(«идет речь о „бессодержательных“ в широком смысле словах, получающих в стихе какую-то „кажущуюся семантику“» [с. 118], со ссылками на Гете, Киреевского и потом на Ходасевича). Если «Проблема стихотворного языка» Тынянова осталась без влияния на русскую филологию, то это потому, что каждый, кто мог разобраться в его доводах и проверить себя на его приемах, должен был убедиться: выводы не подтверждаются.
Поэтому лучше вернуться к началу его пути и пойти в другом направлении: не прямо в семантику, а в синтаксис и лишь через него, может быть, в семантику. Вернуться к примерам типа «любви, холодными словами», в которых переосмысляются не слова, но словосочетания, и переосмысляются действительно под влиянием тесноты стихового ряда. На этом пути уже сделана разведка и обнаружены некоторые интересные вещи, которые при Тынянове еще не были известны.
Почему теснота стихового ряда переосмысляет строку «любви, холодными словами»? Потому что в русском стихе, как правило, более слабые межсловесные синтаксические связи находятся между строк, перед «любви», а более тесные внутри строки, после «любви»: от этого слова в строке и сближаются. Это так очевидно, что Тынянову, вероятно, было просто скучно этим заниматься. Но вот что менее очевидно, однако достоверно: внутри строки тоже есть такие позиции, к которым тяготеют более слабые синтаксические связи, и такие, к которым – более тесные. Мы в сотрудничестве с Т. В. Скулачевой подсчитали это на очень большом материале и со множеством подробностей116. Обычно позиции тесных и слабых синтаксических связей в стихе чередуются. В полноударной строке 4-стопного ямба самые тесные связи – последняя и первая, а самая слабая – средняя. Строки, где серединная связь самая слабая, «Одним дыша, одно любя», встречаются у Пушкина очень часто, а строки, где серединная связь самая сильная, «Что ум, любя простор, теснит», – единичны. Настолько единичны, что нам хочется по синтаксической инерции даже эту строчку прочитать с переосмыслением: «Что ум, любя, – простор теснит» – не «любит простор», а «теснит простор». Чем это не действие тесноты стихового ряда?
Вот здесь и место для обещанного анекдотического примера, чтобы не казалось, будто такие переосмысления – надуманные.
Есть книга Андрея Шемшурина «Футуризм в стихах В. Брюсова»117, где автор, искусствовед, литератор-дилетант, специализировался на нетрудной критике модернистской поэзии с точки зрения здравого смысла. С притворным видом полной художественной бесчувственности он обнаруживает у Брюсова на каждом шагу двусмысленности, нарочито буквально понимает метафоры и метонимии и даже футуристическую заумь. Заумь он получает простейшим образом: сливает пару смежных слов и получает одно, длинное и бессмысленное. «Но, покоряясь Року, реки | Должны стремиться в свой океан»: какое футуристическое слово – «рокуреки»! Всего в его книге 400 с лишним пронумерованных придирок, в том числе 40 с лишним таких заумных сдвигов, и раздел этот озаглавлен словом «боемструй». «Боемструй» для него – предельный образец футуристической сдвигологии, об иных сдвигах он попросту говорит: «это маленький боемструй». Происхождение этого слова вот какое.
У Брюсова в стихотворении «Антоний» есть четверостишие про битву при Акции: «Когда решались судьбы мира | Среди вспененных боем струй, | Венец и пурпур триумвира | Ты променял на поцелуй» и так далее. «Среди – вспененных боем – струй» – строка такого же редкого строения, как «Что ум, любя простор, теснит». Последняя межсловесная связь в строке, «боем струй», на самом тесном месте, – непривычно слабая, и слух старается ее не замечать; предпоследняя связь, «вспененных боем», на самом слабом месте, – непривычно сильная (после определения!), и слух старается вообразить ее последней. Получается словосочетание «Среди – вспененных – боемструй», как бы род. множ. от мнимого слова «боемструи». И замечательно, что почти все сорок шемшуринских мнимых сдвигов, включая «рокуреки», срастаются именно в конце строки, где синтаксическая инерция диктует самую тесную связь. (Подробнее об этом – в нашей статье о «боемструе», печатающейся в сборнике в честь И. И. Ковтуновой118.) Разумеется, Шемшурин не приводит никаких лингвистических резонов, он только пишет: «я отмечал примеры боли своего чувства» и т. п. Но чувство его работало безукоризненно и фантазировало именно на местах тех синтаксических сгущений русского стиха, которые выявлены лишь совсем недавно.
А что получается? Теснота стихового ряда (а не что-нибудь иное) деформирует синтаксис: перераспределяет синтаксические связи внутри строки на привычный лад. А деформированный синтаксис преобразует семантику: самым наглядным образом вместо осмысленных слов возникает бессмысленное. Тынянов был бы рад. Вот это мы и имели в виду, предлагая ревизию тыняновского понимания «Проблемы стихотворного языка»: попробуем пойти от тесноты стихового ряда не прямо в семантику, а в синтаксис, и лишь через него, может быть, в семантику.
