— Матушка, какая же такая персидская?
— Все равно, что персидская, изменник! А хочешь избавиться от наказания и по-старому служить нам, изволь, только за это ты должен убить Палагею. Знаешь?
— Знаю.
— Убить надо девчонку. Всякий день из гимназии заходит она к няньке на могилу, там и покончи.
Что делать бедняге? Не согласишься — пропадешь, а согласишься — грех на душу. Лучше уж грех, — грех замолить можно. А то куда ребятам-то без отца — двенадцать душ, с голода подохнут. Лучше согласиться.
Улучил Гаврила подходящее время, залег на берегу моря за нянькиной могилой, и когда явилась Палагея, присела на могилку тайные думы свои думать, выскочил он из-за своей засады да пикой на нее.
Она на колени:
— Не губи, — говорит, — Гаврила. Что тебе я сделала?
— А, вот, сыму тебе голову, тогда и узнаешь! — а сам дрожмя дрожит.
Она тихим голосом:
— Ты, Гаврила, верно, обознался. Я — Палагея. Ни в чем я перед тобой не виновата.
— Знаю, — сказал Гаврила, — я и сам ни в чем невиновен. Оклеветали! Двенадцать ртов голодных, на круг четырнадцать. Ребят жалко! — а сам так смотрит, — и тебя мне жалко. Да ничего не могу поделать. Твоя мать Гайка приказала убить тебя. Не убью, мне крышка.
— Дай мне хоть с белым светом проститься! — заплакала Палагея няньке своей Егоровне, — не встанет старуха из могилы, не образумит Гаврилу, — няньке своей покойной жалобу предсмертную на свою злую долю выплакивала царевна.
И когда она так плакала, прощаясь с белым светом, случилось, плыли по морю разбойники, вышли на берег поживиться и, видя Гаврилу с пикой над царевной, окликнули. Гаврила с перепугу пику наземь да драла. А разбойники к Палагее, ухватили да на корабль.
Очумелый прибежал Гаврила к Гайке.
— Готово: покончил!
И проверять нечего, конечно покончил: такой был Гаврила очумелый, как от ханжи самой злой, гольем выпитой.
И весь вечер до глубокой ночи, сидя под сторожкой, чумел Гаврила, сам себя допрашивая, сам же себе отвечая в растери и расстройстве.
— Ты кто?
— Я.
— А где ты живешь?
— Кто?
— Я.
— Да кто ты?
— Я.
Едва, едва уходился, конечно, неспроста, дело ясно.
И успокоилась Гайка. И все золото и серебро Палагеино отложила дочке своей Марсютке — вот будет невеста, всякому на зависть, хоть за царя теперь, хоть за короля, и никто не посмеет хаить.
А разбойники приплыли на остров Родос и там, под видом купцов месопотамских, выгрузили с награбленными товарами и Палагею.
Торчать на пристани, мерзнуть под ветром не пришлось Палагее — живой товар ходкий — через блудничного скупщика Поддувалу в тот же самый день попала она к блудничной хозяйке, к знаменитой на всем острове Анне Дементьевне в дом.
Анна Дементьевна ни в каком политехническом институте не обучалась и никакой химии не проходила, а приготовляла ханжу, что твою белоголовую водку: через отварной картофель пропускала она денатурат так ловко, ни запаху, ни привкусу не оставалось. И на сладкую фиалку и розочку дом ее от гостей ломился, а притом же и развлечения к услугам.
Очутившись у Анны Дементьевны, все поняла Палагея и горько заплакала: лучше бы ей тогда Гаврила с плеч голову снес!
Разбойники продали Палагею Поддувале за пятьдесят золотых. Поддувала уступил ее Анне Дементьевне за сто, а Анна Дементьевна метила получить не больше, не меньше, как все двести.
Посадила Анна Дементьевна Палагею в блудилище среди самых первых блудниц, а сама кликнула клич по богатым и охотникам, что в ее де доме объявилась новенькая красоты непомерной.
Услышал Антагор, великий князь родосский, и, как стемнело, шмыг тайно в блудилище по знакомой дорожке. Его-то Анна Дементьевна и поджидала: тут не двести, а и полтысячи взять можно, да, кроме того, и подарок. Она сама ввела Палагею в особую комнату и оставила их вдвоем.
Как перед Гаврилой сторожем там у нянькиной могилы, стала Палагея перед Антагором, все ему рассказала и о матери своей царице Тахии, — как на море волной унесена, и об отце, царе тирском Аполлоне, — как в безвестности плавает по морю, кличет царицу безотклично, и о себе рассказала, — как безвинно убить замыслили, и вот разбойники ее схватили, и попала она сюда.
Жалостливый был князь Антагор, и хоть мало чему поверил, — за свою многолетнюю практику сколько он от всяких новеньких этих самых царских да разбойничьих повестей наслушался, рассказанных для пущего завлечения и цены ради, — и все — таки пожалел Палагею.
— Чего же ты хочешь?
Тут-то обычно и начинался торг. Но Палагея об одном просила — ей ничего не надо, будет жить она в лишениях и нищете...
— Ну, ладно, коли уж так, вот отдай хозяйке, это за тебя плата. Я сам еще поговорю, что — нибудь сделаю.
И, отпустив Палагею, дал Анне Дементьевне сто золотых: он берет за себя Палагею, но чтобы не только что касаться к ней, а и видеть ее никто не смеет!
