– А как же они смогут найти? – прижимая руки к груди, спросила Буба.
– Полиция-то? – удивилась Вера наивному вопросу. – Так она выпустит ищеек. Ищейки побегут по следу и живо найдут.
– А-а-а они по лестнице могут? – заикаясь, спросил Вовка.
– Ну, конечно. Они же дрессированные.
«Ищейки» было ужасное слово. Конечно, это просто собаки, но какие-то узкие, мягкие, морды острые, длинные, извиваются и всюду пролезут.
– А-а-а как же они…
– Их привели к старухе, они все обнюхали и сразу побежали по следу.
– Уже бегут! – задохнулась Буба. – Господи! Надо признаваться! Надо признаваться!
– Конечно, если вор признается раньше, чем ищейки его найдут, и вернет наперсток, то дело пойдет к прекращению. А иначе – ужас.
– Что иначе? – прошептал Вовка.
– Разве ты не знаешь? – удивилась Вера. – Ищейки отгрызают вору все пальцы, один за другим. Так и слышно: хруп-хруп.
– Только кончики? – дрожа от отчаяния и надежды, спросил Вовка.
– Какое там! Станут они церемониться! Все пальцы. Целиком.
– А-а-а они уже бегут? – побелевшими губами спросил Вовка.
И с последней надеждой:
– А кто же им откроет дверь?
– Полицейские. Полицейские бегут за ними. Они и откроют.
– Надо признаваться! – закричала Буба, обняла Вовку и с визгом заплакала: – Мамочка, мамочка!
Вовка от ужаса затопал ногами.
– Мамочка, я ужасный вор! Я прельстился красненьким!
Мать дернула Веру за платье.
– Ну что ты наделала! – шепнула она с укором. – Нельзя же так. Всему мера.
– Мамочка! Беги к телефону! Скажи, что вор возвращает… Ради бога! Ищейки бегут.
Собак и полицию уговорили по телефону. Полиция согласилась сразу, но собак пришлось долго уговаривать. Оказывается, что они донюхались и до карандашей и страшно озверели. Пришлось им пообещать целую жизнь безупречной честности.
Когда все наконец успокоилось, Вовка подошел к матери, вздохнул облегченно, но еще дрожащим вздохом, и сказал:
– Ну, теперь можно, наконец, переменить мне штанишки. Теперь нам уже ничто не угрожает.
Утром, когда дети шли в школу, Буба заметила на тротуаре двойную булавку.
– Смотри, Вовка, кто-то булавку потерял.
– Не смей трогать! – прогремел Вовка басом. – Это чужая собственность. Ты должна сначала найти владельца, а потом уж можешь поднять, чтоб вернуть ему.
Буба отдернула свою преступную руку, уже готовую было завладеть чужим добром, и с уважением посмотрела на человека, ступившего на честный путь.
Человек шагал по честному пути толстыми ногами в связанных мамой гетрах, сурово сдвинув над круглым носом те места, где у взрослых растут брови. И от него пахло теплым молоком и манной кашей.
Была война
Вася, семнадцатилетний волонтер французской армии, в первый раз приедет в отпуск. В последнем письме написал: «Приеду в субботу вечером, на сорок восемь часов, это уже наверное».
И «наверное» было подчеркнуто.
Потом пришла еще открытка: «Приеду в субботу вечером. Только не вздумайте встречать на вокзале. Убедительно прошу – не надо».
– Почему он не хочет, чтобы его встретили на вокзале? – удивлялись домашние. – Верно, боится, что очень затолкают.
Ждали, волновались. Бегали в русскую лавочку за халвой, приготовили жареную колбасу с капустой – все по вкусу героя.
Сережа Синев, прибегал каждые полчаса справляться – не приехал ли. Он так надоел, что пришлось ему наврать. Сказали, будто получена телеграмма, что Вася приедет в воскресенье утром.
Сережа Синев погас как свечка на сквозняке, втянул голову в плечи и ушел понурый.
Лизочке, Васиной старшей сестре, жалко стало Сережу, и она закричала вслед:
– Хотите шоколаду? У меня есть плиточка. Но он уже не слышал.
Он шел и думал: «Они, кажется, меня обманывают. Что же, завтра воскресенье, рано вставать не надо, и я отлично мог бы подежурить сегодня вечером на улице и проследить, не приедет ли Вася». Но тут же сообразил, что дома хватятся, пойдут его искать и потащат домой. Дома до сих пор относятся к нему, как к ребенку, что довольно глупо, потому что ему двенадцать лет, а в этом возрасте у островитян человек считается уже совершеннолетним и может не только взойти на трон своих отцов, но даже жениться. Ну, женитьба, положим, черт с ней. Он женщин не любит. Трон? Он бы его с удовольствием променял на хороший аэроплан новейшей системы, четырехмоторный.
Из ночного дежурства ничего не вышло. Родители, не имевшие ни малейшего понятия о правах двенадцатилетних островитян, Сережу вечером уже из дому не выпустили.
Вася приехал довольно поздно. Дома уже потеряли надежду, решили, что начальство раздумало.
Вошел он радостный, шумный, громыхал сапогами, махал руками и говорил так громко, словно перекликался с кем-то через речку. Шинель ему попалась узковатая, красные руки торчали из коротких рукавов гусиными лапами.
Первый его вопрос был:
– А где же консьержка? Я ее не видал.
– На что тебе консьержка? – удивились мать и сестра.
– Да просто интересно, узнала бы она меня в этой форме.
