Подошел к пюпитру, заменявшему трибуну, Ромэн. Выждал, когда зал утихомирится; это он делал лучше, чем говорил. Затем выпил воды, потому что внезапно поднялась икота.
Говорил с усилием, будто ворочал глыбы, а не слова. Все время боялся предательства со стороны желудка. Разделался при помощи увесистых корявых слов с конторщиком. Вывел его на свежую воду. Затем обратился к аудитории. Не стыдя, не увещевая, спокойно, с паузами рисовал ей картину, как из-за жалкой пары обуви громадный коллектив, целая фабрика получает дурную славу на всю Республику, на весь Союз, быть может. Как злобно-радостно и жадно подхватывают враги советской власти каждое недоразумение, каждую размолвку в среде рабочих, и из глупого недоразумения растет и ширится чудовищная сплетня, дурманящая головы европейских рабочих.
Через полчаса в зале слышно короткое, сдерживаемое дыхание сотен грудей. Но стоило Роману упомянуть имя предфабкома, буря разражалась с новой силой.
«Кажется, здесь два прохвоста, – подумал Ромэн, – один – громкий, другой – тихий». И обещал собранию завтра же разобраться в личности «благодушного» лобастого человечка.
Закончил под дружные аплодисменты, – бледный, едва держась на ногах.
Но этим его испытания не исчерпались. Захотел реабилитировать свою личность конторщик. Взял слово:
– Товарищи, меня здесь обозвали чуть ли не контр-революционером… Товарищи, вы знаете меня… Я, который… – и пошел распинаться.
Собрание внимало рассеянно и равнодушно. Позевывали и посмеивались. Конторщик сообразил, наконец, что автобиография его успеха не будет иметь, и круто повернул к новым обвинениям против злосчастного предфабкома. Через пять минут зал бушевал.
Еще и еще раз потребовалось выступление Романа. Закрыли собрание очень поздно. Давно смолк звон трамваев. Моросил дождь. Ромэну пришлось на усталых ногах резать город из края в край до своей квартиры.
Шел, тяжело переставляя ноги, с распухшей головой, с разбитым телом. Лишь желудок теперь молчал, израсходовав всю свою моторную энергию. Хотелось свалиться кулем где-нибудь в подъезде, закрыть глаза и отдаться мертвому сну. Остановился, выбирая место, но, одумавшись, напряг волю и заставил себя продолжать путь.
Вечер
– Ну вот, я освободился… – потный, с прилипшими ко лбу волосами, похудевший так, что заострились скулы и вокруг рта легла мученическая складка.
– Да, ты, наконец, освободился… – эхом отозвалась жена. – Обедать будешь?
Ромэн в шинели стоял посреди комнаты, сгорбившись, маленький, выжатый.
– Обедать, Рома, будешь? – голос жены дрогнул и сорвался.
– …обедать?
– Да, обедать, говорю, будешь?
– …обедать?
Жена всхлипнула, схватилась за горло и стала собирать на стол.
Ромэн продолжал стоять в той же позе: руки глубоко в карманах, голова на тонкой, почти детской шее вытянута вперед, и лицо с мучительной маскообразной гримасой. Свинцом налитые мозги отказывались что-либо воспринимать. Вертелись хвосты фраз, изводя своей навязчивостью. Пестрым калейдоскопом с сумасшедшей быстротой носились лица и куски событий. «Товарищи, я, который! Товарищи, я, который! – дико вопил конторщик, потрясая намасленными лохмами. – Но не на наших тощих животах, не на наших, не на наших!..» – перебивал его, тоскуя и перегибаясь пополам, длинный и худой лектор. «Это будет не так-то много, нет, нет!» – говорил взволнованно инженер. Всех их сметало землетрясение (Ромэн шире расставлял ноги); кавардак, туман… Из тумана оформлялись чьи-то желтые лица, раскосые глаза, и глаза эти с немой тоской и укоризной безмолвно жалили, жалили, жалили… «К черту», шептал безжизненно Ромэн. Появлялась рука и размашисто чертила по лицам резолюцию красными чернилами: «Принять к сведению и исполнению». Поджимал губы нач: «Опять с опозданием, ой, ой!..» Исходящие №№ выбрасывались картечью из жерла таинственной пушки, но то не пушка – черный, круглый провал, пустое место, пустые глаза кассира: «Ничем не могу помочь. Ничем не могу помочь. Я сейчас уйду, и вы уйдете…» «Воюем, воюем», хитренько усмехался тихий прохвост с большими очками на носу. «Матриархат, – далее говорил он, обращаясь к курсантам проникновенно и невежественно, – есть некая форма семьи, существующая и поныне на спичечной фабрике…» «Шкура какая-нибудь», – ввертывал негодующе молодой рабочий. И всех покрывало: «Товарищи, я, который, я, который!..» Уже не было видно конторщика – конторщика, как такового; кипела каша: головы, глаза, глаза, глаза, лес рук, носы; прыгали номера, слова, все ворочалось, переплеталось, как клубок червей. И поверх каши откуда-то из воздуха: «Товарищи, я который! Я, который!..»
– Уф… – тяжело выдыхнул Ромэн и с удивлением, с испугом оглянулся.
– Иди обедать, Рома, – робко предложила жена, заметив признаки жизни в безжизненном лице супруга.
– Обедать? Я, кажется, уже где-то обедал…
– Ну, а есть-то ты хочешь?
– Есть? Н-не знаю…
– Ну, садись, все равно.
