
— Der Papagei.
Но ни садовые подмастерья, ни сама птица не откликались: птице понравилось русское прозвище.
Так и рапортовали (репортовали).
Это было еще в 1720-м году, когда верховодил кн. Алексей Михайлович Черкаский, а в подручных ходил при нем Борис Неронов.
А теперь обермаршал «его графское сиятельство и ордена святого Андрея кавалер» фон-Левенвольд, а под ним Антон Антонович Кормедон — «красная ворона».
Так прозвали Антона Антоновича все садовники до Петра Шапошника и старосты Матвея Гиллера.
Да и сам Антон Антонович любит щегольнуть русским словом:
— Ich bin russische красная ворона!
На всякое садовое «доношение», «ведение» и «промеморию» Антон Антонович кладет резолюцию.
Все равно — о еловых кольях, и тычье гороховом; о досках для делания столов и скамеек (скамеяк) в сады и по рощам; о лейках для поливки (поливанья) овощей и фруктов, о колесах под роспуски и одноколок (аднаколак), на которых песок, черную землю возят, также навоз и прочая; о олове, говяжьем сале, нашатыре, деревянном масле и для починки леек (леяк); о висячих замках большой руки и малой (такой размер); о дубовых кадках (катках) для держания воды в оранжереях (ранжереях); о починке чулана, в котором будут сидеть «подорожники»; о железном скребке для чистки (чиски) в клетках, о потошниках (поташниках) для ловления птиц; о пробной лопатке и кирке — все равно, так пропишет, будто не птичник, не сад, не огород, не роща, а вся Россия в его воле и власти, и всякое дело, чтобы немедленно —
Антон Кормедон
Да, много бывало чудес на Руси и каркать о ее погибели, только воздух портить!
Это я не вам, это я старикам петровским огородникам солдатам Замараеву да Русинову.
На Конецком огороде, что за Казачею, вон они пригрелись на солнышке, вспоминают крутое Петровское время —
когда были настоящие комисары:
— Обер-комисар Ульян Акимович Синявин!
— Комисар Федор Акимович Синявин!
— Комисар Семен Михайлович Павлов!
— Комисар Степан Карпович Карпов!
— Комисар Федор Феодорович Шатилов!
— Светлейший Римского и Российского государств и главный генерал и кавалер Александр Данилович Меншиков!
— Генерал-майор, лейбгвардии майор ДмитреевМемонов Иван Ильич!
Настоящие комисары, не эти:
— Поручик Алешутин? майор Коробанов? Петр Мошков... разве что полковник Андрей Иванович Брунц?
Но главное-то — эта «красная ворона», она им вот где — Антон Кормедон.
— Погубит, мерзавец!
Ну, ничего — от огородного духу ой как спится! — поворчат старички и задремлют на своем «прилежном смотрении».
А сад разросся до невозможности и все растет, овощи поспевают, птицы топчутся, несут яйца, работа идет — в Конторе Садовых дел и в Валдместерской (б. Лесных дел) пишутся донесения.
А пишут, как говорят. Читай, как написано, русскому языку научишься — русскому произношению.