отрывком с многозначительным эпиграфом из Державина – Чего в мой дремлющий тогда не входит ум? Эти слова любопытно переосмыслены: у Державина эта строка открывала концовку «Жизни Званской» с размышлениями об истории (а потом – о бренности всего земного и вечности поэта), у Пушкина оно раскрывается не на историю, а на географию (а потом на что? – пусть об этом задумается читатель).
Вот теперь, закончив обзор художественного мира нашего стихотворения по строфам, мы можем представить его суммарно – тематической описью, как бы предметным указателем к «Осени». Это список всех существительных «Осени», всего – 175. В скобках указывается число словоупотреблений; курсивом выделены слова из отброшенных строф. Слова группируются в 18 семантических гнезд: это действительно целый мир, более широкий, чем кажется при первом чтении. Как эти образы перекликаются друг с другом из разных мест стихотворения, читатель теперь сможет разобрать и сам, а затем составить такие же списки для прилагательных и глаголов и исследовать их так же, как когда-то мы исследовали их в маленьком стихотворении «Снова тучи надо мною…».
1) Бытие, мир, громада; проявленье, присутствие;
2) век, полгода, дни, день, минута, пора (2);
3) цвет, багрец, золото; шум, тишина; холод, хлад, зной; вонь;
4) природа, небеса, солнца луч, луна; раздолие, дол, грязь, пыль; влага, волны; ветра (2) дыханье; мгла, огонь, свет;
5) годовые времена, весна (2), оттепель; лето, засуха; зима (3), морозы, снег (3), лед (2) как зеркало; осень (2), октябрь;
6) леса, дубравы, сени, роща, ветви, листы; поля, отъезжие поля, луга; берега, реки, ручей; скалы, снега, ландшафт;
7) конь, грива, копыто; собаки, лай; медведь, житель берлоги; комары, мухи;
8) озими, мельница, пруд; дорога, бег саней (2); корабль, паруса; праздники, забавы, поминки; охота;
9) рой гостей, знакомцы, сосед; всадник, матросы, рыцари, монахи, корсары, цари, царевны, графини, султаны, богдыханы; карлики, великаны; богатыри; гречанки, испанцы, жиды;
10) под соболем, в епанчах; блины, вино, мороженое; печи, камелек, стекла; железо [коньков]; перо (2), бумага, четки;
11) семья, дитя, дева, барышни, Армиды, старуха; любовник, подруга;
12) организм, ноги, рука, пальцы, сердце, плечи, голова, виски, лицо, уста, очи (2), улыбка; кровь (2);
13) жизнь, заря [молодости], здоровье, сон (2), голод, желания, увяданье, смерть, могильная пропасть – зев;
14) душа (2), душевные способности, привычки;
15) ум, мысль (2), думы, воображенье, мечта, ее плоды;
16) чувства, волненье, тоска, тревоги, гнев, ропот, угрозы, отвага; любовь, любимицы; бедняжка;
17) честь, очарованье, краса (2);
18) поэзия, стихи, рифмы; прозаизм.
СКВОЗЬ ЛИТЕРАТУРУ
О КНИГЕ В. П. ГРИГОРЬЕВА229
Книга В. П. Григорьева представляет собой первую часть исследования о поэтике Велимира Хлебникова; вторая часть, судя по упоминаниям автора, должна быть посвящена хлебниковскому словотворчеству, а далее напрашивается само собой исследование принципов хлебниковского словосочетания (поэтический синтаксис, стиль фразы, организация сверхфразовых единств). Работа, начало которой предлагается читателям, неожиданно оказывается едва ли не первым в нашей науке столь подробным очерком индивидуального языка и стиля писателя. Известные монографии В. Виноградова о Пушкине имели совсем другую направленность – Пушкин выступал в них на фоне исторических традиций слово- и стилеупотребления. Здесь об этом не было речи: Хлебников, один из самых внетрадиционных русских писателей, требовал иного рассмотрения – не по месту в истории, а по внутренней системности поэтического явления. Выбор этой темы, на которой оттачивается методология изучения «Грамматики идиостиля», был осознан: избирался идиолект (1) достаточно близкий к современности, (2) сыгравший значительную роль в истории поэтического языка ХX века, (3) не «простой», а «сложный», желательно даже «максимально сложный» (с. 9). Разумеется, каждое из этих трех достоинств материала оборачивалось трудностями совсем особенного рода. Трудности эти исследователь с честью преодолел.
Заглавие книги не может не напоминать о самой первой научной работе, посвященной Хлебникову, – о брошюре Р. Якобсона (1921) с ее программой разработки «поэтической диалектологии» (с. 212). Действительно, с тех пор за шестьдесят с лишним лет это первая научная попытка охватить исследованием поэтику сложнейшего автора в целом, и попытка, увенчавшаяся бесспорным успехом. Однако последовательность рассмотрения материала у автора иная, чем у Якобсона: не от простейших наблюдений над языковой практикой Хлебникова, а от анализа главных понятий языковой (и не только языковой) теории Хлебникова – той основы, где язык смыкается с мировоззрением (с. 192). Это вполне оправданно. Интерес Хлебникова к языку был не только практическим (как у всякого писателя), но и теоретическим – не в меньшей степени, чем, например, у Ломоносова или Карамзина; и он не в меньшей степени требует исследования именно с этой стороны. Это, кажется, признается всеми писавшими о Хлебникове; но разработку на конкретном материале эта тема получает впервые.
