По мнению Ляцкого, мемуарный характер романов Гончарова не предполагает их общественного значения. Точнее, оно «сложилось само собой, помимо воли автора» (Ляцкий 1912. С. 210). Обнаружив многочисленные параллели между биографией романиста и сюжетами его произведений, Ляцкий сделал прямолинейный вывод о субъективности, не учтя умения автора «Обломова» «объективировать субъективный по своему происхождению материал».2
Идеи и выводы Ляцкого показались убедительными многим его современникам. «В последнее время, – писал Л. Н. Войтоловский, имея в виду влияние книги Ляцкого, – от абсолютной объективности большинство переходит к не менее абсолютной субъективности».3 Так, А. А. Измайлов резко изменил свою точку зрения относительно Гончарова: в заметке, посвященной десятилетию со дня смерти писателя, критик писал об объективности романиста,4 а в 1912 г. – нечто прямо противоположное: «Кто станет поддерживать убеждение о Гончарове как об объективнейшем из писателей?».5
364
Вместе с тем методологическая уязвимость труда Ляцкого была отмечена еще в 1904 г., после выхода первого издания книги. «Единственная мысль, которую можно выискать в книге Евг. Ляцкого, – писал В. Я. Брюсов, – это то, что Гончаров в своих романах пользовался как материалом виденным, так и пережитым. И это-то чудовищное общее место Евг. Ляцкий не устает повторять на каждой странице, с уверенностью, что устанавливает особый взгляд на Гончарова как „субъективного” писателя».1
Идея Ляцкого о субъективности творчества Гончарова была близка и Д. Н. Овсянико-Куликовскому. Тем не менее, отметив его книгу как «ценный вклад в литературу о Гончарове», он полагал, что Ляцкий «слишком расширяет субъективную сторону в творчестве Гончарова» (см.: Овсянико-Куликовский 1912а; Овсянико-Куликовский 1912б).
Свое понимание творчества Гончарова Овсянико-Куликовский высказал еще в 1904 г., когда в «Вестнике воспитания» под общим названием «Итоги русской художественной литературы XIX века» были опубликованы очерки «Илья Ильич Обломов» и «Обломовщина и Штольц», позднее в переработанном виде вошедшие как главы X и XI в его «Историю русской интеллигенции» (1906. Ч. 1). И наконец, в сокращенном варианте его концепция была представлена в двух статьях юбилейного 1912 г.2
Овсянико-Куликовский не стремился оценить все творчество Гончарова. Он обращался главным образом к роману «Обломов», поскольку, как считал исследователь, «изображение обломовщины было главным, можно сказать даже единственным, делом его ‹Гончарова› жизни как писателя» (Овсянико-Куликовский 1912а. С. 1817).
Как известно, для «Истории русской интеллигенции» и ряда других работ Овсянико-Куликовского характерно «совмещение ‹…› принципов психологизма с методикой культурно-исторического исследования явлений литературы и общества».3
365
Деление на объективных и субъективных писателей Овсянико-Куликовский проводил не в зависимости от характера отражения реальной действительности, а в плане психологии творчества. Субъективное творчество направлено «на воспроизведение типов, натур, характеров, умов и т. д., более или менее близких, родственных или даже тождественных личности самого художника» (Овсянико-Куликовский 1989. Т. 1. С. 435). В отличие от Ляцкого Овсянико-Куликовский не сводит все к личному опыту писателя, акцент делается на совпадении или несовпадении психических типов – автора и героя: Гончаров – «субъективный писатель», ибо он «художественно открыл и постиг обломовщину путем не объективных, а субъективных наблюдений, – он открыл ее в себе и в своих присных, родных по духу, в своей психологии» (Овсянико-Куликовский 1912б. С. 195).
В истории России и в русской литературе Овсянико-Куликовского прежде всего интересовали общественно-психологические типы; на выявление родовых черт того или иного типа и направлены его основные усилия.
Обломов, по мысли исследователя, один из самых значительных и самых «широких» в нашей художественной литературе типов (Овсянико-Куликовский 1989. Т. 2. С. 230). Определение «широкий» имеет для Овсянико-Куликовского глубокий смысл: он видит в Обломове образ конкретно-исторический и вместе с тем вневременной, не связанный с определенным периодом жизни русского общества.
Обломова и Штольца как представителей своей эпохи исследователь рассматривает в связи с проблемой «людей 40-х годов». Каково же место героев Гончарова в ряду близких им общественно-психологических типов? Какие родовые черты они сохраняют, какие утрачивают и какие обретают?
С людьми 1840-х гг. Илью Ильича связывают «известные умственные интересы», «вкус к поэзии», «дар мечты», «гуманность», «душевная воспитанность» (Там же. С. 233). А в чем отличие? «Чацкий, Онегин, Печорин, Бельтов, Рудин, Лаврецкий ‹…› – пишет Овсянико-Куликовский, – „вечные странники” в прямом и переносном психологическом смысле, вечно ищущие и не находящие „душевного пристанища”, одинокие скитальцы в юдоли дореформенной русской жизни» (Там же. С. 215-216).
