— Да, позвольте, — говорю, — ведь квартира-то моя. И подымаюсь наверх. Тут появляется Над[ежда] Николаевна] Ждан[ова] и Добронравов.
— Вам Добронравов больше всех из писателей нравится? — говорит Н[адежда] Ник[олаевна].
— Да, — я не нахожу, что ответить, — он хорошо поет.
И вынимаю ноты: частью написано красными, а остальное черными чернилами.
— Пожалуйста, обратите внимание на это. Это мой брат привез с войны.
Добронравов поправил пенс[н]е.
— Это марш 13-го года.
И сели мы чай пить. С. П. разливает. Вдруг мне показалось, что с ней что-то плохо. Я бросил[ся] вниз с лестницы: лестница и коридор, как в бане, с потолка течет. И скорей в комнаты налево. И вижу Николая Ремизова, он сидит у стола.
Я очень удивился, что вернулся так рано.
— Иди; говорю — наверх, там дамы.
А он как-то безнадежно:
— Давно этим не занимаюсь, — и пошел наверх.
Я вышел к Ив. Сер. Сокол[ову-Микитову] он через улицу живет, вижу, на нем венгерка надета. Он со мной пойдет, только я должен телефон исправить: коробка испорчена, которая на стене висит. Я полез коробку прочищать. Снял с нее крышку, а надеть и не могу. А меня торопят.
Есть слова крепкие, и есть ужасно слабосильные и неуверенные. И такое слово повелось в последние годы: это слово смогу. На все лады оно перебирается, во всяких приказах и декларациях. Есть еще осклизлое слово, выговариваемое с легкостью, в к[отор]ой чувствуется обман: это слово — вероятно, произносимое интеллигентами нашими, как верьятно. Лучше пусть бы уж говорили «вероподобно» (достоверно и вероподобно).
Если Ленин это Болотников, то Блейхман (булочник анархист) это атаман Хлопок, для к[отор]ого разбой — социальный протест.
Теперь скажу о Нат[аше]: заметил сегодня очень враждебный ее глаз на меня и мне кажется, она в эти минуты просто ненавидит меня. Мне очень жалко С. П.: она хоть и делает вид, что ничего не поделаешь, а я чую, ее мучает в самой глубине ее сердца мучает это. Да и подумать: какое бы при ее болезни это было утешение? Нат[аше] 13 лет. Я помню себя в эти годы. Я перешел из III кл[асса] в IV. Жив еще былПрометей.
7.VI. Я около какой-то лавки в рядах; решил купить сластей всяких: продажи больше не будет. Лавку закроют через 5 минут. И я заторопился. Мне дают всяких мелочей, и развешивают очень медленно и я очень волнуюсь, что не успеют. Помню, в сахарной пудре как крупинки шоколад. Продает какая-то женщина, на Акумовну похожая, а помогает ей мальчик. Пошел дождик. И в ряды набирается народ. И вдруг вижу, только боюсь сказать себе, Ар[он] Д[авидович]: весь он, как в волшебном фонаре, истонченный и почти прозрачный, страшно помолодевший усы у него не подстрижены, а на самом деле, как у юного, легкой черной чертой над губою и целы все зубы. Одет он в легкий пиджак сиреневатый и галстук шелковый тончайший. Он прямо подходит ко мне и улыбаясь трясет мне руку и здоровается, и я вижу по его взгляду, как он спрашивает меня, узнал ли я его и сам без слов утверждает, что это он —
— С. П., — говорю я, — А. Д. Н[юренберг].
Удивление и необыкновенная радость на лице.
Я занялся моими покупками, а С. П. разговаривает о чем-то с ним и оба оживлены, только сразу видно, что он не здешний. И я думаю, как это никто не замечает?
Срок кончился, сейчас запрут лавку. Мне завернули небольшой пакет.
— 6 рублей: 4 за товар и 2 за услуги — мальчику, рубль и мне! — говорит похожая на Акумовну.
Вот думаю какие обдиралы! И мы втроем выходим из рядов. Мы идем сначала по улице, потом начинается уж дорожка, будто в Париже в Булонском лесу, а видно море.
— Мне пора, — сказал А. Д., — пора.
«Почему?» — я этого не сказал, но он понял мой вопрос и так плечами пожал и стал серьезным. Видно ему хотелось бы сказать, но он не мог этого сделать. И стал прощаться: С. П. он с жалостью смотрел в глаза и целовал ей руку, а потом мне долго тряс руку. И я заметил, как он старается так, чтобы моя рука не прикоснулась к нему, а потому так делает (он мне это передал без слов взглядом) что прикоснувшись, я почувствую кости — скелет мертвеца, а это очень страшно. Было пасмурно. Любимый мой серый день. В одной из церквей Нюренберга среди сырых колонн выставлена была картина. На ней была нарисована карта земли и вся война на ней кровавыми до просачивания красными и черными дымящимися красками. А приблизительно около Вены небольшой медальон тусклый, с мелкими фигурами, рисовал Кустодиев. Маделунг мне говорит, что стоит мне вписать свое имя в этот кружок и война кончится. А я не решаюсь этого сделать, зная, что М[аделунг] австрийский корреспондент. Из молвы мир[ской]: режут детей своих, а сами вешаются. (Про кухарку в шляпке: издалека по морде будет видно, какая ты барыня). Сидит Буц головой трясет, язык высунул. На солнце нашла туча. И как снежинки полетели белые лепестки на зеленый двор. Высоко летают коромысла. Юзеф косу точит. Кукует кукушка. Буц улегся. И как сторожевая трещотка, затрещал аист. Больше солнце не выйдет. И закат будет туманный.
