Мелеас и Палатина закляты до вечного века: кончится земля и их существование переменится, — а Мелюзине обещан срок: явление человека и ее очеловечение.
Прессина может превращаться по своей воле, когда ей вздумается, принимать образы ей нужные, а Мелюзина осуждена превращаться в сроки — в субботу. Превращение обычное и легкое для феи, тягостно и унизительно по своему принуждению.
Мелюзина невольница. А освободит ее человек.
Приворожить человека она может. Но обойти тайну не в ее власти. Любовь человека распаляется тайной. Сама любовь и разобьет клятву. Перед призраком сгорит и каменное слово.
Какая же судьба Мелюзины?
Превращения окончились, наступило воскресенье, но с Раймондом она разлучена, к людям вернуться ей заказано. Мелюзина попадает в круг «забытых Богом».
Ее сестры ничего не знают и ждут, а она знает и ждать ей нечего — без надежды до своего вечного века.
Разлучная и разлученная — жажда без утоления — печаль ночи — Мелюзина.
1950
БРУНЦВИК{*}
Был в чешской земле король Брунцвик. Правил королевством разумно и честно в совете старшин и рыцарей. И по всей земле шла о нем добрая слава.
Но что-то было не так, и всякий раз говоря о Брунцвике, вспоминали старого короля Фредерика Штильфрида.
Этот любимый король, прозвище "Орел», весь свет облетел и все сокровища Праги его вклад: добыча из разных стран.
Брунцвик с детства не уставал слушать рассказы старого рыцаря Балада о подвигах отца.
И как, бывало, начнет Балад: «и велел Фредерик седлать тридцать коней и взял тридцать юношей и одного старого и поехал до разных незнаемых стран и земель»... — Брунцвик пробуждался: другие глаза, другой взгляд.
«Отец добыл себе орла, — скажет — заискрится, а мне давай льва!»
Брунцвик носил имя «пламенный», Brunst — пожар, и вправду беспокойный, в отца, а по судьбе сидень, из Праги ни ногой, да и на празднествах редкий гость; стража меняется, а он в своем доме бессменно.
Королева Неомения с неменьшим любопытством, а пожалуй горячее, принимала в слух рассказы старого Балада и мечтая о льве, выдумывала свои волшебные сказки.
Но назвать сиднем, ее никак нельзя было: вынужденно она оставалась в Праге, но в Праге не остановишь. У нее был верный рыцарь Ассирский князь Клеопа: из всех рыцарей она выбрала его за длинные ноги, правда, не очень гибкие, но все равно, с таким можно было смело появляться на улицах, в театрах и на собраниях. Клеопа по- собачьи засматривал ей в глаза, всегда готов в огонь и в воду: Неомения была единственная, всем для ее рыцаря, а ее мечта о льве и волшебные сказки пустой звук.
Балад, в который раз вспоминая Фредерика — Орла, рассказывал:
«В канун похода на поиски орла, король обменялся с королевой перстнями: «когда через семь лет ты увидишь свой перстень, знай, я еще жив».
Этот перстень Брунцвик подарил Неомении.
Их было тридцать юных рыцарей и один старый, не спрашивая, узнаем: Балад. На зеленых конях, как розовый шиповник, они разъезжали по берегу моря. И когда появился на жарком, цвета лисицы, тонкоголовом коне Брунцвик, видят: подплыл корабль, и они вошли в корабль с конями.
И плывут.
Брунцвик впервые на море, все ему вдиво. Да и рыцарям вновь. И глаза их заволнило море. Один Балад, ему все видно, ведет корабль, но куда, и сам не знает. И так все было необыкновенно, плывут не замечая дня от ночи и до ночи.
Ночью поднялась буря. Натерпелись страху. Но самый страх стал поутру, когда сорвало корабль и стремглав понесся не по волне, а над волнами.
«Акшитова гора, промурчал Балад, пропали!»
Эта магнитная гора притягивала к себе издалека и кто попадет на гору, живому уйти безнадежно. Корабль пришибло к горе, назад забудь, вылезай.
Любопытство оказалось сильнее страха и пока держались запасы, ни о каком "как назад" не задумывалось.
Остров лесистый, деревья крепкие. А на деревьях люди, как птицы. И эти куролюди ни на какую приманку не идут и на вопросы не отвечают. Балад пробовал знаками объясняться, никакого внимания. Ни вреда от них, ни помощи — бесполезные люди.
Брунцвик, бродя по острову, увидел поле: гнилые корабли и кости. И зауныл: «общая судьба!»
И Балад заметил:
«Кто на страх не дерзает, желаемого не получит».
Всех коней съели и уж друг на друга нацеливаются. А к куролюдям подступу нет: на ухватку такой брык, коню не по ноге, и перьями в глаза. Делали попытку от горы откачнуться, да все ни к чему, назад тащит, береги голову, такая сила и не мчит, а вихрем свирепеет. И уж стали прятаться друг от друга: страшно попасться на глаза голодному — голодный человек зверее зверя, сожрет тебя без нюшки.
Брунцвик голодный похотливо смотрел, не найдется ли чего поесть и видит: на берегу голова — потрепанная баба с синя́ми в подглазье, и руки — избалованные с размытым розовым перламутром, а тело в чешуе рыба и вместо ног хвост.
«Злое ты или доброе?»
