Черти прыгали и от удовольствия и чтобы разогреться.
Костоглот дал каждому по стукушке, а Унису еще и подшлепник.
«Сам делай все, что хочешь, твоя воля, но и ответ неси, других не путай, шельмец!»
А Унис только всего, что по этому месту себя погладил — он свое дело сделал: царь Соломон, хочет он, или не хочет, а впросак попался.
Целый день царь Соломон все один. Хоть бы праздники поскорее кончились. Скучно.
Прежнее время, захочет, бывало, и полетит — но он облетел весь свет и нет уголка на земле, где бы он ни был и все-то он знает, (а как это любопытно, когда еще чего не знаешь!). А что на небе, там? — он не знает. Это верно, бесы правы, он не летал на небо, он не знает.
Вот и бесов нет, на дне в Иордани, голубчики, запечатаны Соломоновой печатью, крепко сидят в селедочной бочке, а мысль не запечатаешь: она — это тот же Унис лезет в окно, шамиром бесшумно разрезает преграды.
Да, и в самом деле, где он только ни был: и у муравьев в их царстве, с самой муравьихой разговаривал — Madame Bonneau, видел ангела смерти — вот уж ничуть не страшный! Да и вправду, земные тайны для него открыты, но что на небесах, там? Если бы хватить ему на небо!
И день и другой, а все то же, не выходит эта мысль из головы: «залезть на небо».
На третий день Рождества, как бесам из бочки выскочить, мудрость оставила царя Соломона: он вдруг все позабыл — кита позабыл!
«Чего, в самом деле, полечу-ка я на небо!»
И зовет царь Соломон своего горбатого тябня — первый из зверей, самый близкий ветрам, окрыленный, как птица, а бесчувственный, как демон.
«Сослужи мне верную службу!» говорит царь Соломон тябню.
«Хорошо, — отвечает тябень, — садись на меня. Куда хочешь?»
Сел царь Соломон на своего крылатого верблюда.
«На небо!»
Тябень взвился — и полетели.
Первое небо летят — ну, ничего! Второе небо летят — что-то по-другому, не наше. А как стали приближаться к третьему, а там — огонь и вода — розы и лилии.
И тут ангелы — не ангел смерти — а многоочитые и многокрылые, да как шуганут:
«Смертному ни на пядь!»
И с этой-то высоты грохнулся царь Соломон на землю.
Хорошо еще тябень, не простой зверь, крылатый верблюд — ему ничего не вредит и ничто не берет, а то долго ли до греха, и не то, что шею свернешь, а и черепок напополам.
И слышал царь Соломон: над самой его головой на колокольне в городе Клионе, эк, его куда дряпнуло, в Бретань! — часы Рождество на колоколах играют:
Днесь божественный Младенец
родился
Пойте гобои, гуди волынка.
СОЛОМОН И КИТОВРАС{*}
— — тогда наступило время спросить о Китоврасе. И демоны открыли царю Соломону, что видят его в глубине пустыни у трех колодцев. И задумал царь Соломон, как ему овладеть Китоврасом.
Строитель Хирам сковал железную цепь и железную гривну; и на гривне было выгравлено заклятие: во имя Божие. И стала та цепь нерушима: на человека и на не-человека, зверя и демона неволя.
И о том подумал царь Соломон, как эту цепь использовать. И посылает он куропалата Вифония с синкеллами в пустыню к трем колодцам, и велел везти за собою вино и мед, и овечье б руно взяли.
Углубившись в пустыню, куропалат Вифоний нашел три колодца, а Китовраса нету. И как указал царь Соломон, Вифоний и его синкеллы вычерпали воду из колодцев и, заткнув жерла руном, налили в два колодца вино, а в третий меду. А сами за камень, караулить.
И в самый полдень, это как бабочка в окно бьется, в тишину пустыни затопало копытом, а лицо обдало налетевшим жаром. И видят: стрелой крылья несутся: по пустыне — все больше, все ближе — и вот уж замелькали копыта. И увидели: он самый! — напруженные крылья, крепкие конские ноги, а лицо человека: приник к колодцу. Насторожились: цепь в руке у Вифония крепко, только бы себя не выдать.
Китоврас высоко поднял голову — и от углов рта из растрескавшихся губ не вино, кровь густой полоской запеклась к подбородку.
«От вина ума не прибудет!» — сказал Китоврас.
Но жажда была нестерпима.
И, опустя крылья, Китоврас воскликнул:
«Вино веселит сердце человека!»
Жадно хлебнув из колодца, он пошел ходить от колодца к колодцу, не может остановиться. И до самого донышка все три колодца — выпито, вылизано, вынюхано — ни столечко вина, и мед прощайте!
И такое почувствовал море-по-колено, чего тут разговаривать —
«Как, все, что имеет начало, имеет и конец? — вздор! А из «ничего» он на самом себе очень даже видит «чего»... И вы взаправду думаете, что целое всегда больше своей части? Ничего подобного».
Не Китоврас, маленькая птичка, цепкие лапки, и наперекор всякой самоочевидности он, Китоврас, в ней — с нею стремится к «невозможному». Но китоврасьи крылья окаменевают, с копыт отвалились птичьи лапки, и в глаза ему сонный сыплют песок. И он камнем канул в такую деберь, ничего не поймешь, да и незачем. И такой пошел храп — удовольствие: сама пустыня, няньча, притаилась.
