Дорогая Наталья Васильевна,
…Ощущение, что корабль разваливается, крикнуто «спасайся кто может» и все бегут в разные стороны, но падают в одно и то же море. Давайте барахтаться дальше. Я перешел из ИМЛИ в Ин-т рус. языка (сектор стилистики и языка худ. лит., где В. П. Григорьев, который о Хлебникове) как раз в порядке такого барахтанья – чтобы официально заниматься не античностью, а тем, что мне ближе. Пока не жалею. Но работал я в этом году все равно плохо – как будто усталость за все 35 лет разом потребовала отдыха, а я его не даю. Однако начал интересную работу по частотному тезаурусу глаголов (мотивов) в «Стихах о Прекрасной даме», сделал по первому разу и увидел, что нужно делать по второму. Так у меня всегда. Низкий поклон Вашему отцу, сердечные благопожелания маме, и Вам крепко жму руку и надеюсь, до светопреставления еще увидимся.
Дорогая Наталья Васильевна,
Спасибо за привет. Конечно, дата в нашем календаре останется: я и день Парижской коммуны каждый год поминаю. Люди начали революцию не ради принципов, а для того, чтобы людям жилось получше, и если у продолжателей ничего не получилось, это не резон бросать камни в начинателей. У Бабеля есть один старый еврей, который спрашивает: «почему никто не придумает интернационал хороших людей?» – и я все чаще ловлю себя на похожих мыслях. У меня в начале августа умерла мать (опухоль в горле, последний больничный месяц – только хрип), а на следующий день дочь родила вторую внучку: хоть символом считай. Я второй год как не в ИМЛИ, а в ИРЯЗе, обстановка очень хорошая, но античных долгов за мной накопилось столько, что я этот год занимался ими больше, чем поэтикой и стилистикой; по суммарному отчету я за 10 месяцев написал 25 листов, но интересных среди них мало, а устал сильно. В Тарту был профессор Адамс, друживший еще с Игорем Северянином, он говорил: «Я жил при восьми режимах, при всех нашему брату-ученому было плохо». Пожелаем друг другу выжить. Отцу и матери Вашей низкий поклон, всем хорошим людям – сердечный привет, а Вашему здоровью (о котором Вы ничего не пишете) – поправления.
Дорогая Наталья Васильевна,
Спасибо Вам за добрую открытку. Я живо помню Вашего отца, помню его возраст и про себя тревожился о его здоровье все эти годы. Всем сердцем сочувствую и ему, и Вам с мамой. Если он помнит меня – низкий ему поклон. Я и вправду только что вернулся из 8-месячной командировки: сидел в архиве Мандельштама, который хранится в Принстоне, учился новой для меня науке текстологии. Я ведь приставлен соруководителем к академическому изданию полного Мандельштама, а ни руководить, ни соруководить совершенно не умею, поэтому ничего хорошего из этого не выйдет. Надеялся улучить время и позаниматься своими стиховедческими делами, но почти не смог. А мне через год сдавать книгу (в соавторстве с очень хорошей ученицей) «Лингвистика стиха»: несколько разделов уже начаты, но ни один не кончен. В журнале «Изв. АН ОЛЯ» за последние месяцы должна была выйти статья «Лингвистика стиха» с программой этой темы: связь ритма с синтаксисом, рифмы с фонетикой, метра и ритма с семантикой и т. п. Но если она и вышла, я ее не видел. В июне в Москве будет страшно-международная конференция по лингвистике стиха в этом смысле слова; Орлова и Гиршман на нее тоже собираются, хотя доклады у них более традиционные. А в остальном живем как все: выживаем, перебиваемся, кормим детей, растим внуков. Сил все меньше, но жаловаться грех. Одна коллега по амер. командировке153 обещала осенью пригласить меня с докладом в киевский лингвистический университет (?) – вдруг наконец мы с Вами встретимся?
Дорогая Наталья Васильевна,
Простите за поздний ответ: жизнь у меня почти как у Вас, утомительная, трудно выкроить время даже на письмо. Говорю «почти», потому что по сравнению с Вами я человек здоровый и потому что, по мировой несправедливости, мужчине всегда полегче жить, чем женщине. А обстановка в «независимой России» похожа на украинскую: уже официально считается, что в 1995 году произошел «обвал» и без того негустого финансирования науки и культуры, и теперь уже не только студенты и младшие сотрудники, а и все поголовно заняты только выживанием. Мне полегче, у меня хороший соавтор по «Лингвистике стиха» – Т. В. Скулачева, чье имя на титульном листе прилагаемой книжки, поэтому она пишет казенные заявки, отчеты и планы за нас двоих, а я стараюсь считать и писать за нас полуторых. Книги «Лингвистика стиха» еще нет, мы должны ее закончить в следующем году, а пока написаны лишь лоскутья из разных ее разделов. И собрания сочинений Мандельштама еще нет: мандельштамоведы безнадежно перессорены, и если у кого-нибудь есть доступ к какой-нибудь рукописи, он тщательно скрывает его от всех остальных. Я надеюсь сделать мою часть работы – «объяснительный комментарий», без текстологического и биографического – независимо от них, и если сделаю, то попробую издать отдельно. И собрания сочинений Пастернака еще нет: комментаторы разбросаны по двум полушариям, и выбить из них должную работу в приемлемом виде безнадежно. Так что вместо двух стихотворных томов в лучшем случае в этом году мы с К. М. Поливановым сделаем отдельное издание «Близнеца в тучах» (правда, с образцово-подробным комментарием): это напоминает Ив. Белкина, который сочинял о Рюрике сперва поэму, потом трагедию, а в конце концов надпись к портрету Рюрика. В чем я завидую Вам, так это в том, что вы умеете преподавать и находить радость в умных студентах: мне тоже приходится понемногу читать лекции, но по моей необщительности и заикательности это мне очень трудно дается. Хотя в осеннем семестре, когда я читал в РГГУ спецкурс по разбору мандельштамовских стихов, слушателей было вдвое против предложенного, и от начала к концу они не редели. В новом семестре я должен в первый раз читать курс по семантике русских размеров; не знаю, как его будут слушать первокурсники. Поклонитесь от меня Вашей маме и отцу, а отдельно – всем хорошим людям, какие еще есть, если еще приедет Качуровский, то и ему: он когда-то прислал мне не только две свои книжки, но и свои конспекты лекций Б. Ярхо. Пусть Вам живется полегче, сколько это возможно в наше время.
