человеческой полноты, углубленности, автономности. Что ж, — она может заметно углубиться и в те сферы, где столь действует — сон. «Сметь» пребывать во сне, обогащаться у него, сообщаться с ним, — в этом, если хотите, — неторопливая уверенность поэзии в самой себе — она не нуждается в том, чтобы ей «указывали», чтобы ее «разрешали» и контролировали (таков, соответственно, и ее читатель).
Теряет ли поэзия в таких условиях что-нибудь или приобретает? Хотелось бы оставить это лишь высказанным вопросом. Главное: она выживает. Выгони ее в дверь, она лезет в окно.
И все же, откуда это сожаление о чем-то при пробуждении?
Может быть, бессознательно тоскуем по «матерьялу» жизни, сгоревшему — неведомо от нас — за эту ночь — уже в тысячный раз — в черном, безмолвном костре Сна?
И вот, правда поэзии постепенно исчезает из аудиторий, — она уходит в обособленные жизни обособленных личностей.
Читатель меняется, — он, теперь, занят не безликим «общим делом», — теперь он переживает свою жизнь перед проблематичным феноменом Существования. Нельзя считать его «дело» эгоистичным, — переживание им существования может быть показательным, проверочным — как образец жизни человека. Этот читатель нуждается в поэте, который говорит только для него, только с ним. Поэт, в данном случае, единственный собеседник, которому можно доверять.
Меняется «схема» связи поэта с читателем. Теперь это — не от трибуны — в зал, в слух, а от бумаги (часто — и не-типографской) — к человеку, в зрение. Читателя не ведут, не призывают, с ним — беседуют, как с равным.
Общее состояние сна, его «не-зрительная» атмосфера иногда важнее и впечатляет больше, чем само сновидение. (Вроде того, как если бы атмосфера кинозала больше подействовала на нас, чем фильм).
Никогда я не забуду свой несложный сон двадцатилетней давности: спускается солнце; в огороде, над самой землей, отсвечивают листья подсолнуха. Редко я испытывал такое волнение, такое счастье, как тогда, «при виде» этого сновидения.
Ничего здесь не надо мне «определять по Фрейду». Просто — не хочу («оставьте в покое»).
«Символы»? — Вы их вполне можете найти.
Но в световой круг этого сна вы не можете включить следующие важнейшие факторы (сможете лишь учитывать их, а пережить их не сможете, ибо они — чужие): я спал в родных сенях, в родной деревне (а дальше простиралось, как Море Счастья, — безбрежное Поле!), где-то рядом была — мать (может быть, в том же огороде… может быть, были сыры ее рукава от прикосновения к краю Леса-Хранителя), было — такое торжество «присутствия всех и всего»![1] — а отсутствующее, — как от дневного света, — еще пряталось, как вор в лесу…
Сон-Мир. Сон-возможно-Вселенная… Не только со своим Млечным Путем, но и с малой звездою на окраине твоего села, которую, возможно, видит зренье-душа.
Надеюсь, что не покажется, будто повышенную «частотность» сна я считаю главной особенностью той поэзии, о которой идет речь. У нее много и других целей, и других «матерь-ялов» — на то она и не «за-ангажирована» (и не «за-ангажироваться» же ей — сну!).
Но если уже мы говорим — о сне, то так и скажем: связь поэзии этого рода с Читателем столь интимна, что они между собой могут делиться и снами.
Сон-Поэзия. Сон-Разговор-с-самим-собой. Сон-Доверие-к-ближнему.
А героичность поэзии, ее активность, гражданская ответственность?
Значит, не забудем и о том, что где-то в это же время, в тех же пространствах, активно погибает — нужный лишь десятку читателей — Мандельштам. Ему — не до сна. Он знает, — говоря словами другого поэта, — лишь «огромную бессонницу».
Сон-Лета.
Леонид Андреев описывает воскресенного Лазаря: что-то узнал в Смерти, о чем-то помнит, — о чем-то, чему нет определения на человеческом языке.
Может быть, он ничего и не узнал? (Как мы смелы бываем в «знании» Смерти). Друг, пришедший в сознание после глубокого обморока, говорит: «ничего не было, не было и „там“, я был, а потом… — что и сказать?.. — а теперь я — снова — есть».
Есть сны, похожие на этот обморок.
Сон, который часто, «с поэтической неточностью», сравнивают со Смертью.
Когда публичная правда невозможна, поэт-трибун сменяется эстрадным поэтом. Связь такого поэта с публикой похожа на двухстороннюю договоренность играть «в правду» («правду-то мы знаем, — мы ее оставили дома, — здесь мы собрались не для этого, — зачем говорить о неприятностях, лучше повеселимся»).
