Монастырь за Сольвычегодском по Вычегде — в белые ночи колокол слышно.
А какие орехи!
С орехами с кедровыми скоротаешь и самые длинные зимние вечера, когда на Устюжине саженный снег и только сорок колоколен сорока церквей сольвычегодских гудут — — ко-ло-ко-лами.
Соль Вычегодская (Сольвычегодск) — это наш северный Rothenburg!
А за белой зимой разольется весна, зашумят кедры —
1701-го марта в — день по указу великого государя царя и великого князя Петра Алексеевича всеа великия и малыя и белыя Росии самодержца (каков прислан указ) ис Приказу Правианских Дел за приписью дьяка Федора Михайлова у Соли Вычегоцкой в Приказной Избе перед выборными земских дел бурмистры Николаевского Коряжемского монастира келарь монах Мина сказал:
«Что велено по Переписным книгам прошлых 186-го (1678) и 187-го (1679) годов для нынешней свейской службы впред для запасу к городу Архангелскому поставить по шти четвериков з двора муки ржаной в новых рогожных четвертных кулях по нынешнему вешнему водяному пути к отдаче провианских дел к подячим Алексию Наумову с товарыщи» —
«И Николаевского Коряжемского монастиря с монастирских своих со штидесят с пяти дворов половничьих, с пяти дворов бобылских, с четырех дворов скотьих, с одного двора на приезд — всего с семидесят с пяти дворов по шти четвериков муки ржаной з двора в новых рогожных четвертных кулях по нынешнему вешнему водяному пути поставить собою без всякого задержания у города Архангелского к отдаче провианских дел к подячим Алексию Наумову с товарыщи. «А буде мы, келарь, того (вышеписанного) запросного хлеба по нынешнему вешнему водяному пути у города Архангелского к отдаче подячему с товарыщи не поставим, и нам тот хлеб, по указу великого государя, поставят вдвое на Воронеже в Азовской отпуск самим собою. «А как тот запросной хлеб к городу Архангелскому (в отпуске будет) поставим и в отдаче будем, и о том мы, келарь, у Соли Вычегоцкой в Приказной Избе ведомо учиним на писме. Такова подана за рукою келаревою
1701-го.
Сказку келареву о поставке хлеба писал не сам келарь — келарь Мина только исправил: вычеркнул «каков прислан указ» и «вышеписанного», а «в отпуске будем» заменил «поставим и в отдаче будем» и в самом конце к «ведомо учиним» прибавил «на писме».
— Теперь можно и набело переписывать!
И вдруг вспомнил —
за окном в монастырской ограде кедры шумят —
И тут же на «сказке» сделал приписку — широкой разгонистой строчкой:
припаметоватъ когда поездка будет к Устюгу свести два кедрика к Ивану Агафонову Смолнякову.
«ВЗВИХРЕННАЯ РУСЬ» АЛЕКСЕЯ РЕМИЗОВА: СИМВОЛИСТСКИЙ РОМАН-КОЛЛАЖ
Опубликованная отдельным изданием в Париже в 1927 г., книга А. М. Ремизова «Взвихренная Русь» принадлежит к числу центральных, наиболее ярких и значимых произведений в многообразном творческом наследии мастера. Сам Ремизов хорошо осознавал, что именно в этой книге ему суждено было высказаться о себе и о пережитом его родиной в полный голос. Свидетельствует об этом, в частности, его позднейшая надпись (4 августа 1947 г.) на экземпляре «Взвихренной Руси», подаренном Вадиму Андрееву и его жене Ольге Викторовне:
«Эту книгу я писал, как отходную — исповедь мою перед Россией. Передо мною была легенда о России — образ старой Руси и живая жизнь Советской России.
Со старым я попрощался, величая, а с новым — я жил, живу и буду жить.