Дорогая Наталья Васильевна,
Вот последний том моего былого трудолюбия – я надеюсь, что первые два, полгода назад, дошли до Вас благополучно. Почта ходит плохо, от Жени Ветровой я еще ничего не получил. Жаловаться на здоровье мне рядом с Вами, конечно, стыдно, но все-таки из трехжильного я уже стал двухжильным, а спрос с меня все прежний. В предисловии к старой книжке С. Заяицкого (с ним был дружен мой античный шеф Ф. А. Петровский) есть рассуждение: есть науки неисчерпаемые, как психология, а есть исчерпаемые, как физиология. Один знакомый взялся изучать физиологию, но не рассчитал темпа и к 45 годам все выучил. Очень был недоволен: в физиологии ничего изучать не осталось, а за новую науку браться поздно. Так и кончил жизнь, занимаясь рыбной ловлей. К рыбной ловле я неспособен, поэтому изобрел новую науку, «Лингвистику стиха», и вдвоем с одной только ученицей сочиняю ее от нуля. Интересно, но утомительно. Кроме того, на мне большой комментарий к академическому Мандельштаму и неведомо сколько мелких укусов. Переводить давно перестал: времени нет. Пусть Вам будет полегче: от мысли, что мы оба в разных углах бывшей страны делаем одно и то же дело, мне становится радостнее. Низкий поклон Вашим папе и маме и всем хорошим людям.
Дорогая Наталья Васильевна,
Не пугайтесь обратного адреса на этом письме – это только от моей бесчеловечной нерадивости. Я все откладывал ответ на Ваше доброе новогоднее письмо, потом взял его с собой в американскую командировку, где надеялся иметь больше времени, и вот отвечаю почти накануне возвращения в Москву. А в Москве сейчас при смерти отец моей жены, очень старый человек, бывший военный. Так что я очень хорошо понимаю, как Вам живется и что Вы чувствуете. Мой отец умер, когда был моложе, чем теперь мы с Вами, – потянулся за книгой и умер. Чем дальше, тем больше я понимаю, какое это было счастье. Самому мне рядом с Вами грех жаловаться на здоровье, но, конечно, и у меня оно убавляется с каждым годом, а дел не убавляется. На мне три большие работы, каждой из которых хватит на остаток жизни: по античной филологии, один огромный мифологический комментарий; по новой науке, лингвистике стиха, плановая грантовая работа в моем Институте рус. языка; и по большому комментарию нового типа к стихам Мандельштама. Ради этого последнего я и поехал на два месяца в Америку – здесь, в глухом Анн-Арборе, работает лучший в мире специалист по Мандельштаму, венгерский еврей из Одессы Омри Ронен. Мы с ним очень хорошо сработались, но чем дальше, тем виднее, сколько еще впереди. Он говорит: «вот если бы сейчас опять из‐за Сербии началась мировая война и вас бы интернировали как враждебно-подданного – тогда бы мы смогли кончить наш комментарий». Кроме того, я здесь читал лекции и был на большой пушкинской конференции – из 70 докладов только два (!) касались языка – стиля – стиха, один из них мой. Что касается лингвистики стиха, то по ней я успеваю что-то делать лишь потому, что все бумаги – планы – отчеты берет на себя моя соавторша и ученица, удивительно хороший человек, – зато от этого у нее самой не остается времени на научную работу. (Когда-то ей нужна была сторонняя рекомендация, я попросил подписать Аверинцева, который ее совсем не знал, сказав: «это единственный человек, которого я могу считать своим учеником»; он подписал и невесело сказал: «а у меня и одного нет».) А об античной работе и говорить нечего, хорошо если выкраиваю на нее несколько недель в год. Конечно, мне и самому пора умирать, да нельзя – зарплаты у нас платят / не платят, вероятно, так же плохо, как и в Киеве, но мне, по высокому званию, чуть аккуратнее, чем другим, и почти только на это живут жена, двое детей и двое внуков. Вообще же действует формула, которую год назад публично высказал тогдашний правительственный начальник над наукой по фамилии Булгак: «наука – громоздкая структура, поэтому если ее даже совсем не финансировать, она по инерции не развалится еще несколько лет». Простите, что письмо получилось таким невеселым – это от усталости. Все равно, вывод у нас с Вами один: нужно жить дальше и делать что можем. Я редко пишу Вам, но помню о Вас все время, и от мысли о том, что в наше раздробленное время есть в городе Киеве человек, который думает так же и делает то же, – от этой мысли становится немного легче. Пусть и Вам будет немножко легче – хотя бы иногда.