касается так называемой чистой зауми, то она (частично) представлена в отдельной главе «Единый смертных разговор» в необычном осмыслении – как интерлингвистический эксперимент, требующий рассмотрения в ряду других проектов всемирного языка от Лейбница до наших дней (здесь автор критически учитывает и работы В. Гофмана, <Святополк->Мирского и А. Костецкого, затрагивающие эту проблему). Думается, что эксперименты с заумью имели для Хлебникова и иной интерес – так сказать, упражнений по осмысливанию бессмысленного (а не наоборот!). Кажется, еще не обращалось внимания на то, что начало ХX века было в научной психологии временем увлечения экспериментальными исследованиями памяти с помощью таблиц для запоминания бессмысленных трехбуквенных слогов и что эта методика обнаружила несостоятельность потому, что выяснилось: абсолютно бессмысленных слогов не бывает, все они при запоминании приблизительно осмысляются, только очень индивидуально и прихотливо, т. е. невыгодно для психологического эксперимента. Трудно думать, что такая общедоступная вещь, как эти таблицы, миновала внимание Хлебникова.
В главах о числе и музыке с некоторым опозданием всплывает давно напрашивающееся у читателя имя Пифагора. Именно в нем скрещиваются все три главные темы Хлебникова: число, музыка («Хлебников и музыка» – тема, впервые обсуждаемая в этой книге, преимущественно по неизданным материалам) и слово. Напомним, что еще в пифагорейской философии считалось, что самое мудрое на свете – число, а после него – тот, кто дал вещам имена. Наконец, для главы «Хлебников и Пушкин», может быть, стоило бы подробнее остановиться на еще двух ключевых понятиях хлебниковской эстетики слова – красоте и простоте. О «прекрасных словах» и «безобразных словах» Хлебников говорит нередко, и этот его критерий, разумеется, заслуживает самой внимательной реконструкции. «Простота» же (не говоря уже о том, что она значила для хлебниковского жизненного идеала и бытового поведения) интересна тем, что иногда пушкински ясные и гладкие созвучия, даже попросту ритмико-синтаксические стереотипы отождествляются для Хлебникова с «простотой» и принимаются в его стихи (с. 138), иногда же, наоборот, служат поводом для отталкивания; об этой диалектике можно было бы сказать больше, и это укрепило бы позицию автора в споре с оценками Г. Винокура и многих других, кто противопоставляет кристаллы пушкински ясных хлебниковских «удач» аморфной массе утомительных «экспериментов». Наконец, для главы «Еще раз…» можно упомянуть еще один штрих, сближающий Хлебникова с Пушкиным: для Хлебникова 1922 год был годом 37-летия, знаменательность этой цифры для возраста поэтов и художников была для него больше, чем для кого бы то ни было, и обращение к пушкинскому «Памятнику», пусть подсознательно, могло быть неслучайным.
Исключительное достоинство книги – в том, что в ней широко привлечены неизданные архивные материалы. Хлебников издан не полностью, а что издано, то очень далеко от текстологического совершенства; поэтому поправки, вносимые В. П. Григорьевым в текст (вплоть до угловых скобок вокруг знаков препинания), важны не только для этого исследования, но и для понимания Хлебникова в целом; а щедрые публикации неизданных записей Хлебникова (обычно мелких, но иногда и по полстраницы – см., например, замечательное рассуждение о «приказе» и «вдохновении» на с. 195) проясняют многое известное и приоткрывают неизвестное в его взглядах и приемах. Это – напоминание (автор возвращается к нему не раз) о том, как насущно важно предпринять новое издание собрания сочинений Хлебникова. Даже если бы в книге не было ничего, кроме этих архивных публикаций, она уже от этого была бы ценным вкладом в «велимироведение». Здесь же они прокомментированы и включены в стройную систему реконструкции поэтического сознания Хлебникова.
Не менее важное достоинство – библиографический аппарат книги. Приложенный библиографический список близок к тому, чтобы называться «все о Хлебникове»; до сих пор в наших изданиях ничего подобного не появлялось. Для молодых исследователей это очень важно: сам автор мимоходом отмечает, как пагубно сказывается на существующих работах о Хлебникове недостаточное знакомство с историей вопроса. При этом она не остается праздным приложением к книге: ссылки на нее щепетильно присутствуют на каждой странице. По большей части это ссылки полемические – что вполне понятно, потому что подавляющее большинство упоминаний о Хлебникове в литературоведении и (особенно) критике представляет собой набор суждений достаточно далеких от научности. Поэтому работа В. П. Григорьева от начала до конца звучит заступнической, апологетической интонацией (особенно, конечно, во вступительном разделе, разросшемся почти на треть книги) – и это, пожалуй, подчас даже вредит книге. Значительность творчества Хлебникова в русской, славянской, европейской поэзии ХX века – факт и без того очевидный; такие исследования, как книга В. П. Григорьева, лучше всего посодействуют осознанию этой значительности.
«Предлагаемое читателю описание – это все же пока, скорее всего, своего рода „введение“ в грамматику идиостиля, а не сама грамматика как таковая, претендующая на определенную полноту», – оговаривается автор в предисловии (с. 6). Это действительно так: здесь расчищено пространство работы, отточен методологический инструментарий, намечены очертания исследуемого явления, сделаны промеры основных общих проблем, показан образец монографического анализа отдельного стихотворения, перечислено немало конкретных тем, напрашивающихся для специального исследования (в том числе большой список «ключевых слов-образов», требующих каждое отдельного рассмотрения по всей массе хлебниковских контекстов: время, слово, число, судьба, воля, люди…, лад, мир, война, небо, звезда, море…, город, конь, дерево, игра… см. с. 197), – и на этом объем книги заставил автора остановиться. Все интонации исследователя – незавершенные; это заставляет ожидать продолжения исследования. В 1985 году исполняется 100 лет со дня рождения Велимира Хлебникова. Создание «Грамматики идиостиля» этого писателя по программе, развернутой в книге В. П. Григорьева, – дело достойное советской науки.
ХУДОЖЕСТВЕННЫЙ МИР М. КУЗМИНА230
Выражение «художественный мир писателя» (или произведения, или группы произведений) давно уже сделалось расхожим, но до недавнего времени употреблялось оно расплывчато и неопределенно. Лишь в последние десятилетия, как кажется, удалось вложить в него объективно установимое содержание. Художественный мир текста, представляется теперь, есть система всех образов и мотивов, присутствующих в данном тексте. А так как потенциальным образом является каждое существительное (с определяющим его прилагательным), а потенциальным мотивом – каждый глагол (с определяющими его наречиями), то описью художественного мира оказывается полный словарь знаменательных слов соответственного текста. Чтобы эта совокупность образов стала системой образов, а опись художественного мира превратилась в описание художественного мира, она требует количественного и структурного упорядочения: во-первых, словарь этот должен быть частотным, а во-вторых, он должен быть построен по принципу тезауруса. Частотный тезаурус языка писателя (или произведения, или группы произведений) – вот что такое «художественный мир» в переводе на язык филологической науки.
