218
Люди всегда хотели больше знать. И не только больше, а лучше: знать и не ошибаться. Знание – это наука. А размышление о надежности знания – это уже философия.
У начала европейской философии стоят три древних грека: Сократ, ученик Сократа Платон и ученик Платона Аристотель. Конечно, у них были предшественники. Но вопрос «как правильно знать?» (и, соответственно, «как правильно вести себя» в соответствии с этим знанием) сделали главным именно они. О Сократе мы сейчас говорить не будем. Это он первый сказал: «Я знаю, что я ничего не знаю», – и стал искать знания в беседах со всеми встречными и поперечными (которые, конечно, считали, что они все знают), на каждый ответ задавая переспрос, пока у собеседника не начинала кружиться голова и не появлялось очень неприятное чувство, что они тоже ничего не знают. В конце концов Сократа привлекли к суду и приговорили к смертной казни, чтобы не беспокоил народ расспросами. Казнь он принял как герой – нет, больше чем герой: как добродушный мученик. Ни одного сочинения он не оставил, но беседы его запоминались людям на всю жизнь.
«Знать и не ошибаться», – сказали мы. А отчего бывают ошибки в познании? На это духовный сын Сократа Платон и духовный внук Сократа Аристотель ответили по-разному.
Платон сказал: ошибки начинаются с неправильных понятий. В математике все понятия правильные: скажешь «квадрат» – и все люди вообразят в уме совершенно одно и то же. И это несмотря на то, что в жизни никто никогда абсолютно правильного квадрата не видел: на любом, самом аккуратном чертеже всякий квадрат будет хоть немного, да крив или перекошен. А скажешь «стол» или, еще опаснее, «справедливость» – и каждый человек вообразит в уме совсем не то, что его сосед: один представит трехногий стол, другой – четырехногий, один – всеобщую свободу, другой – всеобщее равенство. Вот когда люди научатся мысленно видеть такие понятия так же четко и едино, как «квадрат», тогда они и станут правильно знать, а стало быть, правильно жить. Как этому научиться? Платон верил, что есть иной мир, в котором существуют идеальный квадрат, идеальный стол, идеальная справедливость, а над всем этим – идеальное благо. «Идеальные», то есть ослепительно наглядные, четкие, запоминающиеся; греки все представляли себе зримо: по-гречески «идея» значит «зримый вид». Наши души до рождения живут в этом мире, видят эти идеи и, когда воплощаются в тела, сохраняют о них смутную память. Разбуди в себе эту память усилиями мысли – и твое знание будет безошибочно.
Аристотель учился у Платона двадцать лет. Он был хорошим учеником. Говорили, что Платон читал однажды лекцию о бессмертии души; лекция была такая трудная, что ученики, не дослушав, один за другим вставали и выходили. Когда Платон кончил, перед ним сидел только один Аристотель. Но чем дольше Аристотель слушал Платона, тем меньше соглашался с тем, что слышал. А когда Платон умер, Аристотель произнес: «Платон мне друг, но истина дороже», – покинул Платонову школу и завел свою собственную.
Аристотель сказал: ошибки начинаются не с неправильных понятий, а с неправильных суждений. Да, Платон прав: есть идеи квадрата, стола, справедливости. Но не надо думать, что они такие наглядные, ясные и прекрасные. Закройте глаза и представьте себе вот этот стол. Вы представите его во всех подробностях, с каждой царапинкой и резной завитушкой. Теперь представьте себе «стол вообще», платоновскую идею стола. Сразу все подробности исчезнут, останется только доска и под ней то ли три, то ли четыре ножки. А теперь представьте себе «мебель вообще»! Вряд ли даже Платон сумеет это сделать ярко и наглядно. Нет: чем идея выше, тем она не ярче, а беднее и бледнее. Мы не созерцаем готовые «виды», как думал Платон, – мы творим их сами. Повидав сто столов, тысячу стульев и кроватей, сто тысяч домов, кораблей и телег, мы замечаем, какие приметы у них общие, и говорим: вот вид предметов «стол», род предметов «мебель», класс предметов «изделие». Разложим все, что мы знаем, по этим полочкам родов и видов – и мир для нас сразу станет яснее.
Что такое суждение? Связь между двумя понятиями. Вот передо мной понятие «смерть»; вот передо мной живой человек по имени Кай; умрет он или нет? Рассуждаем. Первое суждение: «Все люди смертны» – этому нас учит опыт, все люди на свете и при нас, и до нас когда-нибудь да умирали. Второе суждение: «Кай – человек», потому что «человек» – это род, а «Кай» – это вид. Умозаключение: «Следовательно, Кай смертен». Мы можем утверждать это, не дожидаясь, пока Кай умрет, и будем, к сожалению, правы. Цепь этих трех суждений называется «силлогизм», а наука об их правильном построении – «логика». Отцом логики был Аристотель.
