— Пойдем, князь! Пойдем!
Свеча упала на пол и огонек погас.
А с воли кричали и был горек плач:
— Иди, иди к нам!
— Помогите! Помогите!
И от огня окровилась вся церковь. Там черные крылатые кузнецы дули в мехи, раздували пожар. И какие-то двое в червчатых красных одеждах один за другим шаркнули лисами в церковь, и лица их были, как зарево. Князь их узнал: малюты — княжие слуги; это пожар, это ужас окровил видение их.
— Горим, князь, сгоришь тут, иди! — и они протянули руки к нему.
Но князь отстранился:
— Нет! Идет суд Господень за мой грех и неправды. И лучше есть смерть мне, нежели зла жизнь! — и опять стал молиться: — Господи, если суждено мне погибнуть, я сгорю, и Ты прости меня в мою последнюю минуту! — и закрыл глаза, ожидая себе злую ратницу — смерть.
И стало тихо в церкви и лишь на воле разметывала ночь свой перелетный вьюжный гомон, да звяцающий жалобный лёт.
Князь открыл глаза и удивился: никакого пожара! — и стоял в темноте без свечи, повторял молитву от всего сердца. В его сердце горела неугасимо свеча.
И поднялся в ночи сам Лазион, зловод и старейший от бесов, и разъярилось и раззнобилось бесовское поле. Лазион переменился в попа и, как поп, вошел в церковь и с ним бес подручный — пономарь.
Поп велел пономарю ударить в колокол к заутрене, а сам стал зажигать свечи. Увидя князя, с гневом набросился:
— Как смеешь ты, проклятый, стоять в сем святом храме? Кто тебя пустил сюда, сквернителя и убийцу? Иди вон отсюда, а то силой велю вывести, не могу я службу начать, пока не уйдешь!
Князь оторопел: или и вправду уходить ему? — и сделал шаг от аналоя, но спохватился и снова стал твердо:
— Нет, — сказал князь, — так отец мой духовный велел мне, и до рассвета я не уйду.
— Не уйдешь! — поп затрясся от злости; будь копье под рукой, пробил бы он сердце.
И загудел самозванно привиденный колокол, и всю церковь наполнили бесы, и не осталось проста места, все и всякие — и воздушные мутчики, и лаялы, и, как головня, темные, и смрадные поганники, и терзатели, и безустые погибельщики, и ярые похищники, и безуветные во̀роги, и суматошные, как свечи блещущие, и зубатые сидни, и гнусные пагубники — унылы и дряхлы, и клещатые, и серные синцы.
Как квас свекольный разлился свет по церкви, и гудел и гудел самозвонно привиденный колокол.
И увидел князь перед вратами царскими мужа высока ростом и на̀га до конца, черна видением, гнусна образом, мала главою, тонконога, несложна, бесколенна, грубо составлена, железокостна, чермноока, все зверино подобие имея, был же женомуж, лицом черн, дебелоустнат, сосцы женские...
— Аз — Лазион!
Тогда ветренница, гром, град и стук растерзали бесовскую темность и черность, и изострились, излютились, всвистнули бесы татарским свистом, закрекотали, и под го́лку, крекот, зук и свист потянулись к князю — крадливы, пронырливы, льстивы, лукавы, поберещена рожа, неколота потылища, жаровная шея, лещевые скорыни, сомова губа, щучьи зубы, понырые свиньи, раковы глаза, опухлы пяты, синие брюхи, оленьи мышки, заячьи почки, и длинные и голенастые, как журавли, обступили князя, кривились, кричали и другие осьмнадцатипалые карабкались к князю и бесы, как черви — длинные крепкие руки, что и слона, поймав, увлекают в воду, кропотались, что лихие псы из-под лавки, — скрип! храп! сап! шип!
Последние силы покидали князя, секнуло сердце — вырваться и убежать, и бежать без оглядки! — последние молитвы забывались от страха, и глаза, как пчелы без крыл — только бесы, только бесы, только бесы! — но все еще держался, последние слова — мытарев глас отходил от неутерпчева сердца, душа жада́ла...
Уж на вьюжном поле в последний раз взвьюнилась вьюга и, припав белогрудая грудью к мерзлой земле, замерла, — шел час рассвета, — и было тихо в поле, и лишь в лысинах черное былье чуть зыблелось.
И воссияла заря, просветился день. И все бесы, дхнув, канули за адовы горы в свои преисподние бездны, в глубины бездонные, в кипучу смолу и в палючий жар — горячину.
Вышел князь Олоний из церкви безукорен и верен, взрачен и красен, — сиял, как заря, и светлел, как день, около главы его круг злат. И благословил князя блаженный поп Сысой за крепость его и победу на новую жизнь — на дела добра и милосердия благочестно и мирно княжить свето — русской землей над народом русским.
Государю — царю многолетство
Четцу калачик мягкий.
1913 г.
СВЕТ НЕВЕЧЕРНИЙ
АВВА АГИОДУЛ{*}
В бытность мою игуменом лавры блаженного Герасима один из братии, сидящих в лавре, помер, и не знал о его смерти старец Агиодул.