В. П. Григорьев выделяет пять основных понятий «языкового мироощущения» Хлебникова: слово; язык в его внутреннем единстве; язык в разнообразии его раскрытия; число; музыка. Это темы пяти центральных глав: «Самовитое слово», «Единый смертных разговор», «Гнездо „языков“ и образ языка», «Образ числа» и «Созвучия и раззвучия». Этим главам предшествует пространное «Введение», а за ними следуют главы-экскурсы: «Несколько оппозиций» (внутренние соотношения в семантике поэтического мира Хлебникова), «Хлебников и Пушкин» (внешние соотношения в ней – темы воли, судьбы и т. д.) и «Еще раз, еще раз…» (монографический анализ стихотворения, которое автор называет «хлебниковским „Памятником“»).
Из центральных глав книги, бесспорно, важнейшей оказывается «Гнездо „языков“ и образ языка». Здесь автору приходится преодолевать главную трудность своего материала – язык хлебниковских метаописаний. Прихотливая образность хлебниковской терминологии, говорящей не столько словами, сколько «намеками слов», способна привести в отчаяние любого систематизатора. Давно известен перечень двадцати «языков» своего творчества, составленный самим Хлебниковым (он производит впечатление насмешки над всякой классификационной логикой): «1) Числослово, 2) Заумный язык, 3) Звукопись, 4) Словотворчество, 5) Разложение слова <…>, 9) Нежные сладкие слова, 10) Косое созвучие, 11) Целинные созвучия, 12) Вывихи слова <…>, 16) Звездный язык, 17) Вращение слова, 18) Бурный язык, 19) Безумные слова, 20) Тайные <слова>» (с. 84). В. П. Григорьев смело дополняет его упоминаниями о всех других подобных «языках», собранными по всем страницам Хлебникова, изданным и неизданным; в результате перечень разрастается до 53 пунктов, включая такие, как «речь двоякоумная», «поединок слов», «скорнение (согласных)», «опечатка», «разложение слова на аршины, стук счета и на звериные голоса» и т. д. А далее следует анализ этого списка, изъятие самоповторений, систематизация оставшегося и выявление тех хлебниковских текстов, которые могли стоять за этими обозначениями в сознании поэта, – выявление очень убедительное и во многом неожиданное даже для тех, кому приходилось заниматься творчеством Хлебникова. В результате исследователь получает драгоценную возможность: работая над анализом стихов Хлебникова, не только объективно разбирать их склад, но и представлять себе, как вписывались наблюдаемые явления в поэтическое самосознание Хлебникова. Разноголосица хлебниковского перечня сводится в «многомерный образ языка» (с. 84): перед нами как бы различные проекции и срезы одного и того же предмета, очень сложного по очертаниям и составу, помогающие представить его себе в разных поворотах и глубинах.
Этот предмет, главную тему своего исследования, автор называет «воображаемой филологией» Хлебникова – по аналогии с «воображаемой геометрией» Лобачевского. Такой предмет не столь нов, как кажется. «Народная этимология» – не научная, но как бы научная трактовка языка – издавна находилась в поле зрения лингвистики. «Поэтическая этимология» (обороты вроде «слезы слизывал с губ», как бы приглашающие читателя на мгновение поверить, что созвучие слов слезы и слизывал не случайно, а соответствует «глубинной» связи их смыслов) стала предметом внимания лингвистики совсем недавно, и прежде всего благодаря работам самого В. П. Григорьева (впрочем, предпочитающего называть это явление «паронимической аттракцией»). Представим себе, что такое «приглашение поверить» делается не на мгновение, не на одну строчку, а на все время пребывания читателя в художественном мире поэта, – и перед нами будет «воображаемая филология». Доказать, что она не научна, а фантастична, для лингвиста не стоит труда; но отменить ее эстетическое воздействие подобная критика не может. Фиктивное с лингвистической точки зрения реально с литературоведческой точки зрения, потому что оно организует (и очень действенно) словесный и образный мир литературного произведения – а такая организация и порождает эстетический эффект.
Столь же существенна в концепции книги глава «Самовитое слово». Заумь и псевдозаумь Хлебникова издавна были первой насмешкой над поэтом и служили поводом для ложных толкований всего его творчества. В. П. Григорьев ставит все представления на свои места простым утверждением: «самовитое слово» есть слово, дополняющее (а не заменяющее) слова общего языка. Если это заумь (которой у Хлебникова в чистом виде не так уж много), то она воспринимается как непереведенная цитата из иного языка (так, скажем от себя, пьеса «Боги» воспринимается современным читателем приблизительно как звуковой кинофильм на иностранном языке с редкими титрами). Если это словообразовательный неологизм, то он подчеркивает те оттенки значения, которые безразличны для слова в его повседневном бытовании, но важны для включения его в данный контекст. Подробный анализ лингвистики и эстетики хлебниковского словотворчества, как сказано, отложен автором для отдельного исследования. Что