600 тысяч сестерций долга Аппиева отца – цифра условная; собственно, по указу Клавдия, подтвержденному Веспасианом, сын вообще не должен был отвечать за долги отца. Образовательные поездки в Грецию были у состоятельных римлян обычны (Афины, Коринф; Милет как центр ораторского искусства назван, видимо, ошибочно вместо Родоса). Коринфская медь (будто бы с примесью золота) считалась самой лучшей. Стеклянные сосуды, очень дорогие, были в это время новинкой. Обсидиан – горное стекло, он шел только на мелкие резные поделки. Пеплум – греческая женская одежда с заколками на плечах. Игра в шахматы – анахронизм. Taedium Vitae – отвращение к жизни, ведущее к самоубийству: эти слова встречаются у Корнелия Непота в I веке до н. э., но крылатым выражением становятся только в новое время.
Сирены, пением завлекающие моряков, – образ из «Одиссеи»; обычно изображались с девичьими головами и туловищами хищных птиц (не рыб). Палица фессалийского героя – видимо, ошибка: палицей был знаменит только Геркулес, герой фиванский и аргосский. «Геркулес на распутьи» – известная притча о том, как он делает выбор между пороком и добродетелью. «Богиня» в главе 6 – Венера, муж ее – бог-кузнец Вулкан, любовник – бог войны Марс, урод-сын – бог сладострастия Приап; Венере уподоблена Нигрина, Вулкану – Целий, Марсу – Публий.
Кардинал Биббиена (Бернардо Довици, 1470–1520) – советник папы Льва Х, дипломат, гуманист, драматург (подражатель Плавта). Эразм считался лучшим латинским стилистом своего времени, поэтому критика от его лица в предисловии начинается с языка: «золотой» считалась латынь Цицерона и Вергилия (I в. до н. э.), «серебряной» – I–II вв. н. э., «оловянная латынь» – вообще не термин. Лукиан, греческий эссеист и сатирик II века, любимый гуманистами, назван как тип легкомысленного скептика: жанр и стиль его сочинений не имеют ничего общего с «Сабинулой».
К СТАТЬЕ М. БЕРГА «ГАМБУРГСКИЙ СЧЕТ»248
Aux Saumaises futurs préparer les tortures.
Статья М. Берга представляет серьезный интерес для будущих филологов. Как правило, филологи не знают, из каких побуждений вверенные им писатели прошлого писали свои сочинения: все упоминания о славе и деньгах в их стихах и прозе суть уже литературные мотивы, связанные с действительностью лишь косвенно, а читать прямо в душе у Пушкина или Софокла мы не имеем надежных средств. В «Гамбургском счете» нам предлагается очерк структуры писательского тщеславия, работающей хотя бы в одном секторе современной словесности. Можно думать, что в других секторах – например, в массовой литературе – критерии успеха преобладают другие, но оттуда деклараций мы пока не имеем.
Я прошу прощения за то, что говорю как бы с точки зрения будущих филологов, но ведь основным признаком успеха (странным образом не упомянутым в статье М. Берга) обычно считается именно «остаться в веках»; а прижизненная слава и деньги – это лишь здешний «бессмертья, может быть, залог». Раньше остаться в веках было трудно, потому что книги, особенно рукописные, легко погибали. Теперь, когда вся мировая словесность переводится в электронику, это легче: сохраняться будет все, и, стало быть, в бесконечном будущем когда-нибудь кому-нибудь заведомо придется по вкусу всякая вещь, которая сейчас пишется, бульварная ли, элитарная ли. Полтораста лет назад литература барокко была в презрении и забвении, а сейчас она – гордость европейской культуры. Об античности нечего и говорить. Вы читали хоть о каком-нибудь древнегреческом стихотворении: «это плохо»? Нет, все ему благодарны только за то, что оно сохранилось. Отбор сохранившегося из античной литературы – дело случая (с поправкой разве что на школьные программы: что переписывалось для школ, то сохранялось лучше). Отбор того, что из нынешней литературы будет выхвачено вкусами будущего из электронных залежей нашей культуры, – тоже дело случая (с поправкой разве что на индекс цитируемости, которого для изящной словесности, кажется, еще не вычисляли). Впрочем, вкусов будет много, и все разные.
