е. А вообще, по моему замкнутому характеру, глухота чаще бывает приятна, чем неприятна, так что, пожалуйста, не думайте о ней.
Дорогая Наталья Васильевна,
Спасибо Вам за книгу, и спасибо за то, что в конце этой книги есть Ваша фотография, – я как будто повидался с Вами. Прочитал я мало: сперва – все стихотворные цитаты насквозь, потому что оказалось, что я Бажана никогда по-украински не раскрывал, довольствуясь переводами Антокольского; а потом (Вы будете смеяться) главу про Бажана – редактора энциклопедии. Потом напишу почему. Книга дважды замечательная: во-первых, это памятник писателю того времени, которое мы помним, а многие торопятся забыть, а во-вторых, потому, что в ней есть глава про стих, и, может быть, хоть некоторые из тех, кто будут писать книги о других поэтах, оглянувшись на нее, вспомнят, что стихов без стиха не бывает. Очень интересные таблицы, очень интересные параллели в развитии украинского и русского стиха советского времени (если я правильно понимаю, некоторые тенденции русского стиха усиливались в украинском, а некоторые ослаблялись); я мечтал дожить до времени, когда найдутся ученые, чтобы написать историю «советского стихового сообщества» (вещь такая же реальная, как, скажем, «балканское языковое сообщество»), но, видимо, это откладывается до следующей исторической эпохи. Если у Вас есть хорошие ученики, то, даря им эту книгу, говорите: «если будете писать о поэтах, то пусть, кроме главы о стихе, у вас будет еще такая же надежная глава о стиле (о мовостилистике, если есть такое слово?) – мы с этим не успели управиться, а вы извольте». Я завидую Вам, что Вы знаете и помните живых поэтов, мы с Вами при встречах разговаривали о стихе, а не о поэтах, но даже по единичным Вашим обмолвкам я понимаю, сколь многое не вместилось в жанр и стиль Вашей книги. Если бы нам случалось теперь видеться, я ловил бы и записывал бы ваши воспоминания, как когда-то запоминал рассказы Сергея Боброва.
Про энциклопедию я стал читать потому, что меня самого почти без спросу назначили научным начальником редакции литературы и искусства в большой Российской энциклопедии, которую торопливо готовят едва ли не как памятник Путину. Вот что значит дожить до нашего возраста: тебя ставят на любое место как украшение, а ты красней. Разумеется, я ничего не значу, а все статьи заказывает и перелицовывает само издательство, но я не представлял себе, как плохо это делается. Первым выходит том «Россия», в нем статьи о периоде русской литературы, одна другой хуже, о советской литературе – такая, что первокурсник написал бы лучше. Кто автор? такая-то профессор МГУ. Можно ли перезаказать? нельзя, поздно. Кто будет переписывать? такая-то тихая всевывозящая редакторша. Какая у вас узкая специальность? диссертация про жанр идиллии при Пушкине. Что делать, давайте я за вас напишу хоть параграфы о поэзии, а прозу не подниму. Очень благодарили, но сказали, что это первый случай, когда парадный начальник снисходит до чего-то кроме руководящих указаний. Я порадовался. Так что под именем профессора МГУ там будет и моя капля. Самая большая польза от этой энциклопедии – в том, что на нее брошены все силы и поэтому, кажется, остановлена работа над Пушкинской энциклопедией (или перенесена в другое издательство?). Потому что Пушкинская была еще хуже. Я года два писал им отзывы на статьи об отдельных стихотворениях и с тоской видел: авторы просто не знают, о чем в них писать: если нет биографического фона и нет литературоведческих прений, которые можно пересказать, то им даже в голову не приходит (не учили), что стихотворение можно и нужно описывать: содержание, композиция, стиль, стих… А писали лучшие из нынешних пушкинистов. Но мне бы лучше помалкивать, потому что месяц назад вылупилась еще одна авторская энциклопедия, Мандельштамовская, и вот для нее-то я сам должен писать по половине каждой статьи о каждом стихотворении, с этим самым описанием: что-то будет. Я надеюсь, что напишу, только сроки очень уж сжатые. Надеюсь – потому что за последние десять лет я уже стал, на свою голову, профессиональным мандельштамоведом, и самая дорогая для меня работа – это огромный комментарий к 30 (приблизительно) главным стихотворениям Мандельштама, который я делаю вдвоем с абсолютно лучшим нынешним мандельштамоведом Омри Роненом (родом из Одессы, учился в Киеве, работал в Израиле, теперь в Америке): я делаю описание каждого стихотворения, он – свод подтекстов. Он знаменит своим высокомерием и тяжелым характером на оба полушария, но к моей работе относится серьезно, так что она, может быть, чего-то стоит. Но он перфекционист: я свою часть работы давно сделал, а когда он кончит свою, одному богу известно. Образцы печатались в ленинградской «Звезде», 2002, № 2, и 2003, № 5, но оттисков, конечно, нет; если Вам интересно, я пришлю машинопись.