Еще Б. И. Ярхо, не ставя задачи исчерпывающего описания художественного мира, вычислял степень наличия (например) темы любви в изучаемом тексте как долю слов, так или иначе относящихся к любви, от общего количества слов в тексте (см. нашу статью в приложении к этому тому231). Важно, что при этом «относящимися к любви» считались не только слова этого семантического поля, но и синтаксически связанные с ними: не только слово любовь…, но и слова …сильна, как смерть. Потом, когда Ю. И. Левин впервые перешел к составлению полных частотных словарей сборников Мандельштама и Пастернака232 и к наблюдениям над их семантическими пропорциями, то такие сочетательные связи перестали учитываться. Нам известно несколько работ, описывающих художественный мир поэта по принципу частотного тезауруса, – например, работы Борецкого и Кроника с сопоставлением художественного мира трех античных баснописцев233. Все эти исследования, во-первых, ограничиваются учетом только существительных и прилагательных (глаголы труднее систематизируются и дают менее яркую картину), а во-вторых, группируют слова, разумеется, только по тематическому сходству, а не по тематической смежности: любовь отходит в разряд «психология», а смерть – в разряд «биология», как бы они ни были связаны в тексте.
При таком подходе страдают главным образом две стороны словарной семантики: многозначность и метафоричность. Если слово день употреблено в контекстах ясный день, минувшие дни и а из стекла того <волшебного зеркала>струился день, то трудно надеяться, что первое употребление попадет в рубрику «неживая природа: атмосфера», второе – «общие понятия: время», а третье – «общие понятия: зримость». Скорее в тезаурусе будет отмечено: «Общие понятия: время – …день (3 употребления)». Если слово тень употреблено в контекстах тень дерева, тень друга, тень на челе, тень в зеркале, то тоже велика опасность, что в частотном тезаурусе эти значения смешаются. И подавно можно быть уверенными, что в словосочетаниях свет любви, пламень любви, волны любви, розы любви, крест любви и ярмо любви слово любовь останется в рубрике «человек: психология», а пламень, волны, розы, крест и ярмо разойдутся по рубрикам «неживая природа: огонь», «неживая природа: вода», «живая природа: растения», «человек: общество: религия» и «вещи: сельскохозяйственные орудия». Как обойти такие трудности – это пока остается делом интуиции и такта каждого отдельного исследователя.
Все это нимало не ставит под сомнение ценность частотных тезаурусов такого рода: нужно сперва знать, какие разнородные образы присутствуют в сознании поэта, и лишь затем ставить вопрос, как это разнообразие сочетается в единство. Но на самый этот вопрос наш тезаурус ответа не дает. Составив такую опись образного состава текста, мы не можем произвести обратной операции: реконструировать по полученной описи исходный текст. Ясно, что для такой реконструкции нужны дополнительные сведения – указания на специфические связи слов именно для данного текста. Обычный тезаурус (типа Роже), группирующий чувства к чувствам и оружие к оружию, а потом объединяющий чувства и ум в разряде «душевный мир», а оружие и одежду в разряде «вещи», – это тезаурус, построенный на сходстве. Такой тезаурус, который группировал бы чувства (например, храбрость) и оружие (например, копье) по текстовым ситуациям (например, сражение), был бы тезаурусом, построенным на смежности – смежности самой различной степени, как в рамках фразы, так и в рамках целого произведения или группы произведений. Тезаурус первого, традиционного типа – по сходству – можно назвать тезаурусом формальным; тезаурус нового типа – по смежности – тезаурусом функциональным.
Если нужны напоминания о том, как важны именно эти ассоциации по смежности при восприятии художественного мира, то достаточно привести одно стихотворение того поэта, о котором у нас пойдет речь далее, – из «Осенних озер» М. Кузмина:
С какою-то странной силой
Владеют нами слова,
И звук немилый иль милый —
Как будто романа глава.
Маркиза – пара в боскете
И праздник ночной кругом.
Левкои – в вечернем свете
На Ниле приютный дом.
Когда назовут вам волка —
Сугробы, сумерки, зверь.
Но слово одно: треуголка
Владеет мною теперь.
Конечно, тридцатые годы,
И дальше: Пушкин, лицей,
Но мне надоели моды
И ветошь старых речей… и т. д.
Мы видим, как естественны, выразительны и кузмински-характерны все эти ряды ассоциаций – и в то же время как далеки они от формальных рубрик «общество», «растительный мир», «животный мир» и «вещи: одежда».
Мы попытались построить параллельно тезаурусы обоих типов для одной и той же группы текстов – для 25 стихотворений М. Кузмина (1907–1908) из книги «Сети», составляющих в сборнике часть III и разделяющихся на три цикла. Они обладают тематическим единством, интуитивно ощутимым, но нелегко формулируемым (труднее, чем, например, для соседних «Александрийских песен»); они позволяют сопоставлять внутритекстовую смежность в рамках стихотворения, цикла, раздела, а в случае нужды привлекать для сопоставления данные по другим разделам книги и книгам автора. Для начала мы ограничились опять-таки тезаурусом имен существительных – систематизация прилагательных, а тем более глаголов и наречий разработана еще недостаточно. Структура формального тезауруса, разумеется, не копирует механически Роже или иной общеязыковой образец, а рассчитана специально для анализа поэтического текста и подлежит дальнейшим усовершенствованиям (ср. несколько иную структуру в работах М. И. Борецкого).
Материал: Кузмин М. Сети: Первая книга стихов. М., 1908, ч. III: (I) «Мудрая встреча», 9 стихотворений, 172 словоупотребления имен существительных; (II) «Вожатый», 7 стихотворений, 180 словоупотреблений; (III) «Струи», 9 стихотворений, 148 словоупотреблений. Всего в трех циклах 285 слов, 500 словоупотреблений имен существительных (целиком повторяющиеся строки в стихотворении «С тех пор всегда я не один» не учитывались).
Формальный тезаурус (числа – количество словоупотреблений)
I. Общие понятия: а) целое, части, движение, сила: мир (3); конец (2), покой, разделение, сила (3), слабость, удар; б) форма: круг, узор, черта; в) количество: вес, мера; г) причинность: беда, жребий, судьба; д) пространство: глубина, даль (3), простор, страна (2); е) время: вечер, время (4), грядущее (2), год, день (8), лето, май, минута, ночь, пора, полдень, прошлое, срок, утро (3), час (2); ж) чувственные свойства: блеск (3), блистанье, пурпур, свет (10), сияние (3), сумрак, тень (4), тьма, темнота, цвет; звук (2), молчание, тишина; горение, холод; з) знаковость: двойник, знак, клеймо, образ, сигнал. Всего – 93 словоупотребления.
II. Природа неживая: а) вселенная: звезды, земля, небо (2), небосвод, планета, солнце (3); б) атмосфера: гром, заря (3), молния, облак(о) (2), радуга, туман; в) земля: алмаз (3), золото, камень, пещера, холм (2); г) вода: берег, волна (2), водопад, вода (3), воды, влага, капля, лед (2), море, пролив, поток, пучина, река (3), родник, снег, струя (3); д) воздух: воздух (2); е) огонь: дым, огонь (3), пламень (3), пожар. Всего – 60 словоупотреблений.