366
В гоголевском Тентетникове, а потом и в Обломове, – персонажах «примыкающих, в общественно-психологическом смысле, к тому же ряду типов», эта черта впервые устраняется: «…их отщепенство, их душевное одиночество получило иное выражение – „покоя”, физической и психической бездеятельности, застыло в неподвижности, притаилось и замерло в однообразии будней, в какой-то восточной косности» (Там же. С. 216). Далее: в отличие от «ораторов» и «пропагандистов» 1840-х гг. Илья Ильич «не только не может и не умеет, но и не хочет „действовать”» (Там же. С. 234). И наконец, самое резкое отличие Обломова от идеалистов 1840-х гг. – он «крепостник», «типичный крепостник», из тех, что «не могли пережить день 19 февраля 1861 года и либо сходили с ума от изумления, либо умирали от огорчения» (Там же. С. 240). Но Обломова, замечает ученый, нельзя отнести к «крепостникам-политикам» (Там же. С. 242). В этой части своих рассуждений Овсянико-Куликовский предлагает очень интересную параллель. Убеждения Обломова-крепостника, который «пропекает» Захара и сомневается, надо ли заводить школу для крестьян, «весьма близки к тем, которые возвестил миру Гоголь в „Выбранных местах из переписки с друзьями”» (Там же. С. 240).1
Говоря об общественно-психологическом типе, Овсянико-Куликовский иногда как бы забывает о конкретном герое, и тогда становятся возможными предположения вроде того, что если бы Обломов мог «сделаться адептом какой-нибудь „партии”, то он примкнул бы к либералам, к людям прогресса» (Там же. С. 242).
«Недуг» Обломова, по мысли Овсянико-Куликовского, явственно очевиден благодаря присутствию в романе двух других героев – Штольца и Ольги, которые ни в коей мере не заражены обломовщиной. Овсянико-Куликовский особо подчеркивает жизненность образа героини, которая явилась «психологическим типом, объединяющим лучшие стороны русской образованной женщины, сильной умом, волею и внутреннею свободою» (Там же.
367
С. 273). Очень важно, с точки зрения Овсянико-Куликовского, и то, что именно сопоставление с Ольгой помогает читателю понять не только меру безволия и апатии Обломова, но и меру буржуазности Штольца.
Сопоставлением со Штольцем и Ольгой вопрос о «широте» образа Обломова1 не исчерпывается. Кроме бытовой, конкретно-исторической стороны, связанной с определенным жизненным укладом Обломова, Овсянико-Куликовский видит в этом образе еще и Обломова «психологического», который и «сейчас жив и здравствует» (Там же. С. 231).
Попытку выстроить свой типологический ряд, включающий Обломова, предпринял Ф. П. Шипулинский. Он объединил Обломова с героями, которые «ищут правды» (Печорин, Рудин, Лиза Калитина, Нежданов, «Сокол» М. Горького), и на основании этого сопоставления назвал гончаровского героя «русским Дон Кихотом».2 Герои русской литературы, названные Шипулинским, в типологический ряд все-таки не выстраиваются. А вот параллель с Дон Кихотом – мимоходом, без подробной разработки, она уже намечалась в некоторых критических статьях, – конечно, заслуживала внимания. Способность жить воображением, верить в воображаемый мир, стремиться к нему – этим качеством наделены многие литературные герои, которые генетически в большей или меньшей степени связаны с сервантесовским Дон Кихотом.3
В начале века в России очень возрос интерес к проблеме национального характера. Об этом тогда писали многие, в частности В. Г. Короленко, А. М. Горький,
368
И. А. Бунин. К этой теме обращались также историки, критики и публицисты.
В связи с проблемой национального характера не редко упоминался гончаровский роман и его герой.1 Так, А. Ф. Кони в 1912 г. в своей юбилейной речи «Иван Александрович Гончаров» сказал, что современный Обломов «уже не лежит на диване и не пререкается с Захаром. Он восседает в законодательных или бюрократических креслах и своей апатией, боязнью всякого почина и ленивым непротивлением злу сводит на нет вопиющие вопросы жизни и потребности страны; или же уселся на бесплодно и бесцельно накопленном богатстве» (Гончаров в воспоминаниях. С. 248-249).
О возросшем интересе к вопросам «о национальной природе, о темпераменте русского народа, о его языках и вкусах» писала Е. А. Колтоновская: «Там, – заметила она, – ищут разгадок многих общественных неудач».2 Колтоновская наметила очень плодотворную параллель: «Суходол» И. А. Бунина и «Обломов» Гончарова, – в дальнейшем она так и не была детально разработана. Что, в частности, является основой для такой параллели? В главе «Сон Обломова», как и в «Суходоле», действующими лицами являются главным образом помещики и дворовые. Но внимание писателей сосредоточено не на социальных конфликтах. Эту особенность взгляда Гончарова на изображаемую действительность отметил и Е. А. Ляцкий: «Нельзя не поражаться, как мало уделяет Гончаров внимания крепостному праву», – тут же предложив свое объяснение этому факту: Гончаров «всегда стоял далеко от подлинной народной жизни» Ляцкий 1912. С. 211).
Дело, конечно, не в том, что писатель не знал, не видел или не понимал сути крепостничества. Автора «Сна Обломова» прежде всего интересует другой а