О, как горько восплачутся верные, и, охватившись друг с другом, горько зарыдают:
— Горе нам! Горе! Было у нас полуденное солнце ясное, светило тридцать лет, и вот мрак и тоска. Горе! Горе! С чего начнем и как теперь жить?
От моря и до моря, пожаром охватывая землю, как молонья, станет беспощадная власть антихристова, и наступит третья беда, — горчайшее горе и последнее.
1914 г.
ЦАРСТВО АНГЕЛОВ{*}
Есть в Божьем мире пресветлый рай — пречистое царство ангелов.
Весь озарен светом Божиим стоит град избранных.
А страж его — великий ангел: как свет, одежда светлая и распростерты белые крылья, копье в руках.
Там с праведными сирины вкушают золотые яблоки, поют песни песневые, утешая святых угодников.
Там ни печали, ни воздыхания.
Там жизнь бесконечная.
Долог труден путь протягливый до рая пресветлого.
Много было великих подвижников, много спасалось смиренных отшельников и благочестивых пустынников, много было званных на пир в пресветлый рай, и не увидели они света Божьего, неизбранные, не дошли они до рубежного камня, где сторожит великий ангел: как свет, одежда светлая и распростерты белые крылья, копье в руках.
Кому же открыты врата райские?
И кто избранный из позванных?
Чистое сердце кипенное, творящее волю Божию, — от Бога избрано,
— сердце, в туге измаявшееся, — от Бога избрано,
— сердце раненое — от Бога избрано,
— сердце открытое к людской беде и горестям — от Бога избрано,
— сердце обрадованное, благословящее, — от Бога избрано,
— сердце униженное — от Бога избрано,
— сердце, от обиды изнывшее, — от Бога избрано,
— сердце, пламенное правды ради, — от Бога избрано,
— сердце, измучившееся о неправде нашей, — от Бога избрано,
— сердце кроткое — от Бога избрано,
— сердце, готовое принять и последний грех ради света Божьего, ради чистоты на сем жестоком свете на трудной земле — от Бога избрано,
— сердце великое Матери Света, восхотевшей с нами мыкаться, с нами горевать и мучиться, с нами, последними, с нами, обреченными, — вот сердце от Бога избранное, вот кому открыты врата райские.
1915 г.
НА ЗЕМЛЕ МИР{*}
Зорко старцу Амуну на его дикой недоступной скале.
Кто его видит? Кто его слышит?
Там, где когда-то гнездился пещерный орел, пещера старца.
А видит его только небо, только солнце, только звезды — пробежит ветер, шелестя горько, и другой, черный, что подымает беду, вестник напасти, шуршит, кукует и дальше — — и третий весенний, осыпая пещеру бело — алым цветом, как его брат белый, пороша снегом, поет безумные песни.
Да еще видят его дикие звери: по ночам приходят звери к пещере и старец их поит.
Зорко старцу Амуну и ясно.
Обрезано сердце его.
Его подвиг велик и труды неподъемны: под дождем и ветром, резче ветра и хлестче дождя его терновый бич.
Трижды в год опускает старец глаза в долину на те трубы и башни, на черепицу — на дымящийся, с синей адовой пастью в темные ночи, тесный город, что повис над морем.
И трижды в год осеняет старец крестом город и море.
Море плещется, размывает скалу.
И с гудом и гулом волн — звон долины.
На звон выходит старец из пещеры на молитву.
Небо над ним и звезды.
Никто не помнит, когда взошел он на гору и поселился в дикой пустыне.
Раз в году с дарами крестной тропой подымается старик священник приобщать старца. И в сумерках вечера, когда спускается старик назад в долину, видно с горы сияние чаши — белый небесный свет.
Зорко старцу Амуну и ясно.
Обрезано сердце его и уши отверсты.
В который час, в какую напасть вот вереницей, как упорный змей, тянутся на гору жены, дети и старики. Кусками и кольцами ползут по острым камням, о камни — на коленях, глаза туда и руки простерты — —
— Помолись за наших мужей и сынов, они пошли на войну. Жестокий Антиох объявил нашему королю Аспиду войну. Помоги одолеть врага. Дай Боже вернуться им целым! Помолись! Попроси!
Выглянул старец:
— Горемыки! Не могу я молиться за проливающих кровь.
И скрылся в пещере.
И крестная тропа, как от снега под вешним солнцем, шумно опросталась от горемычных.
Сердце ходило.
Проклятия вышептывали поблекшие осиротелые губы и другие запекшиеся, как земля под зноем.
— Жестокий, он не любил никого.
— Черствое сердце, оно не рвалось от тоски.
— Забыл он отца и мать! Нам ничего не надо, не для себя и живем, только бы сына нам сохранить! Заглохло его сердце.
— О, если бы знал он дни и ночи, память мою! Не мил мне свет и звездная ночь постыла. Тоска выела сердце. Глаза мои гаснут от слез.
— Лицемер! Поить зверей, а мы?
— Нет, он никого не любил, не думал ни о ком, мертвец проклятый!