III. Природа живая: а) целое: лог, поле; б) растительность: купина, куст, роза (6), сосна, хмель, цветок (2); в) животный мир: конь, птица, петух; г) организм и его продукты: жало, крылья (3); воск. Всего – 22 словоупотребления.
IV. Человек телесный: а) тело: грудь (3), жилы, кровь (4), нога (3), плечи, палец (3), рука (6), сердце (14), спина, стопа, тело, хромец; б) лицо: взор (4), глаз (7), губы (2), голос, дуновение, дыхание, лик (3), лицо (4), око (3), слеза, ухо, уста (2), черты (2), чело, язык (2); в) жизнь и смерть: бремя, гибель, мертвый, могила, мученье, прах, рана (2), смерть, тление. Всего – 84 словоупотребления.
V. Человек духовный: а) целое: душа, дух (2); б) ощущения: слух; в) ум: загадка, мысль, сомненье (2); г) речь: лепет, речь, слово (2); д) воля: хотение; е) чувство: блаженство, восторг, веселье, любовь (17), отрада (2), радость, страданье, скорбь (2), страх (3), тоска, томленье, трепет, ярость; ж) нравственность: вера, грех, грешник, соблазн, скверна. Всего – 51 словоупотребление.
VI. Человек общественный: а) поселение: град (= город), село; б) иерархия: вождь (2), господин; в) семья: брат (2), жених, сестра (2); г) дружба: гость (2), друг (4), милый (2), поспешник; д) общение: беседа, величание, встреча (3), свидание (3), разлука (4), верность, измена, клятва (2), милость, обман, охрана; е) хозяйство: сокровище; ж) право: беззаконница, запрет (3), оковы (2); з) война: Александры, бой, конница; и) религия: бес, вечерня, кумир, молитва, рай (3), серафим; к) искусство: соната, хор. Всего – 58 словоупотреблений.
VII. Человек деятельный: а) борение, дело, подвиг, призыв; искатель, плакальщик, пытатель; б) возврат (2), лёт, плавание, путь (8), шаг; вожатый (3), путник, скиталец; в) засада, победа, преграда; воин (2), пленный; г) дар (3); д) лобзание, объятие, поцелуй, прикосновение. Всего – 41 словоупотребление.
VIII. Вещи: а) дом, здание, келья, комната, коридор, крылья, ограда (2), сад (2), сень (2), ступень; б) врата, дверь (2), окно, оконце, порог (2); в) дорога, мост; костыль, посох, челнок, якорь; г) костер, печь, свеча (5); д) веретено, весы, кудель, молот, ярмо; зеркало (4), рожок, сосуд, стекло (4), цепь (2), чаша; е) броня, знамя, копье (2), латы (5), меч (7), нож, стрела, тетива, труба (3); ж) кадило, колокол, ладан (2), лампада (2), риза (2); 3) венец, венок, кольцо (2), наряд, перстень, плащ, риза (2); и) книга, страница, строка. Всего 91 словоупотребление.
Функциональный тезаурус (числа – номера стихотворений по порядку; 142 означает, что слово дважды упоминается в стихотворении № 14; в круглых скобках – слова с метонимическим контекстуальным значением, в квадратных – с метафорическим)
А. Общие понятия: 1) благая сила: око – 6, любовь – 6, (рука – 6), свет – 17; 2) злая сила: бес – 14, тьма – 17; 3) судьба: судьба – 22, жребий – 16, [сестры – 10, веретено – 10, кудель – 10], страницы – 2, [река – 2, капли – 2]; пленный – 2, оковы – 2, 5; 4) мера: мера – 4, вес – 4; весы – 3; сотня – 14; без конца – 13; 5) время: грядущее – 15, 8 (свет – 8), прошлое – 15, [сосуд – 15, потонувшие сокровища – 2], день – 16, час – 16, минуты – 13, до зари – 13, 222, до утра – 112. Всего – 37 словоупотреблений.
Б. Лица.
Ба) «Я»: 1) человек телесный: силы – 6, хромец – 6; мученье – 25, рана – 22, кровь – 222, (струею – 22); 2) внешность: рука – 13, палец – 13, 15, спина – 16: шаги – 5; 3) духовный мир: душа – 4, дух – 14, 17, сердце – 1, 7, 11, 12, 13, 172, 183, 212, 22, 24, (чаша – 17, алмаз – 17, 19), грудь – 14, 21, 22, жилы – 14, [крылья – 5, 8]; 4) ощущения: взор – 2, 15, глаз – 2, 6, 17, 19, (облак – 6), слух – 17, ухо – 2. Всего – 120 словоупотреблений;
Бб) «Ты»: 0) друг – 3, 12, 13, поспешник – 4, [посох – 4, путь – 4]; гость – 112, путник – 11; вожатый – 10, 132, вождь – 14, 16, господин – 16, воин – 14, 15, жених – 12, [серафим – 14]; милый – 182; 1) человек телесный: силы – 17, слабость – 17, тело – 24, кровь – 24, дыханье – 24, [воск – 24, пурпур – 24, роза – 24, вода – 24, воздух – 242]; 2) внешность: черты – 11, 13, лик – 42, 15, лицо – 11, 13, 152, (сияние – 13), [молния – 15]; око – 20, 21, (блеск – 20), глаз – 4, 16 (свет – 16), взор – 15, [струя – 15]; уста – 8, 15, (огонь – 15), губы – 12, 21; чело – 21, плечи – 12, крылья – 12, рука – 12, 13, пальцы – 8, нога – 10, 12, 15, стопа – 10; прикосновение – 8; 2а) атрибуты: броня – 16, латы – 10, 12, 13, 16, 20, (блистанье – 10, блеск – 16); меч – 15, (радуга – 15), копье – 15, конь – 15, клеймо – 12; ризы – 21, сиянье – 21, 24, странный наряд – 7. Всего – 48 словоупотреблений;
Бв) «Мы»: 5) эмоции: любовь – 3, 42, 5, 11, 12, 16, 173, 183, 19, 252, [воды – 4, водопад – 4, родник – 4, ярмо – 12, струя – 17, кровь – 17, розы – 17, горение – 8, огонь – 19, пламя – 19, пламень – 22, пожар – 24, саламандры – 19], покой – 4, веселье – 22, радость – 21, отрада – 1, 23, восторг – 21, блаженство – 14, [рана – 14], лёт – 17, объятия – 3, поцелуй – 3; томленье – 6, тоска – 1, скорбь – 4, 5, [бремя – 5], страх – 5, 6, 8, трепет – 7, тень (на челе) – 21, страданье – 25, слеза – 4, плакальщик – 2; 6) воля: хотение – 8, [якорь – 23]; борение – 8, пытатель – 2, искатель – 2; 7) ум: мысль – 3, обман – 9, загадка – 7, сомненье – 16, 17, [пламень – 17]; 8) речь: лепет – 7, слово – 11, 23, речь – 7, беседа – 11, молчание – 8, голос – 20, язык – 22, 25, взор – 13, рука – 25; 9) дело: дело – 3; 10) нравственность: грешник – 4, грех – 14, [жало – 14, риза – 14], соблазн – 14, скверна – 5; 11) общество, общение: сестра – 3, брат – 3, 7; знаки милости – 16, лобзание – 14, величание – 8, клятва – 8, 15, верность – 15, [цепи – 19, 24, мост – 19, оконце – 19, планета – 19, земля – 19, день – 19, ночь – 19], перстень – 13, кольцо – 13, 15; измена – 25, разделение – 8; 12) религия: вера – 5, подвиг – 5, молитва – 23, вечерня – 5, ладан – 23, кадило – 23, дым – 23, пещеры – 5; земной кумир – 12; 13) искусство: книга – 16, строки – 16; песня – 8, пенье – 16, 252, хоры – 8, соната – 20, (звуки – 20). Всего – 60 словоупотреблений.