Зачем тут сон с его тревогами, с его сложной, трагической Личностью (ибо сон человека, быть может, — его расширенная — и доверчивая к себе самой, и испытующая, исповедующая, требовательная — Личность?).
И все же сравнение Сна со Смертью (очень частое, почти — общепринятое) — условно и приблизительно. Не происходит ли в таком случае, будто мы знаем что-то о Смерти-в-Себе (будто мы знаем — что — в ней)? Нам известны Ее следы, известен наш страх перед Ней. Сравнивая Сон со Смертью, мы, скорее всего, говорим лишь об этом страхе.
Меня удивляет Шопенгауэр, когда он так категорично определяет сон, называя его временем, «взятым в кредит у Смерти».
К каким поэтам со словом «Надоело» обратился Маяковский в самом начале его столь деятельного пути? Это Анненский, Тютчев, Фет. Именно те поэты, в поэзия которых — во всей русской литературе — больше всего — сна.
Нет сна у Маяковского (есть — только сновидения, выдуманные, «конструктивные»), много его — у Пастернака.
Но, в то же время, благодарение Сну (хотелось сказать: Матери-Сну, — странен его род — мужской — и в русском, и во французском языках, — видно, все же, он — Бог-Сон), благодарение Ему за то, что Он — не только тайник, спальный мешок, — имитация Лона, — благодарение Ему за то, что прибой Его волн печет кое-что и для слуха, названного «поэтическим», — «как вафли, печет» — запоминаемые кровью — звуко-сгустки из тьмы, — располагая их — меж пустотами-паузами — как тени-вехи — небумажных пространств! — которые, однако, могут определить и «поэтические пространства»; благодарение — за свето-сгустки, просвечивающие — может быть — ликами — еще незнакомыми (о еженощные — во сне — образки световые — с тенями-иероглифами!)…
Смутная «морская» работа сна! — мы верим в нее, как верит влюбленный в животворное воздействие избранницы.
Но — «практически» — сколько обращаемся мы ко Сну (помимо своей воли — а значит, с полной отдачей) за «художественной помощью»? Сознательной мыслью мы не доберемся и за всю жизнь до тех воспоминаний, тех глубин памяти, которые сон может выявить мгновенным озарением. «Фонотека» и «фототека» Державы Сна, милостью Сна, всегда — к нашим услугам, а ведь они — со «снимками» и «записями» сложнейших чувств, самых далеких по времени — самых свежих — тончайших наблюдений.
Повторю здесь признание, сделанное мною когда-то одному из друзей: «Может быть, это смешно, но я должен сказать, что самое удачное я пишу почти на грани засыпания». Разумеется, это — особенный сон…
Поэт с радостью согласится, если «устроят так», чтобы он мог жить без еды. Ему же лучше. Но, Господи, не лиши его — сна…
«Доверяю людям, которые рано встают», — признается молодая женщина.
Есть поэты, которые не занимаются матерь-ялом сна. Есть те, которые им заняты, но они — борцы со сном, сноборцы. Рене Шар, Мандельштам, безусловно, — «рано встающий».
Сон-Шепот. Сон-Гул.
Человек — ритм.
Сон, по всему, должен «разрешить» этот ритм быть самим собой (не суживаться, не перебиваться под действием других ритмов).
Сон-Поэма-сама-по-себе.
Можно сказать и так: человек — это его сон, в характере сна — характер человека.
Сон Достоевского: «Сплю я просыпаясь ночью раз до 10, каждый час и меньше, часто потея».
Это вроде фильма, при показе которого почти методично рвется кинолента. Также, вроде того, как в романах Достоевского (особенно — в заключительных частях) ряд глав — подряд — каскадно — завершается взрывом событий.
Как человек принимает свои решения по отношению к жизни и смерти, также он проявляет свою волю по отношению ко сну.
Сон, данный для отдыха, он может превратить в способ Самозабвения.
Сон-Любовь-к-себе.
Переживание самого себя. Наслаждение грезами, снами, достаточно — для утешения и радости — самого себя. Человек переживает свои чувства, свою плоть, чуть ли не «свои атомы».
Как это схоже с любовью к опьянению. (Так же, как похож на сновидения и так называемый «пьяный бред».)
Тема для исследователя: «Сон в литературах южных и северных стран». Где его больше?
Тьма северная, — она сама облекает человека, как смутный матерьял сна.
Сон существует в обоих полюсах антиномии «Счастье-Несчастье».
Сузим эти понятия до антиномии «Радость-Беда», — сон исчезает.
Сон любит вселяться в широкие понятия. Его мы обнаружим в «Войне», в «бою» его — нет.
«Я ж — божий», — сказал Велимир Хлебников в стихотворении «Русские десять лет побивали меня каменьями…», похожем на завещание.
И сны его — сны Блаженства. Сны грешного святого (неуправляемое блаженство сна).