В самом деле, статья начинается за упокой, а кончается за здравие – видимо, для ободрения. Предполагается, что мир все время обновляется, назначение художника – свидетельствовать об этом обновлении, и эту его стратегию можно назвать гамбургским счетом. Непонятно только, почему счетом. Старый гамбургский счет был средством соизмерения успеха разных играющих по общим правилам единого вкуса. Лучше всего он работал в классицизме, где правила действительно были общими. И действительно устраивались состязания: Ломоносов, Тредиаковский и Сумароков перелагали один и тот же псалом и печатали, даже не подписываясь: пусть читатели сами решают. (Что решали читатели, мы – любопытным образом – не знаем.) Но когда романтизм сделал предметом гордости сочинение новых правил и вкусов, то сведение гамбургских счетов стало возможно только среди единомышленников. С целью самоутверждения, как у кукушки и петуха. Счет, кто лучше, кто хуже, сделался приятной формой кружкового времяпрепровождения – например, в «Новом ЛЕФе» со Шкловским – и, кажется, остается таковой до сих пор. (Теперь кружки называются референтными группами.) Насчет того, что реальность обновляется и искусство должно на это откликаться, никто не будет спорить, даже соцреалист. Но как именно обновляться – это все всегда будут понимать по-разному. Предвидя это, автор сразу спешит оговорить: «понятно, что реальность – это не просто „новые черты быта“ или „новые психологические типы“…». Остается сказать: «a realibus ad realiora» со всеми испытанными последствиями.
Лучше, наверное, не предполагать, что ты и только ты говоришь на единственном настоящем гамбургском языке, который призван стать всеобщим. Лучше взять и попробовать составить словари чужих языков: например, раздать опросный лист с именами стольких-то современных писателей (впрочем, почему только современных?) и чтоб каждый притязающий на место в литературе проставил им баллы по собственному кружковому усмотрению. А потом сдать эти бюллетени социологам: ведь и в статье М. Берга обсуждается не литературный вопрос «как писать», а социологический, «как выглядеть писателем». И социологи, очень помучившись, составят по этим данным многомерную карту современного художественного вкуса. Со сложными изоглоссами. Сейчас она никому не нужна, но будущим Сомэзам послужит драгоценным путеводителем по археологии нынешней словесности. Чтобы знать, с какого конца копать электронные залежи.
СМЫСЛ ТЕКТОНИКИ И ТЕКТОНИКА СМЫСЛОВ249
Активное взаимодействие и взаимообогащение разных научных дисциплин давно уже перестали быть редкостью в практике гуманитарных исследований. Понятно, что характер такого взаимодействия не может быть во всех случаях совершенно одинаков. Иногда это использование данных одной науки для решения проблем другой, иногда – применение методов одной науки к материалу другой, иногда же (и в последнее время очень часто) – использование данных и материалов разных наук для создания глобальных обобщений.
Монография Л. И. Таруашвили о тектонике визуального образа в античности и христианской Европе – это типичный пример междисциплинарного исследования. Однако задача ее вовсе не в том, чтобы единой концепцией охватить самые разные виды художественной деятельности прошлых эпох; общие соображения о природе античной и европейско-христианской культур, о значении первой для развития второй (см., например, с. 139–143, 320–326) если и высказываются в ней, то с осторожными оговорками, как гипотетические выводы из главных положений. Основная проблема данной исследовательской работы, как это видно уже из ее подзаголовка, лежит в области пластических искусств. Соответственно, и судить о том, насколько оправданно предложенное автором ее решение, проще всего профессиональному искусствоведу. Тем не менее книга Л. И. Таруашвили заслуживает самого серьезного внимания и со стороны филолога-литературоведа по причине того, что путь автора к намеченной им конечной цели по необходимости проходит через огромное и разнообразное множество литературно-художественных текстов, через доскональный анализ и углубленное толкование их образного строя.
В ходе такого рассмотрения автор использует найденное им гармоничное сочетание разнородных методик. Суть этого сочетания примерно такова. Пользуясь филологическими процедурами и литературоведческими методами, автор выявляет и описывает визуально-пластические образы литературного текста. Затем, пользуясь методами, разработанными в искусствоведческой науке, он интерпретирует эти выявленные и описанные образы с точки зрения их отношения к тектонике, т. е. к чувственно-наглядному образу устойчивости материального тела. При этом, внимательно разбирая семантику слов и словосочетаний, автор не обходит вниманием и другие уровни текста: от звукового (например, на с. 242–243 разбор фонических экспрессий в оде Горация, выявляющий поэтически значимую аналогию между движением языка читателя и движением ног танцующих персонажей) до повествовательного (например, сравнительный анализ нарративной схемы в рассказах о чудесном спасении постройки у Плиния Старшего и аббата Сугерия на с. 306–308).
Конечно, визуальные образы в литературных текстах и прежде бывали предметом специальных исследований, но случалось это эпизодически; что же до их тектонической стороны, то она и вовсе никогда не была предметом сколько-нибудь последовательного внимания. А между тем, как показал в своей монографии Л. И. Таруашвили, эта сторона весьма существенна, будучи симптоматическим признаком в историческом плане. Особенно важно, что разработанный им метод тектонического анализа автор не только применяет, но также подробно и четко изъясняет в разных местах своей работы (например, во вводных частях глав об античном и средневековом архитектурном экфразисе, с. 274–275, 301–302).