Это отвлечения, их (слишком, как всегда) много, а по главной нашей специальности продолжается неисповедимая тема «лингвистика стиха»: только что мы с Тат. Влад. сдали в издательство книжку «Статьи по лингвистике стиха» (15 л., авось выйдет в этом году), а через два года должны сдать большую книгу (30 л.). Это очень интересный предмет, но разрабатывать его приходится с нуля, пути прокладывать на ощупь, без уверенности, с постоянными угрызениями совести, что не привлек того-то и не заглянул туда-то, поэтому душевных сил уходит больше обычного. Не помню, пересказывал ли я Вам шутку из одного романа С. Заяицкого 1920‐х годов. Есть (говорит его персонаж) науки исчерпаемые и неисчерпаемые. Вот физиология – исчерпаемая, а психология – неисчерпаемая. Один мой знакомый стал изучать физиологию, но не рассчитал темпа и к 45 годам все изучил. Очень был недоволен: в физиологии ничего не осталось, а браться за новую науку уже не хватит времени. Так и кончил жизнь, занимаясь рыбной ловлей. А я, будучи к рыбной ловле неспособен, взялся за новую науку, на которую заведомо не хватит времени, и поэтому живу в некотором досадливом напряжении. Мне гораздо приятнее было бы описать русскую рифму ХX века – материала у меня на целую книгу, – но нечего делать, взялся за гуж.
О здоровье моем, пожалуйста, не беспокойтесь, все хорошо в меру возраста. Глухота чаще радует, чем огорчает; из внутренностей каждые год-два вырезают какой-нибудь новый нарост (вот и на следующей неделе должны), но это не больно и пока не злокачественно; усталость непрерывная, но это не болезнь. Почти физически чувствую, как сжимается объем сознания: не помню собственные старые статьи, а новые должен сочинять по кусочкам: я не привык, но с компьютером это легче, чем с машинкой. Но по сравнению с многими и многими другими я такой здоровый, что чувствую обязанность работать за себя и за всех, кому это трудно. Не помню, писал ли я, что мне пришлось стать завсектором в своем Ин-те рус. языка: старому шефу, В. П. Григорьеву, апостолу Хлебникова и одному из самых светлых людей, каких я знаю, уже под 80, а новый кандидат, как мне убедительно объяснили, развалит сектор за полгода. Но участь моя легче, чем в ИМЛИ: дописывать и переписывать работы за всех я не могу хотя бы потому, что не лингвист, казенные бумаги пишет секретарь, так что главная моя забота – следить, чтобы сотрудники не съели друг друга; Вы это хорошо представляете. За городом я не живу, только на месяц прячусь в санаторий, чтобы не отвлекали, и за этот месяц делаю треть годового плана. К сожалению, в этом году я этот месяц уже использовал. Новых книг у меня не было, только переиздали очерки истории рус. стиха и европ. стиха (с мелкими исправлениями и почти без дополнений) и два сборника статей, в одном есть новые, посылаю Вам его.
Если Ваша мама помнит меня, поклонитесь ей от меня земным поклоном. А Вам – всего самого-самого хорошего, и главное, чтобы Ваше нездоровье давало Вам передышки. Спасибо Вам, что Вы меня помните.
Наталья Васильевна, родная, нет у меня в моем запасе чудодейственных слов от депрессии. Когда мне бывало плохо, я загораживался механической работой – делая стиховедческие подсчеты: называл их про себя цифротерапией; хватался за первые попавшиеся, но потом обычно любые оказывались для чего-нибудь полезными: так, в порядке сублимации, и получались мои стиховедческие сочинения. (Вот и сейчас считаю, как распределяются части речи по четырем словам строк в полноударных формах в «Онегине».) А чтобы дурные мысли не лезли в голову, когда идешь или едешь по улице, я переводил в уме стихи (перевел только так, на ходу всего «Неистового Роланда») – но сейчас это уже не получается. Мне было легче, потому что я не такой хороший человек, как Вы, равнодушнее к людям, бесчувственнее, – так же, вероятно, как и Ваши ближние, о которых Вы спрашиваете «почему они воспринимают не так трагически». Не завидуйте нам, а простите нас. А Матяш, наверное, ошиблась: если в ИМЛИ и возобновляется стиховедение (не верится!), то не под моим «водительством». Может быть, она имела в виду междунар. стиховедческую конференцию, очередную, которая будет в следующем мае в Инст. русского языка: сейчас Тат. Владимировна рассылает приглашения, и Вы получите; я знаю, что Вам не до того, но и Вы знайте, что мы Вас любим, ценим и надеемся на Вас. Я постараюсь переписать для Вас из компьютера что поудачнее из тех комментариев к Мандельштаму, которые я делал и делаю для О. Ронена, а теперь еще для Мандельштамовской энциклопедии (!) – ждите, пожалуйста. Очень желаю Вам сил – еще не последних! – а маме Вашей низко кланяюсь.
Дорогая Наталья Васильевна,
Спасибо Вам за доброе письмо: простите, что промедлил с ответом, – я ждал возможности послать Вам эту книгу, которая, может быть, Вас развлечет. Пожалуйста, не тревожьтесь обо мне: у меня и вправду нашли метастазы, но ничего не болит, я глотаю химиотерапию, и врачи мною довольны. Единственное, что последние полгода я чувствую непривычную общую усталость и работать получается не за троих, а разве что за полуторых, – но, наверно, в нашем возрасте это бывает. У нас с Тат. Влад. сдана в печать небольшая книжка «Статьи о лингвистике стиха», а в этом году сдается вдвое бо́льшая, просто «Лингвистика стиха», я изо всех сил дописываю туда свои разделы. По сравнению с тем, как живете и что успеваете сделать Вы, – это пустяки. Я помню о Вас все время и в этих мыслях набираюсь бодрости для собственных работ. Давайте держаться!