В. Событие: 1) срок: срок – 2, время – 5, 17, пора – 11, лето господне – 11, год – 11, день – 93, 11, (белый камень – 11), час – 9, [алмаз – 9, блеск – 9, венец – 9, тень – 9, узор – 9, черта – 9, сень – 9, сосна – 9, холм – 9, утро – 9, полдень – 9, вечер – 9]; сигнал – 2, петух – 17, труба – 22, 21, колокол – 21, свет – 9, (туман – 9); 2) встреча: встреча – 12, 7, свидание – 1, 17, 25, призыв – 17, (звуки – 17); 2а) дар: дар – 13, 162, зеркало – 13, 152, 16, стекло – 132, 15, (день – 13); тень – 13, образ – 16, двойник – 16; 3) путь: путь – 6, 7, 14, 19, 21, 232, дорога – 24, коридор – 13, ступень – 13, без возврата – 7, 13, [плаванье – 25, пролив – 25]; скиталец – 13; костыли – 6 (други – 6), дорожный рожок – 22, дорожный плащ – 21; 4) препятствие: преграда – 23, разлука – 21, 25, запрет – 24, 252; река – 13, 19, поток – 13, пучина – 13, воды – 13, волны – 13, 15, глубина – 15, (челнок – 13); темнота – 13, небосвод – 13: огонь – 15, пламенный простор – 15, огненное море – 15, [купина – 15]; ярость – 13, смерть – 13, гибель – 13; 4а) борьба: беда – 18, засада – 18, охрана – 14, бой – 10, удар – 16, (гром – 10); меч – 11, 183, 22, 23, стрелы – 24, тетива – 11, копье – 10, знамя – 10, конница – 10, (беззаконница – 10), молот – 19, костер – 25, нож – 25; победы – 11, [Александры – 19]; 5) цель: конец – 19, берег – 24, холмы – 13, куст – 13, роза – 13, 183, страна иная – 13, дали – 7, свет – 7; пороги – 7, врата – 7, сад – 62, рай – 6, 9, 22, небесный град – 23. Всего – 140 словоупотреблений.
Г. Окружение: 1) ближнее: здание – 1, дом – 11, сень – 11, крыльцо – 11, комната – 1, келья – 1; ограда – 202, стекла – 1, окно – 3, дверь – 32, круг – 12, свет – 12; печи – 3, ладан – 1, ризы – 1, золото – 1, лампада – 4, 20, свеча – 12, 3, 7, 20, свет (свечей) – 11, 20; 2) дальнее: мир – 19, дали – 22, день – 22, май – 2, свет – 2, 10, цвет – 2, тень – 2, тишина – 10; небо – 152, солнце – 2, 21, звезды – 4, сумрак – 21, облако – 21, дуновение – 8, влага – 18; села – 13, поле – 10, луг – 2, цветы – 2, 10 (венок – 10), хмель – 10, птицы – 2 (пенье – 2); 3) в целом: мир – 6, внешний мир – 12, здешние страны – 9; время – 8, 19, тление – 8, прах – 8, [мертвый – 14, могила – 14]; холод – 1, лед – 1, 4, снег – 1. Всего – 69 словоупотреблений.
Разница между двумя картинами очевидна. Не говоря уже о том, что в функциональном тезаурусе слова день, тень и им подобные дифференцируются по значениям и расходятся в разные рубрики, можно заметить, например, как разделяются слова стекло (синоним окна и синоним зеркала), взор (мой взор – элемент душевной жизни человека, твой взор – элемент внешности человека), рука (к кому… мне руки протянуть; целую руки твои; рукою крепкой Любовь меня взяла), как перемещаются слова крылья (не часть птичьего организма, а символ человеческой душевной силы – ср. заглавие известной повести Кузмина), камень (белым камнем отмечен этот день), дым (дым и так идет из кадила), пещера (я подвиг великой веры свершить готов, когда призовешь в пещеры). Понятно, что такая рубрикация точнее передает интуитивное восприятие этих слов в кузминском тексте. В словосочетаниях типа блеск очей; из уст его огонь; стекала кровь струею и т. п. слова блеск, огонь, струя, следуя за главными, попадают в семантический разряд «человек телесный» (такие и подобные слова взяты в функциональном тезаурусе в круглые скобки). Наконец, слова, входящие в состав сравнений, метафор и проч., тоже относились к рубрике не по основному своему, а по переносному значению: мой друг прекрасен, как серафим; ты как воск, окрашенный пурпуром, таешь; горит в груди блаженства рана (такие слова взяты в квадратные скобки). В рубриках «срок» и «судьба» половина словоупотреблений оказываются переносными. По существу, такие образы существуют в художественном мире произведения на особом положении – не как «основные», «реальные», а как «вспомогательные», «условные» (швейцара мимо он стрелой… – говорится об Онегине, но это не значит, что стрела входит в предметный мир «Евгения Онегина»). Иногда они разрастаются в целые картины и все же остаются вспомогательными: в стихотворении № 9 «Двойная тень дней прошлых и грядущих…» описание полуденной тени от сосен занимает половину стихотворения, и все-таки это лишь сравнение для основного – образа роковой час. Иногда они получают самостоятельное развитие, и тогда граница между вспомогательными и основными образами становится трудноразличима: во фразе «в моем сердце – роза любви» – роза, несомненно, была бы вспомогательна; но розы любви расцветающие видит глаз; из‐за розы меч горящий блещет – здесь уже такой уверенности нет. У символистов и потом у авангардистов это бывает чаще, у Кузмина (в «Сетях») сравнительно редко.