«Я такая, какой ты меня видишь. А что такое доброе и злое, я не знаю».
«Будет ли мне от тебя прок?»
«Часом можешь, а часом не можешь».
Брунцвик понял. Кругом один, и наклонился над жемчужницей. А на прощанье, нежно погладя теплый серебряный хвост, спросил как ее кликать? — должно быть, понравилась.
«Европа, — сказала она, — да ты меня больше не увидишь».
Балад сказал:
«Это сирена, не связывайся, добром от нее не уйдешь».
А не все ли равно, ведь и с острова не уйти.
В живых только двое: Брунцвик и Балад. Все же тридцать рыцарей погибли: съели друг друга без остатка, последний подавился.
«Я пойду и съем сирену».
«Сирену можно... помялся Балад, но не есть»...
«Когда бы Неомения знала!»
— Ты выйдешь отсюда.
«Мертвый».
— Живьем.
«Но кто меня спасет?»
— Птица.
«Орел!»
— Нагуй.
«Нагуй»... улыбнулся Брунцвик: в нем еще играла жизнь с живым смешно и горько.
— Он прилетает сюда за мертвечиной и что ему под руку попадет, Нагуй зоркий, ухватит и летит прочь. Так и тебя унесет. Лучше быть не знай где и иметь надежду, чем известно и наверняка погибнуть.
«А ты?»
— Мне не впервой, я — во вторую очередь. А на свободе мы еще встретимся.
Балад взял конёвую кожу, кровавым подскребком всю ее вымазал, и зашил Брунцвика и с ним его меч крепко в мешок.
Девять дней безвыходно сидит Брунцвик в мешке. Какое надо терпенье! Или свобода, как и любовь, не знает срока!
Только на двенадцатый день прилетел Нагуй, зацепил мешок и поднялся так высоко, куда не донесло Баладово «до свиданья» и не достиг магнит.
Нагуй летит в свои пустые горы. То, что человеку три дня, ему в три минуты. Брунцвику в мешке ничего не видно, но он чувствует: прилетели. Нагуй положил мешок в гнездо между детьми: уверен: мертвое стерво будет детям за шоколад. А сам полетел обратно на магнит за Баладом.
А птицам любопытно: что за воздушный пирог принес отец, да и проголодались. И как цапанули рвать мешок, Брунцвик выскочил, а они, глупые, думают, начинка, полетели на него, съесть.
Хорошо что меч, живо Брунцвик со всеми управился, и сам всех съел без остатка.
А были эти Нагуй птицы не маленькие и силы не малой: переносят, как перышко, горный камень, и у каждой по три когтя на лапе, и таких птиц водится мало, жадные и норовистые, друг друга изъедают.
Сыт на год, а идти куда? — пустые горы. Он вышел из гнезда и пустился бежать — страх клевал его, как птицы.
Девять дней и девять ночей бежит Брунцвик. И чем дальше, тем горы выше.
«Кто на страх не дерзает, желанного не получит!» вспоминается Балад, и по каким не пустым горам его ведет судьба или пропал?
С горы спуск в долину. Счастье Брунцвика — перемена: новые живые силы. И слышит шум. Прислушался — и прямо на голоса. И видит: лев — зверь и змея — дракон култыхаются врукопашь и так остервенели — изо льва клоками шерсть летит, а у змеи глаз навыкат и слеза течет. Змея одолевает льва.
Брунцвик с мечом — подскочил к змее. А было у змеи девять голов и из каждой головы огонь.
Рубит он головы, а сам озирается: льва боится. Лев видит помощь, лег на землю передохнуть. И без помехи, шесть змеиных голов срубил Брунцвик, но силы оставили его. Тогда вскочил лев и задушил змею.
Брунцвик на земле, лев на змее.
«Теперь моя очередь», подумал Брунцвик и поднялся. И пошел. «Пронесло!» Глядь, а лев идет за ним.
«От такой находки, чего доброго, без головы останешься!» А идет, не останавливается. И лев за ним.
«Залезу на дерево и перебуду, пока не уйдет лев».
И на первый каштан сиганул. И три дня сидит. И лев под каштаном. Лев не отходит и на лапы подымался и засматривал жалостно.
И вдруг как рявкнет.
Брунцвик от неожиданности кувырком и так головой о землю треснулся, память вышибло. А лев бежать.
И не успел опомниться, лев тащит в пасти коренья и тычет в руку. Брунцвик приложил к голове. И полегчало. Подняться — поднялся, а едва ноги передвигает: и стукушка чувствительно, и голод морит.
Лев, не отставая, потянул ноздрями и пропал. И где он там бегал, а вернулся — в зубах серна. И какой оказался умный: на глазах Брунцвика оторвал от серны кусок и себе в пасть и как в печке, зажарил, подает сернятину с львиной подливкой — о таком вкусном блюде Брунцвик и мечтать не мог.
Что же после этого скажешь: враг лев или друг? Бежать от него или вместе странствовать?
Желание Брунцвика исполнилось, льва он себе добыл — но не для странствования же по пустыне. Надо дорогу искать домой.
На дороге попалось высокое дерево. Залез он на самую верхушку — далеко видно. И увидел море, а на море белой полоской остров. И он пошел к морю.
А какое море — и вширь и вдаль. Веет прохладой. Есть прохлада в лесу, насыщает и влечет к вершинам, а на море, одушевляя, влечет вдаль за собой.