Тогда Вифоний вышел из-за камня и, надев железную цепь на шею Китоврасу, укрепил цепь: ну!
Китоврас очнулся. На шее — цепь. Но разве есть на него такая цепь? И хотел было освободиться.
«И имя Божье с заклятием на тебе», сказал куропалат Вифоний.
И видя на себе «имя Божье», Китоврас пошел за Вифонием кротко.
Нрав его был таков: он не ходил путем кривым, а правым. И когда вошел в Иерусалим, перед ним расчищали путь, сносили дома, потому что шел без заворота, напрямик.
На углу дом вдовы. И несчастная, не видя себе пощады: последнее отнимают! — с горечью воскликнула:
«Я одинокая, пощади!»
Китоврас подобрался, но не свернул с дороги: дом уцелел, но Китоврас сломал себе ребро.
«Мягко слово — кость ломит, жестко — гнев воздвигает», — сказал Китоврас и пошел дальше.
А когда вели его базаром, какой-то, приторговывая яволочные сапоги, из кожи лез, требовал — «за ценой не постоим, только подай такие, чтобы семь лет без сноски!»
Китоврас, заглянув в глаза покупщику, усмехнулся.
Окруженный толпой зевак, сидел на земле странно одетый человек — и одни протягивали ему руку, другие подавали записки; и из его слов можно было понять, что он предсказатель: прорицает судьбу.
Китоврас приостановился и захохотал.
Навстречу шла свадьба. Скрипач впереди высмычкивал такой разумор, такие корчил усердные рожи, выроживая ногами, и самые благонамеренные гоготали, как стервецы, и молодые были навеселе, и провожатая свита пьяна и довольна.
Китоврас отвернулся — все это видели — и слезы показались на его глазах.
Какой-то весельчак, на взводе, не обращая внимания на пожарных, ни на отряд саперов, возглавлявших путь Китовраса и куропалата с синкеллами, шарил перед собой руками, топчась на месте.
Китоврас, поравнявшись, взял его под руку и, ничего не говоря, — какой уж там хмель, разом все выскочило! — под ручку вывел на дорогу.
Так кончилась дорога — путь загадок — из пустыни от трех колодцев в город вселенной, Иерусалим.
Китовраса поместили во дворце у куропалата. Любопытных отбою нет, к дворцу не проткнешься.
Но страх сильнее любопытства. Музыканты, развлекавшие Китовраса, чувствовали себя не по себе и выбирали такие пьесы, чтобы играть без нот, и капельмейстер Фараон махал палочкой, как попало. Впрочем, Китоврасу совсем неважно, были бы это только распахнутые окна туда — музыка.
В залах дворца хоть и часовых не ставь. Заходил спафарий Зеркон и префект Дардан — «по экстренному делу», забегали эпитомоторы из распространенной иерусалимской газеты получить информацию, но со страху — такой понесли вздор — куропалат больше не велел пускать.
Один только строитель Хирам, «сын вдовы», прямо из мастерских явился во дворец к куропалату познакомиться с таким необыкновенным явлением природы: конь-и-человек-и-птица, овеянный музыкой и мудростью, Китоврас.
Путь Китовраса — про это все узнали, весь Иерусалим, но кто осмелится спросить Китовраса?
Сам Вифоний со своими синкеллами ходил около, но не то, что спрашивать, а и в глаза взглянуть Китоврасу норовил, будто ища чего-то, смотреть в копыто.
«Что смешного, — спросил строитель Хирам Китовраса, — человек выбирал себе обувь, прочную на семь лет!»
«Семь лет! — сказал Китоврас, — да ему всего и жизни-то, дай Бог, семь дней».
«А твой смех над прорицателем?»
«Хорош пророк! — сказал Китоврас, — говорит людям о тайнах, а не догадывается, что тут же под его ногами скрыт в земле клад».
«А твои слезы?»
«Мне было жалко смотреть, — сказал Китоврас, — через тридцать дней новобрачный помрет».
«А что тебе дался тот забулдыга?»
«Добрый, верный и веселый человек, и такому следует услужить».
С полуопущенными крыльями, подогнув ноги, окаменев, загадочно смотрел Китоврас.
Строитель Хирам передал царю Соломону ответы Китовраса.
И сказал царь Соломон:
«Вот кто подпишет: человек, как трава, поутру цветет и зеленеет, а вечером подсекается и иссыхает, все есть суета».
И велел проверить путь Китовраса — вещую силу его слов.
Над городом спустился сумрак. В надвигавшейся ночи на востоке замелькали белые, зеленые и красные огни: к горе Мории, где будет воздвигнут единственный, отличный от всех построенных человечеством храмов, храм Соломона, подкатывали, управляемые демонами, тяжелые грузовики с лесом. Дул ветер, рассекая и пеня огни. И на мгновение высоко вспыхивали серные шесты и с потрясающим гулом гасли.
«Отчего меня не зовет к себе царь Соломон?» — спрашивает Китоврас.
И Вифоний, глядя демону в копыто, не мог не сказать, как оно было, без всяких дипломатических закрут:
«Стесняется: вчера перепил, голова трещит».
Китоврас поднялся, взял камень и положил на камень.