«Пошли, — говорят, — за царским кузнецом, его мальчонка это дело обсудит».
Велел Давыд царь привести царского кузнеца, — да чтобы кузнец и мальчонку захватил.
И пришел царский кузнец, пришел и царь Соломон.
Рассказал Давыд царь царю Соломону о старухе, как унесло у нее муку ветром: просит бабка суда.
«Как ты, Давыд царь, — говорит царь Соломон, — не можешь рассудить такого дела? Дай мне свою клюку, твой скипетр, царскую порфиру, и я сяду на твой престол, буду судить».
Посадил Давыд царь на свой царский престол царя Соломона судить старуху и ветер.
И собрал царь Соломон весь народ, сколько ни было в городе, всех от мала до велика, и всю царскую семью — царицу и царского брата Аскленея, жену его Рогулу и друга ее.
«Кто из вас нынче поутру ветру молил?»
Какой-то тут и выскочил корабельщик:
«Я, — говорит, молил попутной посо́бны».
И велел царь Соломон корабельщику отсыпать старухе меру муки.
Отсыпал корабельщик старухе меру муки. Пошла бабка, понесла муку, Бога благодарила за царя Соломона — за премудрый суд.
И дивился народ царю Соломону.
Тут царица призналась Давыду царю, что ее это сын, царь Соломон, а сын — не их сын, а царского кузнеца.
Давыд царь простил царицу, царскому кузнецу царскую кузню в вековечный дар отдал, а на царя Соломона свой царский венец надел:
«Пусть царь Соломон судит и рядит все царство — все народы — всю русскую землю».
ПРЕМУДРЫЙ ЦАРЬ СОЛОМОН И КРАСНЫЙ ЦАРЬ ПОР{*}
В Божьем граде в Иерусалиме был велик царь и благочестив — царь Давид. Состарился царь, а детей все нет. Взмолился царь Давид к Богу: нет ни сына, ни дочери — некому по нем в Иерусалиме царствовать. И услышал Бог молитву: родила царица Версавия сына — царя Соломона.
И был Соломон прекрасен и мудр.
Воспитывал царевича дядька Очкило, верный и добрый царский слуга. Днем царевич с дядькой, на ночь у матери.
И случилось ночью, лежит Соломон, не спится. Потушила свет, улеглась царица Версавия. И слышит Соломон, будто кто-то вошел в палаты, приподнялся он с кровати — от лампад все видно: мужик! А это друг ее любезный, — Мураш, посадкий мужик.
«Ты мне люба и мила и всегда я рад быть с тобой, только боюсь я твоего паршонка, царя Соломона: стану тебя целовать, а он так в глазах у меня, как гвоздь».
«Ах, любезный друг, если ты боишься царя Соломона и из-за того только не можешь со мной быть, я его хоть сейчас — я дам ему смертную отраву».
И успокоила царица дружка. Осмелел Мураш. Тут царевич соскочил с кровати:
«Мужик ты несытый, — закричал он на Мураша, — не по себе виноград щиплешь, сад батюшкин крадешь, чужое поле пашешь, и на краденой кобыле ездишь».
Да из палаты вон — к дядьке Очкилу, да на койку к старику: насмерть перепугал:
«Что такое? Что, царевич? Приснилось ли тебе? Или тебя няньки прогневали?»
«Ой, сбережатый мой дядька, страшное видение мне во сне было: привидилось мне, вошел в палату зверь лютый и стал мою матушку кусать. Встрепенулся я и увидел: лесной зверь медведь вошел в конюшню, сел на любимого царского коня и ну по конюшне ездить».
Очкило по старости лет и неопытности житейской ничего не понял: и какие такие медведи и причем конюшня?
«Ты, царевич, на ночь о медведях не думай, они тебе и не будут сниться».
Наутро царь Соломон, как всегда, занимался до обеда с дядькой, а после обеда к отцу.
«Батюшка, — сказал царь Соломон, — отгадаешь ли, что я тебе скажу?»
«Слушаю», сказал Давид царь.
«Насадил царь виноград, — начал царь Соломон, — все дерева виноградника цвели, а плода от них не было. А цвело в винограднике одно дерево пышнее всех, и дерево принесло плод — червленое яблоко. Положил царь яблоко на золотое блюдо, день смотрит на яблочко да любуется, на ночь в золотой ларец кладет. И однажды, когда сторожа уснули, вскочил в виноградник смердящий скот козел и прогрыз любимое царское дерево».
«Мудра твоя речь», — сказал Давид царь: царь тоже мало чего понял, а вернее, ничего.
А царица Версавия, Мурашу в угоду, только и ждет случай извести царя Соломона.
В ночь уехал Давид царь на охоту. Ночью притащился Мураш к царице в ночевку. Шушукались, а потом и целовались. И велела ему царица обойти тайно Иерусалим — «и отыщи ей отрока, похожего на царя Соломона и приведи немедленно».
Мураш рад-радехонек, смекнул, кирлатый, и ждать себя не заставил: чуть только свет, вернулся, ведет кузнечонка — как раз вровень царю Соломону, однолетки.
Царица тайно Очкилу:
«Сослужи мне, Очкило, верную царскую службу: возьми ты моего сына, царя Соломона, поди с ним на теплое море, заколи его на берегу, вынь сердце, да испечешь, и принеси мне, а тело — в море».
Перепугался старик:
«Матушка-государыня — царица, помилуй царевича и меня, раба своего. Проведает Давид царь, велит меня казнить горькою смертью».