«Динамизация» слов стихотворного текста не порождает новых смыслов, она лишь подчеркивает существующие. Точно так, например, если набрать некоторый текст (все равно, стихотворный или прозаический) курсивом, он будет восприниматься на фоне окружающих текстов как повышенно важный, однако ни одно отдельное слово в нем не изменит своего значения – ни узуального, ни окказионального. Вся поэзия в системе словесной культуры воспринимается обычно именно так: как совокупность текстов повышенной важности. (Можно продолжить параллель и вообразить, что внутри прозаической фразы курсивом наудачу, произвольно выделено какое-нибудь одно слово; тогда оно на фоне смежных будет восприниматься как повышенно важное, а читатель будет фантазировать почему. Непоследовательность Тынянова в том, что в теории он утверждает реальную «динамизацию» всех слов стихотворного текста, а иллюстрировать ее пытается примерами мнимой «динамизации» единичных слов стихотворного текста.)
Напротив, «динамизация» межсловесных связей в стихотворном тексте действительно порождает новые смыслы: там, где читатель ждет слабую связь (например, на стихоразделе), для него разрушаются реальные словосочетания, а там, где он ждет тесную связь (например, перед последним словом строки), для него возникают мнимые словосочетания, каждое со своим мнимым смыслом. Сам Тынянов приводит пример из Тютчева (с. 95–96): «Тому, кто <…> | Как бедный нищий, мимо саду | Бредет по жаркой мостовой»; из‐за стихораздела слова «мимо саду» воспринимаются не как обстоятельство, «бредет мимо саду», а как несогласованное определение, «нищий мимо саду». Примеры такого рода может умножить всякий внимательный читатель стихов. Совершенно так же в строках «Весело сияет | Месяц над селом» мы воспринимаем «над селом» не как обстоятельство к «сияет», а как несогласованное определение к «месяцу». У Лермонтова («Последний сын вольности») в строках «Князь Рурик с силой боевой | Пошел недавно на врага» мы читаем «Рурик с силой боевой» (подлежащее-словосочетание), а не «с силой боевой пошел» (сказуемое с дополнением). У Огарева («Тюрьма») в строках «Один метался, как живой, | Себя упорно согревая, | Пред воротами часовой» мы читаем «пред воротами» как несогласованное определение к «часовой», тогда как при перестановке строк *«Пред воротами часовой | Один метался, как живой» мы прочли бы «пред воротами» как обстоятельство к ожидаемому глаголу «метался». Здесь действует тот же механизм, что и в перестройке фразеологизмов, когда в словах «идет один за другим» мы ощущаем связь слов «один-за-другим» гораздо сильнее, чем связи «идет один», «идет за другим». Теснота стихового ряда сращивает слова в подобия фразеологизмов.
Заметим, что и в примере из Полонского «Та сакля, где, тому назад | Полвека, жадными глазами | Ловил я сердцу милый взгляд» Тынянов, домысливая «пространственное значение» к слову «назад», не заметил гораздо более ощутимое синтаксическое переосмысление: «полвека ловил я глазами милый взгляд».
Термин «теснота стихового ряда» для Тынянова явно перекликается с (дважды им упоминаемым) термином Вундта Begriffsverdichtung durch syntaktische Assoziation («сгущение понятия», переводит Тынянов), а тот, в свою очередь, с термином Бреаля contagion («заражение» значением смежных слов). О вундтовском термине Тынянов вспоминает в связи с игрою эллипсами (с. 105, 203), при таких примерах, как «барон сверкал» (вместо «сверкал глазами») или «кубик колбасы, столь издававшей» (вместо «издававшей запах»). О бреалевском термине он, по-видимому, помнит, когда говорит об унификации слов в стихе по «колеблющимся признакам» (с. 133–145). Из осторожности он рассматривает здесь только стилистические «признаки», но естественно напрашивается вопрос и об унификации семантических признаков, так сказать, об обмене смежных слов колеблющимися признаками значения. В традиционной терминологии это означало бы игру метонимиями. Экспериментальные образцы такой игры появились уже после тыняновской книги: разрозненно – у Д. Хармса (в «Елизавете Бам»: «в полпивную – бутылку пива и горох, полбутылки пива – не в пивную, а в горох, шубу в полпивную, а на голову полгорох»; ср. «Иван Топорышкин пошел на охоту…», 1927–1928), серийно – у Г. Сапгира («Развитие метода»: «дьявол будет связан и низринут в бездну, бездна будет связана – в дьявола низринута, дьявол будет бездной…», 1991). Стихи такого рода могут считаться упражнениями именно на тесноту стихового ряда, благодаря которой все слова строки как бы становятся взаимозаменяемыми.
Это подводит нас к гораздо более широкой теоретической проблеме: что больше соответствует стихотворной форме поэзии – поэтика метонимий или поэтика метафор? Исходя из понятия тесноты стихового ряда, мы логически приходим к поэтике смежности, поэтике метонимий. По-видимому, к тому же приходит Р. Якобсон в своей знаменитой формуле: поэтический язык есть проекция оси селекции на ось комбинации, парадигмы на синтагму; синонимический ряд, из которого делается отбор, превращается в последовательность слов строки или предложения, но сохраняет свою синонимическую однородность. Однако в то же время у Якобсона есть и противоположные утверждения: для поэзии и для романтизма характерна метафоричность, для прозы и реализма – метонимичность, а вторжение метонимической поэтики в поэзию, как у Пастернака, – исключение. Может быть, разумно было бы сказать: параллелизм, взаимодействие стиховых рядов стимулирует в поэзии метафоричность, а теснота, изолированность стиховых рядов стимулирует в поэзии метонимичность; меняющееся соотношение этих двух начал определяет эволюцию поэтических стилей. Но подробное рассмотрение противоречий между Тыняновым и Якобсоном и между Якобсоном и Якобсоном заведомо выходит за пределы темы этой статьи.