ам оптики, мрак, заполнявший продолжение анфилады, прорезался искристым лучом.
Еще пять раз, пятью остановками, прерывался поспешный бег друзей, и каждый раз Бамбар-биу вспоминал физику, чтобы подчинить расположение зеркал законам отражения света.
– Мое изобретение, – горделиво высказался он, не дождавшись от Петьки наводящего вопроса. – Обошлась мне в триста долларов, – триста долларов, пожертвованных одним буржуа, который разнежился… под дулом револьвера.
– Ведь земля движется, а твои зеркала неподвижны, – сказал тогда Петька, пытавшийся самостоятельно разрешить загадку. – Кто-нибудь вертит тот колодец, через который проходит первый луч?
– Старый Алкалинта, что значит Разрушенные Глаза, мой старинный друг, живет в шалаше у колодца на высоте 600 метров, – отвечал Бамбар-биу. – Это он освещает нам путь, следя за зеркалами над колодцем, но он ничего не вертит, как ты выразился, а только контролирует изредка часовой механизм, вращающий зеркала…
Они достигли конца подземелья, пробыв в пути ровно три часа. Здесь у стены стояла последняя система зеркал, но Бамбар-биу не тронул ее, так как поворот отсюда мог быть только в обратную дорогу. Он приблизился к стальному рычагу возле стены, имевшему, как у железнодорожной стрелки, тяжелый диск на свободном конце, положил на него руку и ожидающе поднял лицо. В следующее мгновение дрогнул световой поток и пропал.
– Понимаешь теперь, почему я так спешил? – во тьме обратился Бамбар-биу к пионеру. – Старый Алкалинта – с небольшим норовцем человек и с ленцой. Он ассигнует на прохождение подгорного пути всего три часа и ни секунды больше. Просидев три часа у контрольного механизма, он закрывает его и важно удаляется в шалаш ловить горных блох…
С последними словами всею тяжестью своего тела он обрушился на рычаг. После небольшого сопротивления рычаг поддался с собачьим визгом, и в стене открылась сумеречная щель. Бамбар-биу отскочил в сторону, взял пионера за плечи. Отверстие в стене ширилось, струя слабый свет. Когда оно достигло размеров, способных пропустить существо небольшого роста, гигант толкнул в него Петьку. Тот проскочил, опираясь на убегающую выпуклость камня. И только-только успел вслед за ним пролезть Бамбар-биу, – в стене гзякнуло что-то, и камень, чавкнув, плотно стал на старое место.
Друзья очутились во второй пещере, громадной пещере, но затоптанной, проплеванной, ошарпанной. Сталактиты глядели со сводов отшибленными носами, сталагмиты – расковыренные, исцарапанные и обитые – носили на себе имена и фамилии славных экскурсантов. Как в покинутой квартире, пол пещеры был засорен бумажками, окурками и соломой. Свет в нее проникал через расщелину в передней стене, служившую входом.
Запечатлев в памяти своей обстановку и приметы тайника, пионер нагнал гиганта у самого выхода и вместе с ним покинул прохладу и сумерки подземные ради зноя и блистания солнца.
– Скажите, гражданин, папа мой все еще здесь живет? – под окном, к которому я сидел спиной, прозвенел тонкий, с катушечную ниточку, голосок.
Годам моим приличествует степенность, но я перевернулся на стуле с ловкостью и быстротой ярмарочного петрушки.
– Вера? Если не ошибаюсь, Вера? – спросил я, моргая от волнения левым глазом: правым я так и не научился моргать.
– Да, я Вера, дочь техника Лялюшкина, который жил в бане…
Я не знал, что делать, я потерялся, как гривенник из худого кармана.
– Бабушка на дворе, вешает белье… – пробормотал я и стал глядеть исподлобья.
Девочка вытаращила глазенки и немножечко or меня отшатнулась:
– Но… папа? Я про папу… Бабушке я скажу «здравствуйте», если она на дворе…
– Ты скажешь «здравствуйте», а вот что она тебе ответит – неизвестно.
– Почему неизвестно?
– Потому что она тебя спросит: где Петька?
Будучи от природы остро-наблюдательным, я тотчас заметил, что от последних слов моих дочь техника, Вера, собиралась плакать; она еще не сморщилась и ни разу не всхлипнула, но из глазенок ее выкатились два прозрачных ядрышка и звучно шлепнулись на тротуар. В то же время мой тонкий слух уловил грохотанье ведрами в сенцах. Возвращалась бабушка: за последнюю неделю она постоянно грохотала – ведрами, корытом, ухватами, самоваром, посудой, ботами и всякими другими предметами, которые ей попадались на глаза, под руки или под ноги. Характер у бабушки изменился неузнаваемо. Лялюшкина она терроризовала кочергой, так что он, не вылезая, сидел в своей бане; меня муштровала каждый день, как в проклятое старое время не муштровали и новобранцев.
Схватив фуражку, я выбросился в окно.
– Бежим скорей, – шепнул я одеревеневшей Вере, подхватил ее и увлек вниз по Роговой улице.
На ходу я объяснился:
– Петька полетел отыскивать тебя. И вот ты вернулась, а его до сих пор нет. Теперь бабушка съест живьем техника, его баню, тебя, твои косички, а заодно и меня вместе с очками…
– Вместе с очками… – выдохнула Вера, бледнея.
Возможность съесть мои очки, такие огромные, со стальным ободком и толстыми стеклами, поразила ее больше всего.