«Не хочешь? Все равно наговорю царю, не избежать — будет тебе горькая смерть».
«Единородного сына...?»
«Не сын он мне, пащенок и супостат. Знать не желаю. Есть у меня сын избранный: будет при старости моей питатель, и по смерти душе моей поминок».
И выводит кузнечонка:
«Вот сын мой — царь Соломон!»
Очкило поглядел на кузнечонка: «куда-а! — царь Соломон?»
«Матушка — государыня, читал я в старых книгах, пишут: не рожен — не сын, не окуплен — не холоп, а вспоя, вскормя, ворога не видать».
«Слушай, Очкило, жизнь или смерть?»
Поклонился Очкило и пошел — едва в дверь попал: обезглазишь.
Встречу царевич:
«Что ты плачешь, сбережатый мой дядька?»
«Как мне не плакать, царевич, я и сказать не смею».
«Говори, не бойся!»
«Ах, царевич, грозила мне матушка твоя, царица Версавия, горькою смертью. «Выбирай, говорит, дядька Очкило, жизнь или смерть?» Велит свести тебя на теплое море, — заколи, вынь сердце, испечешь и принеси ей, а тело — в мо-ре!»
«Воля матушки, — сказал царь Соломон, — что хочет, то и делает. Не тужи, дядька, будем жить!»
Мешкать нечего, взял Очкило старый свой нож, на медведя когда-то с Давидом царем хаживал. И пошли. Вперед царевич, за царевичем Очкило. Старик и шапку надеть забыл. Не смеет он царской воли ослушаться и царевича больно жаль.
И увязалась за ними собачонка Ритка — Ритка слизал сметану, хватились, он вырвался да бежать. На воле весело: игрался Ритка.
Дошли до моря.
Пустынный берег.
И говорит царевич Очкилу:
«Не убивай меня, сбережатый мой дядька, ты возьми вместо меня Ритку, заколи, вынь сердце, испеки, снеси моей матери, а я пойду. Вернусь или не вернусь — судьба».
Старик и рад и боится: что он царице-то скажет?
«Принесешь царице риткино сердце: заколол, скажешь, сына твоего, царя Соломона, а тело — в море».
Попрощался царевич и пошел, куда глаза глядят.
Остался на берегу Очкило да Ритка. Уж и измучился бедняга, гоняясь за собачонкой — не понимает, глупая, играется, не поддается. Насилу-то сграбастал. Прищемил между коленок, за уши держит, как зайца.
А Ритка почуял и не лает, а только смотрит, точно говорит, и так жалобно:
«Сбережатый дядька, не режь! Ну, что ж, слизал я сметану, ну, накажи. Не режь! дядька!»
Очкило за нож —
«Глупая, ничего-то ты не понимаешь».
Ритка амкнул.
И готово — отлетела звериная невиноватая душа — и только на ноже след жизни, вот столечко крови!
Вынул старик риткино сердце, а сердце все бьется, не понимает, — у старика руки дрожали. Развел огонек, на угольях испек сердце. И домой.
В сумерки вернулся Очкило. Царица не может усидеть на месте.
«Где, где его сердце?»
Очкило положил перед ней черный комочек — риткино сердце.
«Заколол твоего сына, царя Соломона, сердце вынул, а тело — в море».
Царица ухватила уголек — руки жгло ей черное сердце:
«О, лютое! о, злое!»
Вернулся Давид царь с охоты! много зайцев привез — удалась охота. Отдохнул и посылает за Очкилой, пусть приведет сына, царя Соломона.
Оторопел Очкило и к царице:
«Матушка — государыня, царь царевича требует».
«Поди и скажи: сын, мол, твой болен — мозг у него взбунтовался».
Пошел Очкило к царю, сказал царицыно слово:
«Мозг у него взбунтовался».
Давид царь, как был, соскочил с престола да бегом. А у царицы на ее постели кузнечонок: еле дышит, бедняга, очень перепугался.
Взял царь кузнечонка на руки, — а не признать царевича.
«Милый сын мой, — заплакал Давид царь, — погиб я. Мудрость слов твоих помутилась, речистый язык заградился, очи погасли. Нет мне радости, нет упования, печаль пришла на меня».
И оставил царь кузнечонка, сам облекся в черные ризы, наложил на себя пост — помилует ли Бог сына, вернет ли разум, — и многую милостыню раздал ради сына, царя Соломона.
Пустынным берегом шел царь Соломон. В сумерки показалась дорога. И привела его дорога в Египет.
На гумне старик молотил рожь и с ним три сына.
Присел царь Соломон на ржаной омет: ему все видно и слышно, а сам он в скрыти.
«Любимые дети, стар я и мать у вас в годах, — сказал старик, — хочу разделить мое имение, чтобы по смерти моей меж вами не было злобы. Есть у меня золото и серебро — первая доля. Есть скот и кони — вторая доля. Есть хлеб — доля третья. Кто мне скажет цену золота и серебра, и от чего сотворены, тому моя казна. А кто скажет: который конь честнее всех, и с которой скотиной человек разговаривает и в которую входит и спит, тому мои кони и скот. А кто скажет, сколько в котором хлебе зерен, тому весь хлеб».
Выслушали дети отца, а ответа не умеют дать. Стоят, опустив цепы. А который помоложе, отошел к омету.
«Что ты печальный такой?» спрашивает царь Соломон.
«А как не печалиться? Отец разделил нам свое добро: казну, коней и скот, и хлеб — что кому достанется. Мудреную задал загадку, — надо мудрый ответ дать. Да ничего не придумаем».