В результате таких сдвигов пропорции основных семантических полей в функциональном тезаурусе заметно меняются по сравнению с формальным. Сильно сокращаются разряды «вещи» и «природа»: и перстень, и ярмо, и цепь, и пламя, и роза, и планета оказываются лишь символами человеческих состояний и отношений. Сокращается также разряд «общие понятия»: много слов, обозначающих категорию «время», переходит в рубрику «событие: срок», а много слов типа блеск, свет… – в рубрику «человек: внешность». За счет этого расширяются прежде всего разряды «лица» (на «человека духовного» по формальному тезаурусу приходилась одна десятая часть всех словоупотреблений, по функциональному – почти четверть) и «события». Если приравнять функциональный разряд «общие понятия» к одноименному формальному (I), «дальний мир» – к «природе» (II–III), «лица» – по рубрикам к «человеку телесному», «человеку духовному» и «человеку общественному» (IV, V, VI), «события» – к «человеку деятельному» (VII), а «ближний мир» – к «вещам» (VIII), то картина пропорций будет такая:
Можно отметить и еще некоторые любопытные подробности. К «я» относится 123 словоупотребления, к «ты» – 84, общее соотношение 6:4. Но по разряду «человек телесный» это соотношение оказывается 2:8, а по разряду «человек духовный» – 9,5:0,5; «я» в наших стихах раскрывается главным образом изнутри (что вполне естественно), а «ты» – извне (что уже менее предсказуемо: вполне возможны стихи, в которых поэт так вживается в «ты», что изображает его также преимущественно изнутри, – таков Пушкин в своих элегиях). В первом из трех циклов нашего материала отношение «я : ты» – 8:2, во втором – 3:7, в третьем – 7:3; из трех наслаивающихся образов «ты – гость», «ты – вожатый» и «ты – милый» наиболее детализованным оказывается второй. На разряды «окружение» и «общие понятия» в первом цикле приходится 35% словоупотреблений, во втором – 20%, в третьем – 10%: поэт как бы старается вначале представить лиц и действие на фоне декораций, а потом оставляет эту заботу.
Главная, однако, разница в том, что по формальному тезаурусу нельзя было реконструировать исходную совокупность текстов, а по функциональному уже отчасти можно: «Миром правит Любовь, сила благая, бдящая и светлая; человек – пленник в оковах неведомой судьбы, но для каждого наступает роковой срок, когда раздается сигнал и открывается путь к свету; вожатым на этом пути становится гость и друг, лицо его сияет, из уст его огонь, на плечах – латы; он вручает дар – зеркало со своим образом; человек предается ему клятвой верности, скрепленной лобзанием и перстнем, и тогда в нем, измученном, оживает сердце, в него входит любовь, изгоняя страх и скорбь, суля восторг и блаженство…» и т. д. – такой почти механический пересказ функционального тезауруса связными фразами уже дает картину, довольно близко отражающую художественный мир данных стихотворений Кузмина. Можно даже пойти дальше, опираясь на кузминскую синонимику и на частотность его излюбленных слов: «Сердце трепещет и горит огнем в предощущении любви; час трубы настал, свет озаряет мне путь, глаз мой зорок и меч надежен, позабыты страхи; роза кажет мне дальний вход в райский сад, а ведет меня крепкая рука светлоликого вожатого в блеске лат» – такая развертка набора самых употребительных слов нашего тезауруса может считаться как бы пересказом ненаписанного стихотворения Кузмина из нашего раздела «Сетей».
Можно заметить, что предлагаемое описание мира по функциональному тезаурусу – «Миром правит Любовь…» и т. д. – напоминает импрессионистические характеристики вроде: «Мир Фета – это ночь, благоуханный сад, божественно льющаяся мелодия и переполненное любовью сердце…». Или: «В стихах Багрицкого веет вольность сурового моря и бескрайней степи, и этот ветер становится торжествующей бурей революции…» и т. п. (примеры условные). Это так: только те образные связи, которые в таких характеристиках угадывались наобум, здесь опираются на объективно установленные закономерности сочетаний образов по смежности в данном тексте. Точно так же ведь и формальный тезаурус – «положительные эмоции – столько-то словоупотреблений, отрицательные эмоции – столько-то» – восходит к импрессионистическим характеристикам вроде: «Любимое слово писателя NN – страх: листаем и видим: страх сдавил ему горло, липкий страх подползал к сердцу, страхами вставала уличная ночь…» (пример условный; такие приемы любил К. Чуковский). И там, и здесь наука делает одно и то же дело: объективными показателями подтверждает и уточняет (или опровергает) непосредственное интуитивное впечатление от текста.
Формальный тезаурус остается незаменим как средство межтекстового анализа (функциональный – как средство внутритекстового). Возьмем еще раз пропорции восьми разрядов формального тезауруса части III «Сетей» и сравним их с теми же пропорциями в части IV «Сетей» («Александрийские песни», 690 словоупотреблений существительных):
Цифры подтверждают и уточняют интуитивное впечатление: мир «Александрийских песен» более конкретный (вдвое ниже доля «общих категорий»), более вещественный (доля «вещей» – та же, но эти вещи предстают не как сравнения и метафоры для чего-то иного, а сами по себе), более живой (почти вдвое больше становится «живой природы»), более внешний («человек духовный» сокращается на треть, а «человек общественный» возрастает почти вдвое), более созерцательный («человек деятельный» заметно сокращается; кроме того, половину этого разряда в «Александрийских песнях» составляют названия профессий – угольщик, красильщик, танцовщица, воин, вор… – стоящие на грани разряда «человек общественный» и совершенно нехарактерные для части III). Подобное сопоставление функциональных тезаурусов вряд ли было бы возможно: функциональный тезаурус «Александрийских песен» (еще не составленный) имел бы, вероятно, слишком непохожий вид. Можно сказать, что формальный тезаурус показывает, как обогащается восприятие данного текста от запаса общеязыковых ассоциаций, накопившихся в результате знакомства со многими другими текстами; функциональный тезаурус, наоборот, показывает, как запас общеязыковых ассоциаций обогащается и обновляется спецификой данного нового текста. Формальный тезаурус позволяет сравнивать тексты по составу лексики внутри семантических гнезд; функциональный тезаурус – по структуре этих семантических гнезд.
Является ли рассматриваемая структура элементом идиостиля? Это зависит от того, какое содержание мы вкладываем в понятие «идиостиль». С одной стороны, нет: если идиостиль – это те явления языка, которые неминуемо присутствуют в речи автора, о чем бы в этой речи ни говорилось, то наш тезаурус охватывает не столько словесный, сколько образный уровень речи, т. е. именно специфику того, «о чем в ней говорится». С другой стороны, да: наш тезаурус – это картина нестандартных семантических связей, присущих не языку вообще, а только данному автору (произведению, группе произведений), и как таковая, по-видимому, имеет право называться идиостилем.
Для дальнейшего совершенствования техники составления функциональных тезаурусов представляются важными три направления.
Первое – самое очевидное: нужно расширять круг учитываемых слов – принимать к рассмотрению не только существительные, но и прилагательные (конечно, вокруг своих существительных), и глаголы (вокруг своих подлежащих и дополнений; собственно, такие рубрики, как «событие» или «человек деятельный», гораздо естественнее заполняются именно глаголами), и даже местоимения: уже при нашем первом подступе понадобилось выделить поля «я» и «ты», а какие тонкости допускает игра местоимениями в лирике, давно и блестяще показано Р. Якобсоном. Разумеется, при таком расширении круга слов еще больше расширится круг учитываемых словосочетаний.