– Клянусь солнцем! – подтвердил я ей, ничуть не сомневаясь, что сказал святую истину. Если бы бабушка узнала, как я удрал через окно, чтобы объяснить все Вере, жизнь моя и моих очков с того мига повисла бы на паутинке.
Я повел Веру в обход квартала, на улицу, параллельную нашей, куда, упираясь в высокий забор, выходил пустырь.
Я забросал ее вопросами: как далеко она улетели, почему вернулась без ялика, где ялик и знает ли она что-нибудь о Петьке?
О Петьке она ничего не знала, кроме одного, что он когда-то обещался ей показать, как царапается кролик, если его взять не за уши, а под пузочко. О своем же путешествии она рассказывала так:
– Когда лодочка стрельнулась от папы вверх, я висела вверх тормашками. Наверно, я обморочилась…
– Обморочилась – это значит?.. – робко спросил я.
– Это значит, обморочилась, – пропела она и продолжала дальше: – Кто меня перевернул потом, не знаю. Может, воздух, который дул, как сумасшедший, и гудел во рту.
Во-от… Подо мной текла большая река с пароходами, про которые рассказывал Петя. Пароходы – так себе, мне не понравились: писклявые какие-то и игрушельные…
– Ты летела высоко? – спросил я.
– Люди были головастыми кнопочками, – отвечала она, – с крокодильими ножками, дома – как шалашики, с одними крышами. Во-от. Когда я пролетела море (потом мне сказали: Каспийское), я догадалась, что можно умереть с голоду, если не покушать в свое время. Но была пустыня, и я летела-летела, летела-летела, пока не показался город. Город Огламыш – магометин, – потом мне сказали. Я опустилась на его главной улице. Ко мне подошли седые люди с полотенцами на головах и в халатах, – похожи на татар. Они отвели меня в свою церковь-мечеть с месяцем на крыше. Здесь я покушала лепешками и сыром овечьим. Вот…
– А ялик? Как же ялик? – спросил я.
– Ялик улетел, как сумасшедший, когда я с него слазила, – спокойно отвечала девочка.
– Ты забыла прикрутить рычажки!..
– Ничего я не забывала, вот еще!.. Но мне некогда было, потому что люди хотели убежать, а я хотела есть…
– Потом?
– Потом я пожила немножко в этом магометином городе у председателя исполкома ихнего, Ширмамедом его зовут, чудной такой, говорит: «Малынька товались, ходы на мина пылавь кушат», это по-туркменски, а по-русски значит: «иди обедать», хи…
– Гм, – сказал я.
– Ничего не «гм». Я знаю: вы там не жили, а я жила. Вот… Потом Ширмамед купил мне билет. Я ехала через Каспийское море, а потом от Астрахани сюда – по железке. Я хочу скорей папу видеть.
Тем временем мы подошли к забору по Остроженской улице, и я, выбрав щелку, стал разглядывать пустырь и баню.
– Аркадий Иваныч, Аркадий Иваныч, – закричал я, увидев техника – небритого, похудевшего и осунувшегося техника, который тоскливо волочил ноги от бани к сарайчику, беспокойно озираясь на бабушкин домик.
– Я есть Аркадий Иваныч, – устало и нехотя отвечал он, подходя к забору, – кто это здесь разорался?
– Па-а-па! – взвизгнула Верка, забив ногами землю, поросшую одуванчиками: эта улица у нас не главная, поэтому она не мощеная и без тротуаров.
Далее, подсадив Веру на забор и дождавшись ее благополучного снижения в объятия сразу помолодевшего на десять лет отца, я побрел по улице, сгорбившись и безнадежно взывая:
– Ах, Петька, Петька, собачий хвост, где ты есть и вернешься ли ты?
Из благоразумия я провел эту ночь не дома, а в Кремлевском саду на лавочке.
Перед самым выходом из пещеры, на расстоянии каких-нибудь десяти метров от нее, на каменистом куполовидном холме приткнулся аккуратненький домик в четыре окошка, крытый толем, со стенами, выложенными изразцом. Мимо него проходила широкая дорога, выбитая в камне; одним концом, ближним, она упиралась в пещеру, другим – вела в город. Город расположился внизу по обеим сторонам реки в глубокой зеленой ложбине.
Оглядевшись, Бамбар-биу пригласил Петьку следовать за собой без мешкотни. Он быстро прошел к домику. В дверях их встретил высокий, чугуннолицый, чернобородый.
– Добро пожаловать, – сказал он по-английски, – давненько тебя не видывал.
– Говори по-русски, – отвечал Бамбар-биу, – этот малец тот самый русский…
– Ааа… – Лицо в колючем ореоле непокорных, черных с проседью волос посмотрело на Петьку с большим вниманием.
Бамбар-биу представил широким жестом:
– Айра Доггед, ученый, антрополог, химик. Пионер Петька, аэро-путешественник.
– Очень прриятно, – сказал Доггед, раскатившись на букве «р» и близкого знакомства с русским языком не обнаруживая: – Я вами наслышан.
Айра Доггед представлял собой человека не менее интересного, чем гигант Бамбар-биу. Они были одинакового роста, этим походя друг на друга, но тут сходство и кончалось. Доггед имел резкое скульптурное лицо: квадратный, как обрубленный со всех сторон, лоб; нос – словно обтесанный по линейке; губы – два тонких прямоугольника.