8.VI. Видел во сне З. Н. Гиппиус и Философова. Я должен был нарисовать декорацию. И начал ее делать: огромную обезьяну и когда кончил ее, увидал, что лишний кусок в середке вбок пошел, тогда я от него вниз еще сделал обезьяну — и почудилось две головы: вверху и внизу. Я думал, что сделал очень плохо, а Философов нашел, что лучше и не надо.
Много иного еще видел, но память о сне моем спугнули. Полотенца: оказывается их мало взяли с собой — и четырех не хватает. И еще надо было взять не маленькую, а большую картонку, которая нигде не помещается и с к[отор]ой в дороге одна мука. Сегодня ветерок подул и летит, летит акация, — последние лепестки.
Я встаю в 9—1/2 10-го. Курю, записываю сны и прибираюсь. В 11-ь в 12-ом выпиваю стакан чаю с хлебом. После чаю прохожу минут на 10-ь в сад. И опять в комнату, и сижу занимаюсь до 3-х. В 3-й обед. После обеда ложусь с книгой и лежу до чаю до 5-и. Выпиваю 1 стакан. И возвращаюсь в комнату к себе и опять лежу с 1/2-а с книгою же. Потом пересаживаюсь к окну и занимаюсь до 1/2 8. От 1/2 8-го — до 8-и не всякий день гуляю по дорожке в саду и домой. Зажигаю лампу и до 9-и занимаюсь. В 9-ь яичница и чай (стакан чаю). После чего читаю газеты или рисую, или опять пишу до 12-и. Очень долго не засыпаю.
Сегодня началась 2-ая неделя, как мы в Берестовце.
Да, еще видел во сне Ив. Сер. Сокол[ова-Микитова]. Он сказал мне, что уезжает надолго. И еще видел Ник. Бурлюка. «Из всех нор в русскую жизнь вылез наглец и бесстыдник. Перед этим наглецом и бесстыдником вся Русь примолкла без ропота, без протеста. Выслушиваются невообразимые мерзости, с пеной у рта предлагаются действия, к[отор]ые претят самому элементарному нравственному чувству и энергичного отпора не находят. И почему мы этому торжествующему хулигану подчиняемся и даем разрушать нашу родину». Из речи Α. А. [1 нрзб.]. Самое тягостное это не ненависть, тут уж напрямик, а нелюбовь. Это такая мутная среда, куда ни один луч не проникнет.
9.VI. Видел во сне — —
Сон опять спугнули. Произошло это из-за воды. Хотел раскупорить раньше и выпустить газ, не снимая пробки, но пробка вылетела и много воды разлилось. Начались опять разговоры о полотенцах, которых будто бы мало взято, о том, что рано поехали на вокзал — в 3 часа, о паспорте Машином, к[отор]ый оказался у меня в кармане, и о картонке маленькой, и о невытряхнутых самоварах, — все это, все мои прегрешения, о которых говорилось уже раз сто и попрекалось мне в памяти моей куриной.
Лег я в час из-за газеты, а не спал до 3-х. Ночью кто-то стонал. А мне казалось, что это С. П. и я очень затревожился и все лежал и курил, готовый, если что надо, подняться. И когда я лежал ночь прояснилась и это прояснение ночи, рассвет выражается в каком-то колебании, точно дом это корабль, а ночь море, потом я увидел шторы и услышал первые клики птицы и шаги. Видел во сне Любоша, будто умер его отец. И несли его в цинковом гробу, он был закрыт и только голова его была вне гроба поставлена вперед, как изображения на саркофагах. Седая голова с длинной бородой и [1 нрзб.]. Я видел это из кондитерской, где мне сначала не отпускали печенье, а потом по записке Любоша выдали. Я взял еще граненую бутылку хорошей водки — думаю, для гостей пригодится. Видел Пет[ра] Николаевича] Прокопова, будто он на Арбате у Николая сидит. А больше не помню.
Очень опоздали с самоваром и потому все вверх дном.
Как успокаивает, когда в теплый ясный день слышишь, как пилят дрова.
В Киев[о]-Печерской Лавре над мощами Паисия перевернуты вверх ногами мощи Тита воина, ударили ножом в ногу мощи Исаии.
Надпись: воспрещается лущить семечки, садиться на прилавок, если много людей.
Без дела не надо входить в лавку, за неослушание будут подвергаться административным] взысканиям.
10.VI. Видел во сне, мы переезжаем на новую квартиру; сначала я поселился в какой-то общей комнате больничной, где стоят «койки» — Б[ориса] В[икторовича], Вальполя и Вильямса. Потом я переношу свою кровать куда-то на противоположный конец коридора. Тут ушла у нас прислуга, я ей и рису дал и просил остаться, но они все-таки ушли. И служит нам покойница Прасковья, моя нянька, для нас незримая. И опять мне надо тащить мою кровать и теперь в отдельную комнату. Оказывается мы будем жить в комнате, соседней с Добронравовым и платить будем 20 руб. в месяц. Вижу, выходит Добронравов: он маленького роста и совсем старый. В цилиндре. Он запер на висячий замок свою комнату и прощается. Наша комната на 6 этаже в виде ложи, но без барьера и пол очень шаткий, т. е. попросту легкая настилка, которая заходит [1 нрзб.] к[а]к спускается крыша и мы лежим на этой крыше и каждую минуту от неосторожного движения или просто от тяжести нашей крыша эта провалится и мы полетим вниз в партер. Я все время спохватываюсь. Вниз уже летят наши вещи. Но я хочу оправдать наше житье такое опасное. Я говорю, что два выхода у нас. И узнаю, что министром внутр[енних] дел