Второе: нужно дифференцировать виды и степени межсловесных связей по смежности, лежащих в основе функционального тезауруса, – например, внутри словосочетания, внутри предложения, между смежными предложениями, внутри целого текста. Для формального тезауруса аналогичную иерархию представляют связи между словами одной рубрики, одного разряда, одного класса234. Мы попробовали выделить в нашем материале наиболее тесные связи – внутри словосочетания и внутри предложения: други-костыли, свет любви, любовь и скорбь, сердце, как чаша, сердце (точит) кровь, кровь (станет) водою, светом (развею) тьму, свет (горит) до утра, с пеньем (пойду) на костер. Таких связей в нашем тексте оказалось 162. Из них 94 сплетаются в одну большую группу (87 слов, 236 словоупотреблений: от любого из этих слов к любому можно перейти, сделав от 1 до 10 шагов по словосочетаниям – например, от посоха к молнии: посох (нужен) в пути, в пути (испытаешь) меч, меч сердце (прободал), сердца алмаз, Час, как алмаз, день и час, день (струился) из стекла, стекло (хранит) черты, (видишь) в чертах лицо, лицо как молния), 33 – в 12 малых групп по 3–10 слов (всего 53 слова, 90 словоупотреблений); 35 представлены одинокими парами слов (всего 70 слов, 75 словоупотреблений), т. е. из общего количества 285 слов (500 словоупотреблений) в тесные словосочетания входят 73% (80% словоупотреблений), в том числе в основной группе – 30% (47% словоупотреблений). Насколько такая степень словосочетательной связности текста является нормальной, повышенной или пониженной, до обследования сравнительного материала сказать невозможно.
Наконец, третье: нужно расширять охватываемую группу текстов, сравнивая функциональный тезаурус одного стихотворения, цикла стихотворений, раздела в книге, целой книги, группы книг, всего творчества поэта. (Мы уже видели некоторые отличия в пропорциях функционального тезауруса трех циклов нашего материала.) Интересно, что среди рассматриваемых 25 стихотворений есть одно (№ 11), в котором собраны почти все основные рубрики нашего тезауруса (сердце, любовь, дом, гость, путник, срок, путь на борьбу и победы): при желании все остальные стихотворения можно вывести из этого.
«Лето господнее – благоприятно».
Всходит гость на высокое крыльцо:
Все откроется, что было непонятно.
Видишь в чертах его знакомое лицо?
Нам этот год пусть будет високосным,
Белым камнем отмечен этот день.
Все пройдет, что окажется наносным.
Сядет путник под сладостную сень.
Сердце вещее мудро веселится:
Знает, о знает, что близится пора.
Гость надолго в доме поселится,
Свет горит до позднего утра.
Сладко вести полночные беседы.
Слышит любовь небесные слова.
Утром вместе пойдем мы на победы —
Меч будет остр, надежна тетива.
Составление тезаурусов отдельных стихотворений – прием, неоднократно используемый Ю. М. Лотманом в его анализах поэтического текста235. Его опыт показывает, что здесь часто оказывается важным самый широкий принцип рубрикации: «хорошее – плохое», причем и в положительном, и в отрицательном поле могут объединяться слова из самых разных семантических разрядов. Можно предполагать, что по мере расширения материала от одного стихотворения к циклу и т. д. этот оценочный критерий рубрикации будет все более слабеть, а объективные – все более выдвигаться, пока наконец в пределе – при максимальном охвате материала – функциональный тезаурус текста не сблизится и не сольется с формальным тезаурусом языка.
В заключение воспользуемся случаем для публикации одного неизданного текста – как бы в оправдание того, что материалом для описанных «словарных» методов исследования были взяты тексты именно Кузмина. Это небольшое произведение, по-видимому, конца 1920‐х годов, показывающее, что форма словаря (в данном случае – алфавитного) была не чужда художественным экспериментам самого Кузмина. Оно производит впечатление алфавитного указателя характерной топики собственного творчества (раннего и позднего), составленного самим поэтом. Алфавитный принцип организации текста в поэзии известен еще с ветхозаветных псалмов, в прозе применялся гораздо реже. Здесь ассоциация напрашиваются не столько с литературными аналогами, сколько с изобразительным искусством («Азбука» Бенуа) или, что еще интереснее, с кинематографом: последовательность сменяющихся картин напоминает смену кадров. Это, может быть, не случайно: интерес Кузмина к кинематографу засвидетельствован (не говоря о мелких реминисценциях) циклом 1924 года «Новый Гуль» и драмой «Смерть Нерона», в которой чередование сцен из римской истории и из современной жизни близко напоминает гриффитовскую «Нетерпимость».
1 Айва разделена на золотые, для любви, половинки. Предложить – вопрос, отведать – ответ.
2 Желтая бабочка одна трепещет душою на медовых шероховатых округлостях, пока не появится
3 всадник, и не будет
4 гостем.
5Друг, —
6 он редок, как единорог, что завлек Александра Рогатого на заводи, где вырос город для счастья любви,
7 он слаще жасмина,
8 вернее звезды (в море, над лиловой тучей, в одиноком бедном окне).
9 Италия, вторая родина, нас примет! Коринфская капитель обрушилась, как головка спелой спаржи, и обломок стоит в плюще под павлиньим небом, как переполненная осенними, лопающимися от зрелой щедроты плодами, корзина.
10 И ты, Китай, флейтой лунных холмов колдуешь дружбу.
11 Лодка, лодка! место – двоим, третий тонет,
12 и мандолина миндально горчит слух. Испано-Рим и арабо-Венеция загробным кузнечиком гнусаво трещат, как крылышком богини Пэйто – убеждения.
13 Навес полосатый и легкий скроет твою убежденность, когда язычок умолкнет.
14 С облака на облако третий скачет все выше к фазаньим перьям зари. Дитя вдохновенья.
15 Пастух на синих склонах.
16 Рыбак усердно каплет.
17 Сыпется снег на черно-зеленый мох.
18 Еще неизвестная, но уже полная значенья тропа на свиданье —
19 и утро, возвращенье.
20 Фонарь тушится. Он не нужен.
21 Огромный холм, как комод, как Арарат,
22 внизу часовой, будто убежал ангел из восточного рая.
23 Наконец, шатер, как скиния наслаждения, он закрыт.
24 Щегленок поет невинно для отвода глаз.
25 Но эхо перекладывает все это в другую тональность двусмысленно и соблазнительно.
26 Из шатра выходит юноша.
27 Он как яблоня. Впрочем, у шатра и вырастает яблоня, словно для сравнения не в свою пользу.
ПРИЛОЖЕНИЕ
I. МУДРАЯ ВСТРЕЧА. Посвящается Вяч. И. Иванову. (1) 1. Стекла стынут от холода, Но сердце знает, Что лед растает, – Весенне будет и молодо. / В комнатах пахнет ладаном. Тоска истает, Когда узнает, Как скоро дастся отрада нам. / Вспыхнет на ризах золото. Зажгутся свечи Желанной встречи – Вновь цело то, что расколото. / Снегом блистают здания. Провидя встречи, Я теплю свечи – Мудрого жду свидания.