Ударил канонарх в било, собралась братия и вынесли умершего в церковь. Пришел и старец и, видя брата, лежащего в церкви, опечалился, что не целовал его прежде отшествия его от жития сего, и шед к одру, глаголя к умершему:
— Восстани, брате, и даждь ми целование!
И, восстав, брат целовал старца.
И глагол ему старец:
— А теперь спи, дондеже Христос пришед воздвигнет тя.
НИЩИЙ{*}
В лавре в Пургии сидел один старец, и был не сребролюбив зело, и имел дар милостыни.
Однажды в лавру пришел убогий, прося милостыню.
У старца был всего — навсего один хлеб, и старец вынес его и дал нищему.
Нищий же сказал старцу:
— Не хочу хлеба, давай мне ризу!
Старец, не желая огорчать нищего, взял его за руку и ввел в свою келью.
И ничего не нашел нищий в келье, никакой ризы: одна была у старца риза, что̀ была на нем. И смирился нищий перед обычаем старца, развязал вретище свое посреди кельи и, выложив все, что̀ имел, сказал:
— Возьми, колугере, аз же инде обрящу.
ЧИСТОЕ СЕРДЦЕ{*}
Сидящу мне в лавре Пургии иорданской, видел я брата ленящегося и никогда не совершающего воскресной службы. И так беспечно и не радея о себе прожил брат не малое время.
И вот однажды увидел я его, со всем тщанием справляющего праздник, и сказал ему:
— Ныне добро твориши, заботясь о душе своей, брате!
Он же рече:
— Господи, авва, ныне имамы умрети.
И по трех днех помер.
БЛЮДУЩИЙ{*}
В монастыре Пентуклии был некто брат, блюдущий себя и постник. И однажды взбешенный на блуд, не стерпел он брани, вышел из монастыря и иде во град скончати похоти своей. Но только что вошел он в обитель к блуднице, как тотчас прокажен бысть весь.
И, видев себя в чину таком, возвратился брат в монастырь, благохвальствуя Бога:
— Навел на меня Бог наказание, да спасется душа моя!
И вельми славословил Бога.
КРЕПКАЯ ДУША{*}
Однажды пришел я в Александрию и пошел в церковь на молитву и увидел жену в печальных одеждах, окруженную слугами и отроками; плача молилась она ко святому мученику:
— Оставил мя еси, Господи, помилуй мя, милосердый!
И от крика ее и многих слез я оставил мою молитву и, ближе смотря на жену, от вопля ее и слез сам растрогался сердцем, и подумал:
«Вдова она, и зло ей делают!»
И дождавшись, когда она кончит молитву, подозвал одного из отроков ее.
— Повеждь госпоже своей, — сказал я, — есть у меня к ней слово.
Отрок передал ей, и когда она осталась одна, я сказал ей о том, что̀ помыслил о ней. Она же воскликнула с плачем:
— Ты не знаешь, отче, что за горе у меня, мною Бог пренебрегает и не хочет посетить меня! Вот уж три лета я не болела, ни я, ни дети мои, ни слуги мои, и курам моим ничего не вредило, и думаю я, что грех моих ради отвратился Бог от меня, и потому плачу, да посетит меня Бог по милости своей.
Я же чудясь такой любви и крепкой душе, помолив Бога за нее, удалился, дивясь и ныне крепости ее.
ПОКАЯНИЕ{*}
В Солуне в одном девичьем монастыре одна из сестер научена была действом дьявола уйти из монастыря. И шедши, впаде в блуд. И так блудно прожила несколько лет.
И вот однажды, вспомянув Бога, крепко пожелала каяться и пошла к монастырю своему за покаянием, но подойдя к монастырю, у ворот монастырских упала и померла.
И яви Бог одному епископу святую смерть ее.
Видел он святых ангелов, пришедших приять душу блудницы, и бесы шли им во след. И видел он, как пререкались бесы, глаголя святым ангелом:
— Наша работа колико лет, наша и есть!
И долго галдели бесы.
Ангелы же говорили:
— Покаялась она!
— Да, ведь, она же не вошла в монастырь, как же вы говорите, что покаялась! — радовались бесы.
И отвечали ангелы бесам:
— Так как видел Бог устремление разума ее, Бог и приял ее покаяние, ибо покаянием она владела, положив его на ум себе, животом же владыка Господь владеет.
И, осрамившись, бесы отбегоша.
УЧЕНИК{*}
Знал я одного черноризца — отшельника, очень он в мыслях смутился и захотел побыть в кельях в монастыре, но не оказалось по тому времени свободных келий.
А спасался в монастыре один старец, великий светильник, и была у старца небольшая келийка неподалеку от большой зимней кельи.
И сказал старец черноризцу.
— Побудь у меня в той келье, пока не отыщешь себе.
Черноризец так и сделал, поселился у старца.
И стала к нему приходить братия, как к страннику, и несли ему все, что́ имели, желая слышать от него поучения.
А старцу стало завидно:
«Сколько лет я сижу тут и в большом воздержании, и никто не приходит ко мне, а этот проныр и дня не высидел, а столько народу идет к нему!» — думает себе старец, и уж молиться не может, ни делать дела Божия; да и куда, — ни молитва, ни дело на ум не пойдут: такой стоит гам, как на праздник.