У Платона мир похож на монархию: вверху сидит, как правитель, идея стола, а внизу ей покорно повинуются настоящие столы. У Аристотеля же мир похож на обычную греческую демократию: столы встречаются, выясняют, что в них есть общего и что разного, и совместно вырабатывают идею стола. Не нужно смеяться: Аристотель действительно считал, что каждый стол стремится быть столом, а каждый камень – камнем, точно так же как желудь стремится быть дубом, а яйцо – птицей, а мальчик – взрослым, а взрослый человек – хорошим человеком. Нужно только соблюдать меру: когда стремишься быть самим собой, то и недолет, и перелет одинаково нехороши. Что такое людские добродетели? Золотая середина между людскими пороками. Смелость – среднее между драчливостью и трусостью; щедрость – между мотовством и скупостью; справедливая гордость – между чванством и смирением; остроумие – между шутовством и грубостью; скромность – между застенчивостью и бесстыдством. Что такое хорошее государство? Власть царя, но не тирана; власть знатных, но не своекорыстных; власть народа, но не бездельничающей черни. Мера во всем – вот закон. А чтобы определить эту меру, нужно исследовать то, что ею мерится.
Платон написал очень красивую книгу о том, каким должно быть идеальное государство, а Аристотель составляет 158 описаний для 158 настоящих греческих государств и потом уже садится за книгу «Политика». Платон больше всех наук любил математику и астрономию, потому что в мире чисел и звезд порядок сразу бросается в глаза, а Аристотель первый начинает заниматься зоологией, потому что в пестром хаосе живых существ, окружающих человека, навести порядок трудней и нужней. Здесь Аристотель сделал чудо: он описал около 500 животных и выстроил их на «лестнице природы» от простейших к сложнейшим так стройно, что его система продержалась две тысячи лет. Некоторые его наблюдения были загадкою: он упоминал такие жилки в насекомых, которые мы видим только в микроскоп. Но специалисты подтверждают: да, так, обмана здесь нет, просто у Аристотеля была такая острота зрения, какая бывает у одного человека на миллион. Острота ума – тоже.
Аристотель поставил своей целью охватить наблюдением и классификацией все на свете; чего не успевал сам, то поручал ученикам. Не миновал он и литературы: он первый написал книгу под названием «Поэтика». И, по обычаю своему, начал с самого простого и главного: почему обман или убийство нам в жизни противны и страшны, а на картине или на сцене занимательны и приятны? И отвечает: потому что в художественном произведении мы узнаем действительность, а узнавая, познаем ее – хотя бы потому, что действительность бесконечна и поэтому необъятна для ума, а художественное произведение имеет начало и конец, а стало быть, все лишнее поневоле отбрасывает, а все главное оставляет. А человек от природы так устроен, что познание доставляет ему радость (заметьте эту мысль!). Всякому из нас случалось «в минуту жизни трудную» брать с полки или просто вспоминать любые стихи, и на душе становилось легче. Для этого облегчения у нас нет специального слова. Аристотель, сын врача, взял его из медицины: «очищение», по-гречески – «катарсис». Мы видим обман в жизни, и нам противно; мы видим обман в комедии, смеемся, и с этим смехом исчезает ощущение противности. Это и есть «катарсис». То же самое происходит, и когда мы видим страшное и ужасное в трагедии, но, конечно, сложнее. Поэтому в «Поэтике», говоря о трагедии, Аристотель упомянул о катарсисе лишь мимоходом, а подробный разговор отложил до раздела о комедии. Но случилось так, что первая половина «Поэтики», о трагедии, до нас дошла, а вторая, о комедии, не сохранилась. Поэтому ученые не перестают ломать голову над понятием «катарсис» – ключевым понятием всякой теории искусства.
Недавно итальянский ученый и писатель Умберто Эко написал роман «Имя розы», сразу получивший мировую популярность. Он переведен и у нас – вероятно, многие его читали. Там говорится о том, как в средневековом монастыре была найдена драгоценная греческая рукопись, что из этого вышло и как она в конце концов трагически погибла. Так вот, эта рукопись – та самая вторая половина «Поэтики» Аристотеля с описанием катарсиса, которая до нас не дошла.
Как писал Аристотель:
Трагедия есть подражание действию важному и законченному, имеющему <определенный> объем, <производимое> речью, услащенной по-разному в различных ее частях, <производимое> в действии, а не в повествовании и совершающее посредством сострадания и страха очищение подобных страстей…
Самая важная <из частей трагедии> – склад событий. В самом деле, трагедия есть подражание не <пассивным> людям, но действию, жизни, счастью, <а счастье и> несчастье состоят в действии. И цель <трагедии – изобразить> какое-то действие, а не качество, между тем как характеры придают людям именно качества, а счастливыми и несчастливыми они бывают <только> в результате действия. Итак, в <трагедии> не для того ведется действие, чтобы подражать характерам, а <, наоборот,> характеры затрагиваются <лишь> через посредство действий: таким образом, цель трагедии составляют события, сказание, а цель важнее всего…
Что бросается в глаза в этих двух абзацах из «Поэтики»? Угловые скобки, режущие текст. В них заключены слова, которые был вынужден добавить переводчик. Зачем? Попробуйте прочитать текст, пропуская все слова в скобках, – это вполне возможно. Смысл останется, связность останется, а стиль – на что он станет похож? На стиль конспекта «для себя» в записной книжке: с сокращениями, вставками, перебивками и т. д. В виде таких конспектов и дошли до нас все известные сочинения Аристотеля. Были ли это конспекты самого Аристотеля, по которым он читал лекции ученикам, или конспекты учеников, записывавших лекции учителя, – мы не знаем. Но согласитесь: если переводить слово в слово, то рядом придется неминуемо делать развернутый пересказ. Лучше уж вставлять слова в угловых скобках.