(2) 2. О, плакальщики дней минувших, Пытатели немой судьбы, Искатели сокровищ потонувших, – Вы ждете трепетно трубы? / В свой срок, бесстрастно неизменный, Пробудит дали тот сигнал. Никто бунтующий и мирный пленный Своей судьбы не отогнал. / Река все та ж, но капли разны. Безмолвны дали, ясен день. Цвета цветов всегда разнообразны, И солнца свет сменяет тень. / Наш взор не слеп, не глухо ухо. Мы внемлем пенью вешних птиц. В лугах – тепло, предпразднично и сухо – Не торопи своих страниц. / Готовься быть к трубе готовым. Не сожалей и не гадай. Будь мудро прост к теперешним оковам, Не закрывая глаз на Май.
(3) 3. Окна плотно занавешены, Келья тесная мила. На весах высоких взвешены Наши мысли и дела. / Дверь закрыта, печи топятся, И горит, горит свеча. Тайный друг ко мне торопится, Не свища и не крича. / Стукнул в дверь, отверз объятия; Поцелуй, и вновь, и вновь, – Посмотрите, сестры, братия, Как светла наша любовь!
(4) 4. Моя душа в любви не кается — Она светла и весела. Какой покой ко мне спускается! Зажглися звезды без числа. / И я стою перед лампадами, Смотря на близкий милый лик. Не властен лед над водопадами, Любовных вод родник велик. / Ах, нужен лик молебный грешнику, Как посох странничий в пути. К кому, как не к тебе, поспешнику, Любовь и скорбь свою нести? / Но знаю вес и знаю меру я, Я вижу близкие глаза, И ясно знаю, сладко веруя: «Тебе нужна моя слеза».
(5) 5. Я вспомню нежные песни И запою, Когда ты скажешь: «воскресни». / Я сброшу грешное бремя И скорбь свою, Когда ты скажешь: «вот время». / Я подвиг великой веры Свершить готов, Когда позовешь в пещеры; / Но рад я остаться в мире Среди оков, Чтоб крылья раскрылись шире. / Незримое видит око Мою любовь – И страх от меня далеко. / Я верно хожу к вечерне Опять и вновь, Чтоб быть недоступней скверне.
(6) 6. О, милые други, дорогие костыли! К какому раю хромца вы привели! / Стою, не смею ступить через порог – Так сладкий облак глаза мне заволок. / Ах, я ли, темный, войду в тот светлый сад? Ах, я ли, слабый, избегнул всех засад? / Один не в силах пройти свой узкий путь, К кому в томленьи мне руки протянуть? / Рукою крепкой любовь меня взяла И в сад пресветлый без страха провела.
(7) 7. Как отрадно, сбросив трепет, Чуя встречи, свечи жечь, Сквозь невнятный нежный лепет Слышать ангельскую речь. / Без загадок разгадали. Без возврата встречен брат; Засияли нежно дали Чрез порог небесных врат. / Темным я смущен нарядом, Сердце билось, вился путь, Но теперь стоим мы рядом, Чтобы в свете потонуть.
(8) 8. Легче весеннего дуновения Прикосновение Пальцев тонких. Громче и слаще мне уст молчание, Чем величание Хоров звонких. / Падаю, падаю, весь в горении, Люто борение, Крылья низки. Пусть разделенные – вместе связаны, Клятвы уж сказаны – Вечно близки. / Где разделение? время? тление? Наше хотение Выше праха. Встретим бестрепетно свет грядущего, Мимоидущего Чужды страха.
(9) 9. Двойная тень дней прошлых и грядущих Легла на беглый и неждущий день – такой узор бросает полднем сень Двух сосен, на верху холма растущих. / Одна и та она всегда не будет: Убудет день, и двинется черта, И утро уж другой ее пробудит, И к вечеру она уже не та. / Но будет час, который непреложен, Положен в мой венец он, как алмаз, И блеск его не призрачен, не ложен – Я правлю на него свой зоркий глаз. / То не обман, я верно, твердо знаю: Он к раю приведет из темных стран. Я видел свет, его я вспоминаю – И все редеет утренний туман.
II. ВОЖАТЫЙ. Victori duci. (10) 1. Я цветы сбираю пестрые И плету, плету венок, Опустились копья острые У твоих победных ног. / Сестры вертят веретенами И прядут, прядут кудель. Над упавшими знаменами Разостлался дикий хмель. / Пронеслась, исчезла конница, Прогремел, умолкнул гром. Пала, пала беззаконница – Тишина и свет кругом. / Я стою средь поля сжатого, рядом ты в блистаньи лат. Я обрел себе Вожатого – Он прекрасен и крылат. / Ты пойдешь стопою смелою, Поведешь на новый бой. Что захочешь – то и сделаю: Неразлучен я с тобой.
(11) 2. «Лето Господнее – благоприятно»… (см. в тексте)
(12) 3. Пришел издалека жених и друг. Целую ноги твои! Он очертил вокруг меня свой круг. Целую руки твои! / Как светом озарен весь внешний мир. Целую латы твои! И не влечет меня земной кумир. Целую крылья твои! / Легко и сладостно любви ярмо. Целую плечи твои! На сердце выжжено твое клеймо. Целую губы твои!
(13) 4. Взойдя на ближнюю ступень, Мне зеркало вручил Вожатый; Там отражался он как тень, И ясно золотели латы; А из стекла того струился день. / Я дар его держал в руке, Идя по темным коридорам. К широкой выведен реке, Пытливым вопрошал я взором, В каком нам переехать челноке. / Сжав крепко руку мне, повел Потоком быстрым и бурливым Далеко от шумящих сел К холмам спокойным и счастливым, Где куст блаженных роз, алея, цвел. / Но ярости пугаясь вод, Я не дерзал смотреть обратно; Казалось, смерть в пучине ждет, Казалось, гибель – неотвратна. А все темнел вечерний небосвод. / Вожатый мне: «о друг, смотри – Мы обрели страну другую. Возврата нет. Я до зари С тобою здесь переночую». (О, сердце мудрое, гори, гори!) / «Стекло хранит мои черты; Оно не бьется, не тускнеет. В него смотря, обрящешь ты То, что спасти тебя сумеет От диких волн и мертвой темноты». / И пред сиянием лица Я пал, как набожный скиталец. Минуты длились без конца. С тех пор я перстень взял на палец, А у него не видел я кольца.
(14) 5. Пусть сотней грех вонзался жал, Пусть – недостоин, Но светлый воин меня лобзал – и я спокоен. / Напрасно бес твердит: «приди: Ведь риза – драна!» Но как охрана горит в груди Блаженства рана. / Лобзаний тех ничем не смыть, Навеки в жилах; Уж я не в силах как мертвый быть В пустых могилах. / Воскресший дух неумертвим, Соблазн напрасен. Мой вождь прекрасен, как серафим, И путь мой – ясен.