Автоматически заработали челюсти. Остеклялся взор. Сизая муть опустилась на мозг. Расширились пределы комнаты, ушли в бесконечность… На солнце сверкнула янтарем узкая полоска ржи, дохнул теплый ветерок, насыщенный запахом цветов и полыни… Ромэн замер с ложкой у рта, маска лица тронулась детской улыбкой.
Жена сидела рядом, с грустью наблюдая, потом осторожно поднялась, вспомнив что-то.
– Рома, с тобой можно говорить?
– Садись, Нюрка, поговорим.
Покорно подошла жена и задрожала, увидя в глазах мужа ласку и извинение.
– Ты опять заговоришься, а потом будешь меня бранить, – сказала, прижимаясь к нему и удерживая слезы радости.
– Ну-ну, ты остановишь меня вовремя… Сегодня был интересный случай…
Разговор незаметно затянулся. За день и на той и на другой стороне скопилось многое, о чем беседовать было приятно и интересно. Несмотря на это, жена два раза напоминала о времени и каждый раз получала энергичный отпор:
– Что я вол, что ли, какой? И поговорить не могу, когда хочется? Все дела да бумаги, лекции да собрания, этак и ноги протянешь… Как тебе не совестно напоминать мне о деле, разве я мало работаю?..
Разговор продолжался…
Наконец, нечаянно взглянув на часы, Ромэн резко оборвал начатую фразу жены:
– Ой! Уже три часа! Вечно ты с разговорами лезешь, а у меня дело стоит…
Жена побледнела от несправедливого упрека, вытянулась и напрягла всю свою волю, чтобы не разрыдаться.
– Ты должен взять отпуск, – сказала неестественно громко и по слогам, – ты стал ненормальным…
Ромэн с удивлением взглянул на нее, будто впервые увидал. Нахмурился.
– Глупости! Глупости все! И нечего говорить! Кто за меня работать станет?
– Но почему Иванов уже был в отпуску, и Гогия и Карпенко были? Почему тебе нельзя? Кто же за них работает?
Сжал Ромэн челюсти и лаконически – от стола:
– Не знаю. Не мое дело. Не мешай!
Поплакала жена и в слезах уснула. Через полчаса сдался и Ромэн: сон сразил его у стола с карандашом в руке.
В окно брезжил новый день.
Приложение
А. Шерман. Загадка Виктора Гончарова
Ранняя советская фантастика во многом остается terra incognita. За сухими строками все еще неполных библиографий часто нет биографий; мы мало или совсем ничего не знаем об авторах целого ряда ярких и примечательных романов, повестей и рассказов. Однако и на таком фоне случай Виктора Алексеевича Гончарова представляется исключительным – неизвестны даже даты его жизни, а ведь речь идет об одном из основоположников советской фантастики и весьма заметном авторе фантастической и авантюрной прозы 1920-х годов.
Гончаров, как блуждающая комета, явился буквально из ниоткуда и за три года (1924–1926) успел выпустить в центральных издательствах пять романов и повесть. Совокупный тираж его произведений достиг внушительной по тем временам цифры (более 55 тысяч экз.). Наряду с определенной безыскусностью и неотшлифованностью, его книги поражают изобретательностью, богатством фантазии, тематическим разнообразием – писатель пробовал свои силы в таких поджанрах, которые определили бы сегодня как «космическая опера», палеофантастика, приключенческо-детективный триллер, фантастика микромира и т. д. В нем ощущался бесспорный талант и большой нереализованный потенциал; он мог бы стать классиком НФ-литературы, если бы жил в другом месте или хотя бы в другое время.
Но Гончаров жил в Советском Союзе в двадцатых годах, когда фантастам и «приключенцам» выпал лишь глоток свободы. Его недолгий взлет сменился долгим забвением. Не добившись славы куда менее одаренных современников, Гончаров десятилетиями оставался практически неизвестен читателям. Причина этого, безусловно, состояла в насильственном изъятии писателя из литературы – с конца 1920-х гг. произведения Гончарова в СССР не переиздавались, а все книги его, несмотря на относительно приличные тиражи, стали библиографическими редкостями.
О жизни Гончарова известно крайне мало. Возможно, он был уроженцем Украины, где начинается действие «Психо-машины», первого романа его космической дилогии. В ранних текстах Гончарова изредка встречаются украинские обороты, а в «Межпланетном путешественнике» главный герой узнает в окуляре родные края, в «порыве внезапной нежности» восклицает «Украина!» и обнимает трубу телескопа.
Проза Гончарова не свидетельствует об особой литературной изощренности и начитанности. Его источниками часто выступают бульварные «сыщицкие» и псевдо-«оккультные» романы, фантастические произведения предшественников и научно-популярные книги. Вероятно, у него не было высшего образования. Не исключено, что Гончаров, как и его любимые герои – комсомольцы и «фабзавуки» – был во многом автодидактом; с другой стороны, в чем-то он мог и приспосабливаться к аудитории.
Считается установленным, что в начале 1920-х гг. Гончаров жил в Тифлисе. Возможно, он имел какое-то отношение к системе образования и воспитания молодежи – но все это не более чем догадки. Именно в Тифлисе обитает еще один герой «Межпланетного путешественника», профессор Зэнэль. И именно в Тифлисе в январском номере журнала Закавказского крайкома РКСМ Красные всходы за 1923 г. было опубликовано первое известное произведение Гончарова, «Жизнь невидимая» – бесхитростный и назидательный, однако не лишенный юмора фантастический рассказ о «конференции» микро