И чувствует Соломония: кто-то взял ее за руку — и ей тепло и спокойно. Она подняла глаза — какая-то из васильков смотрит на нее.
«Соломония, ты меня знаешь!».
«Не помню».
«Не помнишь, — и наклонилась, и еще ближе, — а помнишь всякий день ты приходила в мой дом?»
И что-то такое близкое почувствовалось и в этом цвете и в прикосновении, или это мать? откуда? — там, где каждый камушек ей встреченный и топанный: ни она так пройдет, ни он так не покатится, а лес в гуле и гуде слышишь, называет тебя — твое имя? а полем идешь, все цветы, все кочки к тебе — ты не чужой; и река — в волну ли, в затишье — идет и плещется не наперекор, а в лад с тобою, и сама земля тепла и мягка и пощадна — она молчит, а прикоснись, как забьется ее темное сердце! и звезды, вот уж, кажется, везде одни, нет, только с твоей земли — из звезд — вон она твоя!
И три серебряных звезды засветились в васильках:
«Муке твоей три часа».
И Соломония всплыла на поверхность сна.
Голос сквозь зуд:
«В ней семьдесят бесов и еще придут семьсот».
Другой наперерез:
«Чтоб двенадцать попов и читать двенадцать псалтырей».
И третий глухо — из-под:
«Три часа».
. . . . . . .
После всенощной взбудораженная она не легла, а все ходила по комнате. И сама с собой разговаривает. Андрей караулил ее и слышал — говорилось такое, очень странно. Побежал к Никите. И Никита сказал чтобы вести ее в Собор.
И так измучили человека, куда уж вести, да и час поздний, но она не заупрямилась — очень была взбудоражена.
Никита поставил ее в приделе Иоанна Предтечи и спрашивает, какое такое ей было видение и кто это ей сказал: три часа? Она молчит. Видя, что так ничего не добьешься, Никита позвал другого попа Семена и начали над ней читать псалтырь.
И она, как всегда, безучастно и вдруг подняла голову и, вырвавшись, отбиваясь, закричала:
— Дайте мне сроку на три часа!
Андрей один не мог удержать. Какой-то взялся помочь и уж вдвоем вывели ее из церкви. А она все кричала:
— — три часа!
Пустая площадь, померкшая белая ночь, медная ушатая луна.
Соломония вырвалась из рук и ударилась о землю.
Синие и багровые катились волны, закручивались в тугие водовороты — жевластые, кольчатые, отвислые, перетянутые, и гладкие и мохнатые, и с бородавками и в пламенном пыху вздрыгая сам — яр голова змея — они шли, лягали и оплевывали ее — — и туча-на-тучу плыла голубая волна, звездами мелькали серебряные ризы и хоругви и в свист и проклятия вея васильками -
«Да святится имя Твое!»
— перелётно звон кадил — —
— озеро — облака — звезды — свет -
Как привели домой, как уложили в кровать — как сквозь сон — приходил Никита, благословя ушел, и еще кто-то читал над ней.
Тяжелый храпучий сон погружал в поддонье беспробудно — живот раздувался, как у беременной перед родами.
Три часа последней ее муки наступили.
Комната осветилась: впереди юноша со свечею и за ним с тремя кочергами — Прокопий, и с посохом странник — Иоанн.
«Соломония, обещаешь: никогда ни за кого не выходи замуж!» — сказал Прокопий и, обратясь к Иоанну что-то говорит ему — и она увидела, не посох, копьецо в его руке.
И Иоанн наклонился над ней и подняв копьецо, глубоко разрезал ей живот, и рукой так — в рану. Что-то вынул и передает Прокопию.
И Прокопий, держа как змею, показал Соломонии:
«Вот! ты носила в себе».
Синий вился в его руке — она с болью узнала его — головастик.
Бросив на пол, Прокопий придавил его кочергой и взбрызнула капелька крови.
А Иоанн, наклонясь над ней, вынимал из нее одного за другим. И Прокопий давил кочергой. И она увидела: на полу в луже крови свернувшиеся, как пузыри — семь рядов по пяти.
«Половину демонской силы мы у тебя взяли, — сказал Прокопий, — совершенное исцеление ты получишь завтра в моем доме».
И поддонная тьма хлынула — погас свет.
. . . . . . .
Нечего было думать подняться, чтобы идти к обедне. На носилках отнесли Соломонию в церковь. В глубоком забытьи лежит она около раки Прокопия.
Часы ее муки исходили.
Иоанн, наклонясь над ней, вынимал из нее и Прокопию; Прокопий бросая на помост, прихлопывал ногой.
И новых семь рядов по пяти — расплющенные, бесцветная слизь.
«Теперь она свободна и чиста!» — сказал Иоанн.
И тогда Прокопий наклонился над ней: она была чиста. И подняв кочерги вверх:
«Здравствуй, Соломония, до великого Божьего Суда».
— — —
Соломония открыла глаза — и сверху ей из окна солнечный луч.
— Я в церкви или мне снится?
— В церкви, — говорит Андрей, — читают евангелие.
И в первый раз услышала — и никакого шума! — поднялась — никакой боли! — стала — как ей легко! — и с каким простым открытым сердцем посмотрела вокруг — ее глаза ручьи, светясь и светя.