Проклятие и жалоба, как море в погоду, взвывало и взвивалось по опустелой долине, — из городских ворот выходили вооруженные мужи и юноши, покидая стариков и семью.
Да, какое это резкое слово открытому сердцу, в страхе и тревоге за близких, оно как сухой песок в просящие глаза.
Или и вправду старец забыл отца и мать?
Или, не любя никого, его сердце, как окаменевшая в море нежная когда-то ветвь.
Так выговаривало сердце и слепло от горя.
Вооруженные мужи и юноши, покидая стариков и отрываясь от любимой семьи, шли умирать за короля и землю — не пощадит жестокий Антиох родную их землю.
И кричало сердце ожесточаясь:
— Как? Проливающие кровь? Кто же нас защитит? И нет молитвы за них? Путь к Богу закрыт? Видит Бог, проклинаю я час, в который зачала меня мать, проклинаю день, в который увидела белый свет, проклинаю звезды и ночь моей первой любви, не надо мне жизни! Мужа верни мне!
Железная крыша повисла над долиной — городом, выбрасывающим в небо из своих красных труб сине — адово пламя, и, как отбитые, опускались руки.
— Мертвец проклятый!
Нет, жива душа у старца Амуна.
И сердце его не было глухо: он прозревал свет небесный, слышал плач сердца человеческого, и вопль звериный не был закрыт от него.
Одни живут, как звери, имея только шкуру, мясо, кости, кишки. Другие мятутся и чают. Третьи предстоят Богу.
Старец, идя по пути чистоты и духа, отрешившись от страстей — ими движется жестокая жизнь наша! — и освободившись от гнета хотения и воли, творя волю Божию, пил чашу живой воды и были руки его чисты и чистое сердце мудро.
Люди, живущие звериным обычаем, а таких полмира, люди с душой закрытой проходят кровавый круг жизни и пролитие крови для них закон. Но в царстве духа кровь безвластна.
Нет, не мог старец молиться за проливающих кровь.
И знал он то, что было скрыто от наших смертных глаз: он прозревал судьбы мира, судьбу человеческую, обрекавшую человека и даже целый народ по его делам прошлым на жизнь либо смерть.
И о своем народе знал он правду.
И прозревая судьбы мира и провидя судьбу в глазах приходящих к нему, как далек он был от мысли, что он выше других, и знает и дано ему больше. Он совсем не полагался на себя и в душе его не рождалась беспечность.
С бодростью вставал он от сна, прилежно стоял на молитве и много трудился.
И за долгий свой подвиг он достиг почти бестелесной жизни, все желание свое устремив к Богу в ожидании часа, когда воззван будет от мира сего на отдых от муки жизни.
Труды, молитва и созерцание — так проводил старец свои дни.
И тело его не слабело, душа не теряла бодрости, и свободный дух его раскрылялся.
Божьим светом озарена была его душа.
Отпустив пришедших к нему на гору с мольбой горемычной, стал он на молитву и всю ночь молился о чающей твари.
По немалом времени опять приходят на гору скорбные.
Лиц их не видно — одни испуганные и воспаленные глаза: глаза устремлены к пещере.
И сквозь стон едва слышен голос.
Вышел из пещеры старец.
— Отец! — и руки тянутся к последней защите, — война разгорается. Наши мужья и отцы ушли. Их призвал король против Псаммия. Жестокий полководец Псаммий пристал к Антиоху. Мы воюем со многими властителями. Кровь заливает наши поля.
И скорбные не хотят уходить, моля о пощаде и о победе над врагом.
А там на полях, обагряемых кровью, рядом с воинами Аспида умирали воины Антиоха и Псаммия.
И в Сирии стенали, как в Александрии.
Матери говорили:
«Нам ничего не надо, не для себя и живем мы, нам только бы сохранить нашего сына!»
Отцы с горестью вспоминали свои надежды, больше не веря в возвращение сыновей.
Жены рвали на себе волосы в тоске по мужьям.
И как в Александрии, так и в Сирии, слово в слово одна подымалась к небу молитва о пощаде и о победе над врагом.
А небо было одно.
И сердце человеческое одно — и горюющее и стенящее.
И этого не видели и никак не могли понять люди, живя звериным обычаем своим во власти крови.
Старец ничего не сказал и скрылся в пещере.
И восстонала гора.
Скорбны, не проклиная — все слова давно перегорели в горечи напрасных ожиданий и дум беспокойных — поползли убито со скалы в долину в пустые дома оплакивать злую долю.
— Нет, безбожное творится в мире, гневен старец!
А старец стал на молитву и всю ночь молился за своих братьев, достигших свободы духа.
Люди приходят в мир не по желанию своему и душа их несет в себе ту меру сил, какая досталась им от прошлой их жизни. И участь каждого по делам его.
У одних кожаный покров покрывает душу. Их глаза устремлены в землю, — кожа, мясо, кости, кишки — и обычай их жизни звериный. И таких больше полмира.
Другие — они еще не узрели неба, им оно грезится в снах — окликанные. И душа их, странница, нежна, как цвет.