И еще в этой книге революция...»[1]
В немногочисленных отзывах на «Взвихренную Русь», появившихся в русской эмигрантской печати, примечательно удивительное единодушие: критики буквально вторят друг другу в своих — чрезвычайно высоких — оценках и характеристиках. «Взвихренная Русь», по убеждению князя Д. П. Святополк-Мирского, «займет одно из первых мест в литературе наших дней, и в творчестве самого Ремизова. Его запись о Великой Русской Революции полна значительности и внутренней, непосредственно воспринятой правды. Законный потомок Достоевского и гоголевской «Шинели», Ремизов с особой остротой переживает боль и страдание, и его рассказ о Революции прежде всего хождение по мукам простых русских людей, застигнутых Революцией <...> отношение его к ней двойное, «амбивалентное», отношение ненависти и любви, притягивания и отталкивания, и притягивания тем сильнейшего, чем сильнее соответное ему отталкивание»[1]. Во «Взвихренной Руси», по словам другого рецензента, К. В. Мочульского, «лирически — с мукой страстной и великой любовью — ведется повесть о глухой ночи России. Годы войны и революции, о которых столько писали политики, журналисты, писатели-бытовики, — проходят перед Ремизовым в немеркнущем свете; тьма кромешная озарена им, оправдана и искуплена. Рассказать правдиво, ничего не скрывая и ничего не прикрашивая, о зверином, «волчьем» времени — о ненависти, отчаяньи и крови, рассказать так, чтобы читающий — не умом, а сердцем, всем своим телом — пережил странную тяготу и томление и не отрекся от духа, — задача труднейшая. Как ввести в повесть мертвенный, грузный быт этих лет: показать людей, заживо гниющих в холодных гробах-углах в медленно разлагающемся городе — Петербурге? И содрогаясь от ужаса и отвращения, — продолжать верить в человека? <...> Ремизов не умеет парить в успокоительных абстракциях, не умеет смотреть и не видеть. Ему дано острое и пристальное зрение: это его и мука и отрада»[2]. В сходной по экспрессии тональности и с аналогичной общей оценкой «Взвихренной Руси» выступил Михаил Осоргин: «... книга совершенно исключительная, опять странная, опять трудная, смущающая, испытующая, но пронизанная высокой человечностью, освященная тем светом откровения, который дается мученичеством, вернее — сомученичеством в страшнейшем из застенков — в застенке людского быта. Книга эта рождена в революции и останется ее памятником. Это — запись кошмара, многими пережитого, но немногими оправданного. Она останется непонятной для тех, кто не пережил в России страшных 18 — 20 годов революции и кто не видел их снизу, из глубин человеческой мясорубки, из-под пресса, а не со стороны или с высот командующих»[1]. Предельно лаконичную, но вполне однозначную и вескую оценку «Взвихренной Руси» позднее дала Нина Берберова: «бессмертная книга»[2].
Обтекаемое и самое общее определение «книга», не случайно чаще всего употребляемое применительно к «Взвихренной Руси», скрывает растерянность читателя в попытках более конкретного и точного определения жанра этого произведения. Подобные попытки приводят к полной разноголосице: литературно-историческая хроника, автобиографическая повесть, воспоминания, роман-хронйка, мемуары-хроника и т. д.; отдельная статья была посвящена обоснованию тезиса о том, что «Взвихренная Русь» являет собой образчик жанра новой эпопеи, эпопеи XX века — века «повышенного индивидуализма», творящей эпический мир исключительно на основе индивидуального жизненного опыта автора[3].
Сам Ремизов первоначально опубликовал значительную часть текстов, вошедших впоследствии во «Взвихренную Русь», с жанровым обозначением «временник». Такое авторское определение, указывавшее на хроникальную природу повествования, одновременно отсылало к произведению, которое во многом служило для Ремизова, составлявшего своего рода субъективную летопись новой русской «смуты», прообразом и историческим аналогом, — к «Временнику» дьяка Ивана Тимофеева, писавшемуся в 1616 — 1619 гг[4]. Изложение истории России в эпоху «смутного времени», между царствованиями Ивана Грозного и Михаила Романова, сочеталось в этом произведении с личными наблюдениями и мемуарными свидетельствами автора; исторические катаклизмы представали в интерпретации частного человека, и такой подход обнаруживал с ракурсом, избранным Ремизовым во «Взвихренной Руси», очевидные соответствия. Еще в повести «Пятая язва» (1912) Ремизов указал на «Временник» Ивана Тимофеева как одно из пророческих произведений прошлого, на века определившее параметры, которым неизменно продолжают соответствовать Россия и русский народ: «Обиды, насильство, разорение, теснота, недостаток, грабление, продажа, убийство, непорядок и беззаконие — вот русская земля»[1], реалии, запечатленные во «Взвихренной Руси», демонстрируют полный набор всех перечисленных признаков. Тем не менее определение «временник» корректно лишь в отношении части текстов — правда, весьма значительной, — составивших общий корпус ремизовской книги, В целом же «Взвихренная Русь» являет собой причудливую и многосоставную повествовательную композицию, не имеющую себе подобий в традиционной системе жанровых координат; по словам К. Мочульского, Ремизов в этой книге «не считается с привычными определениями жанров: <...> краткие заметки перемежаются с рассказами; большие повести вставлены между двумя снами — и лирические монологи чередуются с сухими записями дневника»[2].
Анализируя композиционное строение «Взвихренной Руси», Елена Синани-Мек Лауд выявила в книге два ряда, относительно которых отдельные фрагменты текста организуются в некое повествовательное единство, — линейное повествование, соблюдающее строгую хронологическую последовательность, как бы горизонтальную ось (собственно ремизовский «временник»), и второй композиционный ряд, образующий, в сочетании с первым, своего рода вертикальную ось повествования, которая вводит в зону авторской субъективности, метафизического преображения действительности, о