ПРИМЕЧАНИЕ{*}
Из всех старинных русских повестей Повесть о бесноватой Соломонии» XVII в.— самая демоническая и самая документальная — живая жизнь с живой верой, и только по своему необыкновенному матерьялу полна фантастики. Повесть известна по двум спискам — Костомаровскому и Буслаевскому, напечатана у гр. Кушелева-Безбородко в «Памятниках старинной русской литературы», СПБ. 1862—1864. А составлена повесть на основании исповеди Соломонии и свидетельских показаний. Устюжский поп Иаков в 1671 г. взялся за обработку этого фактического матерьяла для сочинения «о чуде устюжских юродивых Прокопия и Иоанна».
Поп Иаков держался «древляго благочестия», но дара любви протопопа Аввакума к «природному русскому языку» не имел и повесть о чуде исцеления бесноватой, насколько это было возможно, — уж очень материал-то живой, никаким высоким книжным слогом невыговариваемый, — написал книжно и довольно—таки путанно. Да и как было не спутаться? Много ли понимала бесноватая из того, что с ней происходило? Не больше понимал и духовник. Откровенная исповедь, и все, конечно, «просторечием», бредовая и притом сексуальная: сколько труда было Иакову перевести на приличную, т. е. на книжную речь всю эту «похабную» околесицу. Ведь это же редчайший случай — повесть о явлении фалла, принимающего разные образы, чтобы мучить свою жертву. А Соломония — жертва, принесенная фаллу.
Четырнадцатилетнюю девочку, духовно настроенную, выдают замуж за «пастуха» — повесть начинается с брачной ночи. Все ее существо с первого прикосновения потрясено, разодрано, — и вот фалл принимает зрительный образ «змия», потом «зверя», потом расчленился в незнакомых молодых людей и, наконец, в множество голых маленьких фаллов—«головастиков» и эти скользкие, навязчивые, неотступные головастики начинают свою «мученическую» работу.
И у потерпевшей и у записывающего духовника все свелось на бесов — «врагов рода христианского». Да, на какой-то грани эти фаллические демоны, вышедшие из семенной туманности этой жизни всего живущего, Розановской «Кукхи», Гоголевского «Вия», «Тарантула» Достоевского, да, враги, но как и почему и где начинается заклятая вражда, эти вопросы в голову не приходили ни духовнику, ни исповеднице. А между тем, даже в том виде, как вышла повесть в обработке попа Иакова, она глубоко символична и через символы дает на многое ответы.
И это совсем неспроста муж Соломонии — пастух: «пастырь» в языческом значении, т. е. одаренный в высшей мере семенным даром: и совсем незря и, конечно, не по городу Ярославлю имя той «Ярославки», которую встречает Соломония в своем видении поддонного царства «Вия» — «вверху которого, едва ли носится Дух Божий», и которой «это можно», а вот таким как Богуславка Феодора и как Соломония «этого не только нельзя, но и гибельно». Неспроста и все числа и сроки, упоминаемые в повести, и полна мистического смысла вся история с «демонскими именами» и «именем Божьим» — Иисусовой молитвой.
Поп Иаков, сочиняя о чуде, едва ли отдавал себе отчет о тех тайнах, о которых наговорил со слов «бесноватой». А пользуясь шаблонами, подвел под бесов эпизод с «лесными бесами», где никакого демонского духа, а просто озорство над подгулявшим духовенством и по подлости человеческой издевательство над несчастной бесноватой Соломонией.
МЕЛЮЗИНА. БРУНЦВИК
ИСТОРИЯ ПОВЕСТИ{*}
Аромат цветов, дыхание земли, и свежесть моря — день жизни. Черный воздух, горечь звезд — ночь.
Звери днюют ночь и тем, не зверь и не́люди, простор ночь.
Темный мир ночи человеку ясен в сновидении — как все непохоже на белый день! — и жизнь зверей и духов, не зверь и не́-люди, раскрывается закрытым глазам под колдующим покровом сна.
Сказку сказывает ночь, а сказочное дня из ночи.
Духи скрыты от этих глаз, зримы в образе живого дня: оборотень: как человек, как зверь, как растение, как вещь. Непохожие. Оборотнями входят духи в жизнь человека. Они окрашивают радужный цвет жизни своим горьким — цвет тревоги.
Природа звучит разнообразно, приглушить ее горечь и все сольется в голос — вертящаяся радуга — серый цвет.
С горечью — цвет ночи — идет в мире жуть.
Ночное — странное, неустойчиво и без навыка, как неожиданное, беспокойно.
Оборотень чуется встревожьем, а встреча — звери шарахаются, человек теряется.
Моим глазам в природе жизни — вижу: человек, зверь, растение, духи. А есть и еще: человек — человеко-зверь, человек — человеко-дух.
О человеке-звере в сказках.
Пиши биографии великих завоевателей, царей, «людоедов человечества» не литераторы, не историк клоп, а ученый зоолог, не надо было бы и заглядывать в сказки.
Растительное — человеко-дерево у всех на глазах, потому и не замечается.
О человеке-духе легенды.
Духи вне судьбы живого видимого мира, не родятся и не умирают— «им в грядущем нет желанья, им прошедшего не жаль» — игра в непостижимую игру. Но у каких-то духов, близких к человеку, неутоленное желание очеловечиться — русская кикимора.