(15) 6. Одна нога – на облаке, другая на другом, И радуга очерчена пылающим мечом. / Лицо его как молния, из уст его – огонь. Внизу, к копью привязанный, храпит и бьется конь. / Одной волной взметнулася морская глубина. Все небо загорелося, как Божья купина. / «Но кто ты, воин яростный? тебя ли вижу я? Где взор твой, кроткий, сладостный, как тихая струя? / Смотри, ты дал мне зеркало, тебе я обручен, Теперь же морем огненным с тобою разлучен». / Так я к нему, а он ко мне: «смотри, смотри в стекло. В один сосуд грядущее и прошлое стекло». / А в зеркале по-прежнему знакомое лицо, И с пальца не скатилося обетное кольцо. / И поднял я бестрепетно на небо ясный взор – Не страшен, не слепителен был пламенный простор. / И лик уж не пугающий мне виделся в огне, И клятвам верность прежняя вернулася ко мне.
(16) 7. С тех пор всегда я не один, Мои шаги всегда двойные, И знаки милости простые дает мне Вождь и Господин. С тех пор всегда я не один. / Пускай не вижу блеска лат, Всегда твой образ зреть не смею – Я в зеркале его имею, Он так же светел и крылат. Пускай не вижу блеска лат. / Ты сам вручил мне этот дар, И твой двойник не самозванен, И жребий наш для нас не странен – О ту броню скользнет удар. Ты сам вручил мне этот дар. / Когда иду по строкам книг, Когда тебе склоняю пенье, Я знаю ясно, вне сомненья, Что за спиною ты приник, Когда иду по строкам книг. / На всякий день, на всякий час – Тебя и дар твой сохраняю. Двойной любовью я сгораю, Но свет один из ваших глаз На всякий день, на всякий час.
III. СТРУИ. (17) 1. Сердце, как чаша наполненная, точит кровь; Алой струею неиссякающая течет любовь; Прежде исполненное приходит вновь. / Розы любви расцветающие видит глаз. Пламень сомненья губительного исчез, погас. Сердца взывающего горит алмаз. / Звуки призыва томительного ловит слух. Время свиданья назначенного пропел петух. Лета стремительного исполнен дух. / Слабостью бледной охваченного подниму. Светом любви враждующую развею тьму. Силы утраченные верну ему.
(18) 2. Истекай, о сердце, истекай! Расцветай, о роза, расцветай! Сердце, розой пьяное, трепещет. / От любви сгораю, от любви; Не зови, о милый, не зови: Из-за розы меч горящий блещет. / Огради, о сердце, огради. Не вреди, меч острый, не вреди: Опустись на голубую влагу. / Я беду любовью отведу, Я приду, о милый, я приду И под меч с тобою вместе лягу.
(19) 3. На твоей планете всходит солнце И с моей земли уходит ночь. Между нами узкое оконце, Но мы время можем превозмочь. / Нас связали крепкими цепями, Через реку переброшен мост. Пусть идем мы разными путями – Непреложен наш конец и прост. / Но смотри, я – цел и не расколот, И бесслезен стал мой зрящий глаз. И тебя пусть не коснется молот, И в тебе пусть вырастет алмаз. / Мы пройдем чрез мир как Александры, То, что было, повторится вновь, Лишь в огне летают саламандры, Не сгорает в пламени любовь.
(20) 4. Я вижу – ты лежишь под лампадой; Ты видишь – я стою и молюсь. Окружил я тебя оградой И теперь не боюсь. / Я слышу – ты зовешь и вздыхаешь, Ты слышишь мой голос: «иду». Ограды моей ты не знаешь И думаешь, вот приду. / Ты слышишь звуки сонаты И видишь свет свечей, А мне мерещатся латы И блеск похожих очей.
(21) 5. Ты знал, зачем протрубили трубы, Ты знал, о чем гудят колокола, – Зачем же сомкнулись вещие губы И тень на чело легла? / Ты помнишь, как солнце было красно И грудь вздымал небывалый восторг, – Откуда ж спустившись, сумрак неясный Из сердца радость исторг? / Зачем все реже и осторожней Глядишь, опустивши очи вниз? Зачем все чаще плащ дорожный Кроет сиянье риз? / Ты хочешь сказать, что я покинут? Что все собралися в чуждый путь? Но сердце шепчет: «разлуки минут: Светел и верен будь».
(22) 6. Как меч мне сердце прободал, Не плакал, умирая. С весельем нежным сладко ждал Обещанного рая. / Палящий пламень грудь мне жег, И кровь, вся голубая. Вблизи дорожный пел рожок, «Вперед, вперед!» взывая. / Я говорил: «бери, бери! Иду! лечу! с тобою!» И от зари и до зари Стекала кровь струею. / Но к алой ране я привык. Как прежде истекаю, Но нем влюбленный мой язык. Горю, но не сгораю.
(23) 7. Ладана тебе не надо: Дым и так идет из кадила. Не даром к тебе приходила Долгих молитв отрада. / Якоря тебе не надо: Ты и так спокоен и верен. Не нами наш путь измерен До небесного града. / Слов моих тебе не надо: Ты и так все видишь и знаешь, А меч мой в пути испытаешь, Лишь встанет преграда.
(24) 8. Ты как воск, окрашенный пурпуром, таешь, Изранено стрелами нежное тело. Как роза сгораешь, сгорая не знаешь, Какое сиянье тебя одело. / Моя кровь пусть станет прохладной водою, Дыханье пусть станет воздухом свежим! Дорогой одною идем с тобою, Никак мы цепи своей не разрежем. / Вырываю сердце, паду бездушен! – Угасни, утихни, пожар напрасный! Пусть воздух душен, запрет нарушен: Мы выйдем целы на берег ясный.
(25) 9. Если мне скажут «ты должен идти на мученье», – С радостным пеньем взойду на последний костер, – Послушный. / Если б пришлось навсегда отказаться от пенья, Молча под нож свой язык я и руки б простер, – Послушный. / Если б сказали: «лишен ты навеки свиданья», – Вынес бы эту разлуку, любовь укрепив, – Послушный. / Если б мне дали последней измены страданья, Принял бы в плаваньи долгом и этот пролив, – Послушный. / Если ж любви между нами положат запрет, Я не поверю запрету и вымолвлю: «нет».
P. S. По аналогии с этим частотным тезаурусом образов (существительных) мы попробовали составить частотный тезаурус мотивов (глаголов) для «Стихов о Прекрасной Даме» Блока (93 стихотворения по изданию 1905 года). Были выделены рубрики (по убыванию веса) «движение», «иные действия», «пространство», «зрение», «мысль», «речь», «сокрытие/раскрытие», «бытие», «хорошие и дурные чувства» и т. д. Рассматривалось, какие отклонения от средних показателей этих рубрик дают, во-первых, показатели трех разделов сборника, «Неподвижность», «Перекрестки» и «Ущерб», а во-вторых, показатели глаголов, относящихся к трем образным полюсам книги, «Он» (герой), «Она» (героиня) и «Оно» (обстановка). Некоторые результаты были интересны, но рубрикация оставляла желать лучшего, и работа осталась неопубликованной.