Анна Дементьевна с княжеским кушем, да и палагеина плата оказалась целою тысячью, Анна Дементьевна была очень довольна. И с того вечера пошла о Палагее слава, как о хозяйской любимице, и все с самой хозяйки до вышибалы Степана величали Палагею княгиней.
Аполлон плыл по морю безвестный.
Там где-то стоял его родной Тир, — вспоминали ли о нем, а, может, и забыли? И где-то жила одиноко, дожидаясь его, царица Тахия, а, может, и не ждала уже?
От острова к острову, от города к городу, от пристани к пристани плыл Аполлон безвестно.
И, вот, почувствовал он, наступил срок — он может увидеть свою дочь Палагею, и пусть решит она: пропадать ему или вернуться в Тир и принять власть?
С полным чувством, решившись повернуть свою судьбу, с сердцем, затаившимся перед часом свидания, робко, как привыкший к ударам, и уверенно, как выдержавший искус, верно направил Аполлон корабль к Тарсу.
Вечером на закате Аполлон достиг Тарса.
С палубы ему видно было Марсово поле и белый камень, розовый при закате, работа Даила, увековечивший его имя. Завтра, утром, когда зазвонят к поздней обедне, пойдет он через Марсово поле знакомой дорогой к красному дому, постучит в калитку. Сердце у него замирает — не дождаться ему утра.
А Черила и Гайка, прослышав от людей о тирском корабле, нарядились во все черное, сделали кислые физиономии, да на корабль. Так и есть, не ошиблись, корабль Аполлона.
А, вот, и сам он: какой испуганный и оробевший.
— Жива ли моя дочь?
Еще больше скислились.
— Дочь твоя давно умерла.
— Увы — увы, мне, дочь моя!
Кто же решит теперь его судьбу?
Бежал он от смерти, не тронула. Но она по пятам идет — взяла царицу, взяла царевну. Царицу он сам отдал морю, царевну — чужим людям. Или все, что он делает, не так надо? И пусть лучше бы сам он бросился тогда в море и умилостивил море, или нет, мертвую царицу все равно не оставили бы на корабле, нет, он с мертвой поплыл бы живой на лодке по волнам. А куда же дочь-то? Оставил бы на корабле. Чужим людям? Или так, он плавал бы на корабле и с ним его дочь, сам бы ее и воспитывал. Зачем он поверил, разве можно было отдавать ее за золото чужим людям? Вот и не уберегли: не свое. Но он знал их, хорошие люди. Может, и хорошие, да разве кто может уберечь от смерти, если смерть захочет? Нет, в чем-то еще он виновен и за то ему кара? Он должен все принять и все снести и тогда будет свободен.
Аполлон дал зарок плавать еще десять лет, не выходя из корабля на землю. И просил дружину свою, не искушать его: что бы ни случилось, под страхом наказания, запретил он вызывать себя из темной каюты на волю.
И поплыл весь черный корабль — плыл Аполлон, куда глаза глядят.
— Увы — увы, мне, дочь моя!
И много плутал его черный корабль.
Неверное море, то оно ласково — плыл бы и земли не надо, а то проклинаешь минуту, когда вверился его вероломной власти.
И опять, как когда-то, море вскипело и носило корабль, как щепку.
В ночь прибило куда-то волной. Поутру смотрят, Родос.
В тот день на Родосе большой был праздник, и на пристани, как стая птиц, алели праздничные корабли, к ним и подплыл печальный аполлонов корабль.
Аполлон велел дружине выйти на берег, закупить в городе угощения — пусть потешатся после гроз и испытаний! — а сам остался в своей темной каюте.
Слышны были веселые песни и музыка.
«Сойди же на берег! Посмотри, как хорошо на земле, какая трава, потрогай, вдохни!» — во все уши нашептывало ему в темной и душной каюте.
Аполлон твердо стоял на своем вольном столпе.
А музыка тише, а песни унывней.
После парадного обеда Антагор, князь родосский, вышел к народу. Потянуло на волю и, провожаемый кликами, шел он по улицам к пристани, — за веселость и добрую душу любили Антагора.
— Чей это печальный корабль и почему на нем траур?
Но никто ничего не мог ответить: должно быть, ночной бурей прибило к берегу корабль.
Антагор захотел сам разузнать.
Дружина аполлонова пировала на берегу.
— Чей это корабль и почему так печален?
— Наш князь в большой печали, потому и корабль печален.
— Нынче мои именины, подите, попросите вашего князя ко мне. Я даю большой пир, будем веселы все!
Но никого не нашлось, кто бы осмелился нарушить завет.
— Под страхом наказания наш князь запретил вызывать его из каюты. И мы поклялись.
— Дело ваше, — сказал Антагор, — вы клялись, я же свободен от клятвы! — и пошел на корабль.
И увидел Аполлона, и понял, какая темная печаль легла на его душу. И жалко ему стало Аполлона.
— Я князь родосский Антагор. Нынче мои именины. Сделай милость, не откажи, пойдем со мной. Я вижу печаль твою и хочу тебя развлечь.
Аполлон покачал головой: развлечь! — если бы это было возможно?
— А ты скажи, что же тебя печалит?
— Все равно не поможешь, а рассказывать, только растравлять.
И вернулся Антагор один с корабля во дворец. Там гости, музыка. Веселы все. А его не веселит: не может забыть. Жалостливый был Антагор, доброй души и совестливой.