Он долго поворачивался во все стороны, не снимая форменной шапки, косясь на зеркало и великодушно предоставляя собою любоваться.
– Да ты, кажется, вырос за это время, – сказала сестра.
– Да, многие думают, что мне двадцать лет.
– Отчего нельзя было тебя встречать? – спросила сестра.
– Да я ехал с товарищами, – отвечал он неохотно. – Мы, солдаты, любим сразу с вокзала зайти в бистро, выпить по стаканчику. Вы бы только стеснили.
– Ну, садись, бедный мой мальчик, – сказала мать. – Намучился ты, наверное. Тяжело было?
– Гм… – отвечал Вася. – Как сказать. Конечно, было довольно холодно. Кормили хорошо. Товарищи чудные. Гага-га! Есть у нас один – Андре Морель. Ну, я такого комика в жизни своей не встречал!
– Да подожди, ты поешь сначала. И почему ты так ужасно кричишь?
– Разве? Разве я кричу?
Начались рассказы из военной жизни.
– Вот вы мне никогда кофе в постель не давали, а там, если кто из нас заленился, товарищ непременно принесет ему кружку с его порцией. И никто не возмущается и не ворчит, как вы.
Потом шли рассказы о том, как поутру встают, как моются.
– А зубы чистят? – спросила мать, заранее делая осудительное лицо.
– Конечно, чистят! – восторженно воскликнул Вася. – Еще как!
– Скоро вас, пожалуй, и на фронт двинут.
– Да, мы надеемся, что скоро.
– Спешить нечего, – сказала мать и вздохнула.
А Вася опять начал свои рассказы про товарищей, про солдатское житье-бытье.
Мать смотрела на него и думала:
– Как он изменился! Совсем какой-то чужой. Похудел, почернел, лапы красные, кричит, стучит, и пахнет от него ремнями, сапогами и мокрой шерстью. И чему он все радуется? Семнадцать лет, а совсем ребенок.
Рассказчик скоро устал. Он чувствовал, что между ним и слушателями нет контакта, все чаще и чаще вставлял в свои рассказы слова: «Ну, вам этого не понять» – «Ну, вы этого, все равно, не поймете». Стал зевать, распяливая рот, как кошка, и попросился спать.
– Мы ведь привыкли в шесть часов вставать и рано ложиться. Вообще, скучища у вас дьявольская.
– Только ради бога не стучи так сапогами и не кричи. Ты всех соседей перебудишь.
Несмотря на эти просьбы, утром, часов в семь, застучали сапоги, хлопнула дверь. Ушел. Ушел, но скоро вернулся и не один. За ним шел, с блаженно улыбающейся физиономией и горящими ушами, Сережа Синев.
– А я… а я встал в шесть часов, – лепетал Сережа, – и никто мне не посмел ничего сказать, потому что рано вставать – это полезно.
Он говорил, задыхаясь и путая слова, так что вместо «полезно» у него вышло «лапезно», но он этого не заметил. Ему было не до красноречия. В такой момент до того ли.
– Я встал и пошел пройтись просто так И вдруг вижу – вы. И я сразу вас узнал. Ну, буквально. Понимаете: иду и вдруг выходит из вашего дома какой-то солдат. Мне показалось, что с бородой. Я испугался, подумал, что, может быть, какой-нибудь пожар… И вдруг вы говорите: «Здравствуй, Сережа». Ну, я сразу вас и узнал. Буквально.
Сережа Синев ужасно волновался. Ему до смерти хотелось потрогать ремень кушака, пуговицы, рассмотреть эти роскошно гремящие, толстые, точно из дуба выпиленные, сапоги.
– Ну, а скажите, там ведь все-таки страшно? А?
– Ну чего же тут страшного? – равнодушно отвечал Вася. – Ведь мы же еще не на самом фронте.
– Ну, а все-таки. Шальная пуля может и туда залететь. Он особенно рассчитывал на эффект выражения «шальная пуля». Выражение определенно военное.
Васе не хотелось отрицать: «Все равно, мальчишка не поймет». Он только равнодушно пожал плечами.
– Ну, мы там об этом и не думаем.
– Ну, а скажите, какие у вас товарищи? – волновался Сережа. – Есть и еще старше вас?
– Ну, конечно. Есть во какие бородачи, лет по сорок
– По со-ро-к! – восторженно удивился Сережа. – Это уже, должно быть, совсем морские волки. И они тоже все вместе с вами и разговаривают, и все?
– Ну, да, конечно.
Сережа несколько секунд молча любовался героем.
– А скажите, вы там уже начали бриться? Или у вас борода еще не растет? – спросил он, глядя на круглые, гладкие Васины щеки.
– Нет, у меня борода уже растет, только я не бреюсь. Я решил запустить бороду. Конечно, понемножку…
Сережа понял, что вопрос был бестактный, и слегка сконфузился.
– А скажите, а генералов вы там видали?
– Сколько угодно.
– А как же они?
– Да ничего. Очень любезны. Со мной, по крайней мере. Но, конечно, они очень требовательны. Дисциплина прежде всего. Надо знать все правила: как стоять в строю, как отдавать честь, как отвечать начальству. Это не пустяки. Иногда от такой мелочи зависит исход сражения.
Сережа Синев слушал, затаив дыхание, и некоторые слова даже повторял про себя шепотом.
– А скажите, вы стрелять уже умеете? – робко спросил он. (А вдруг, это бестактно? Вдруг, такой вопрос нельзя предлагать военному человеку?)