271.
– Скажите, в семье, где Вы выросли, интересовались античностью?
– Нет.
– А в Вашей нынешней?
– Дочь осталась равнодушной, а сын неравнодушный, мифологию он помнит лучше, чем я, хотя я вроде бы специально ею занимаюсь, и Аполлодора перевел, и от него танцую. Я бы сказал, что если, не зная языков, по переводам можно что-то знать, то он довольно хорошо знает традиционалистические литературы, включая и восточные, – что или о чем переводилось, я у него консультации беру.
– Как Вы относитесь к идее возрождения классического образования? Открылась гимназия, некоторые школы пытаются по крайней мере латынь ввести. Например, проще ли, по-Вашему, учить современные европейские языки, если знаешь латынь и греческий?
– А по-Вашему?
– По-моему, да. Древние языки дают как систему, и это помогает потом у себя в голове организовывать другие языки как систему.
– Понятно, я согласен. Только чтобы это производило ту пользу, о которой Вы говорите, желательно и новые языки, и другие науки учить немного по-другому, чем у нас учат. Сколько терминов античного происхождения в любой из элементарных школьных наук, мы все знаем, но чтобы этот термин объяснялся хотя бы двумя словами в скобках, я не то что в учебниках – в научно-популярной литературе на русском языке ни разу не видел. Внучке о трудных словах я говорю, чтó это слово значит буквально, – у нее озарение на лице. Может быть, я слишком оптимистично на этимологию надеюсь.
– Но существует мнение, что латинский язык – что-то такое страшное, такое сложное, и на общем отделении люди не могут преодолеть барьер предвзятости, и в итоге им это ничего не дает.
– Но он, если будет оторван от всего остального, разумеется, станет таким же ненавистным, как в толстовских гимназиях272, и никаким внедрением в особые гимназии этому не помочь. Перед самой Первой мировой войной и революцией у нас сформировалась хорошая программа для гимназического образования, настолько, что, как вы знаете, гимназический учебник Зелинского до сих пор впору в учебные библиографии вставлять. С тех пор никакой преемственности, кажется, не то что у нас, и на Западе не сохранилось. Американский учебник латинского языка для, как я сказал бы, начальных школ случайно мне в Ленинке в новых поступлениях попался лет сорок, наверное, назад. Он был интересный: там латинские девизы под гербами разных штатов разбирались, каламбуры использовались. Мне показалось – что без сползания в «желтые» развлекательства.
– Скажите, этимология – перевод с латинского языка или даже славянского и так далее – помогает Вам лучше понять, например, смысл поставленного вопроса?
– Конечно. При случае обратите внимание на автора, который пользуется этим систематически – американский писатель Исаак Азимов. У нас он известен главным образом как фантаст, это любителям виднее, но главным образом, просто по его продукции, – он научный популяризатор, и насколько я могу позволить себе судить – гениальный. У него ни один термин ни по одной науке без этимологического разъяснения не проходит.
– А в связи с этим Вам обычно больше интересны вопросы литературоведения или языкознания? Язык Вам интересен? Кроме этимологии, например, история языка?
– Нет. Преподавали нам историю языка скучно и равнодушно, книги были Эрну и Нидерман273, по их априорной сжатости это все равно что по энциклопедии учиться. Так у меня и не получилось, завидую тем, кто мог шире читать.
– А сейчас среди того спектра тем, которые есть в античной науке, какие темы, Вы считаете, хорошо бы развивать?
– Я не такой «всеобъемлющий». Чем бы я стал заниматься, если бы мне дали десять или двадцать лет жизни и обязали бы заниматься классической филологией, не отлынивая, за себя мог бы сказать, но это без претензий на общую интересность.
– А что бы Вы назвали?
– А сколько вы мне назначите, десять или двадцать лет?
– Двадцать.
– Ну, за двадцать лет я бы весь комплекс наук по классической филологии прошел бы по третьему разу, тогда бы сделал ответственный выбор, так что это не лучшая с вашей стороны постановка вопроса. Лучше я попробую перечислить, что я начинал или хотел начать, но не кончил и уже не надеюсь. Самое главное, о чем я больше всего жалею, – это мифология. Я хотел, начал даже делать большой, компилятивный, разумеется, комментарий к Аполлодору. То, в каком виде Аполлодор в «Литпамятниках» вышел, меня, при всем уважении к Боруховичу274, очень огорчило. Я решил перевести Аполлодора заново и приложить к нему конспект исполинского комментария Фрезера. Перевел, сделал конспект комментария и вдруг увидел, что, при всей его огромности, там у Фрезера есть пробелы, так что после большого-большого сокращения комментария пришлось заняться постепенным-постепенным расширением комментария. Форму для этого я нашел такую, что если довести работу до конца, то получилось бы что-то вроде мифологической энциклопедии, только не в алфавитном, а в логическом порядке, но сделать эту работу я успел до середины первой книги и боюсь, что дальше уже не успею. Ну вот, если бы мне было дано…
– А Вам никогда не хотелось вернуться к занятиям античностью?
– Да вот доделать хотя бы эту работу мне каждый день хочется. Некогда.
– А вот когда Вы читаете какой-нибудь русский перевод латинского автора, Вам никогда не хочется перевести по-своему?
– Сплошь и рядом. Если сейчас продается под моей фамилией книжка под названием «Экспериментальные переводы», там есть перевод начала «Punica» Италика прозой. Я хотел попробовать: может, при переводе прозой поэтический стиль будет выпуклее. Вроде бы да, выпуклее, но не настолько разительно, чтобы русской культуре осваивать новый тип перевода, каким за границей часто пользуются, – однако, начав, довести до конца мне хотелось бы.
– А бывает чувство, когда переводите текст: ну не передается это на русский! Бывает так, что руки опускаются, или все-таки в большинстве случаев получается?
– В каждом месте, в общем, я могу дать отчет, до какого уровня желательности удалось дотянуть, до какого – не удалось. Соответственно, и к своим переводам отношение то лучше, то хуже.
– А какой Ваш самый любимый перевод? Есть какой-нибудь текст, про который Вы считаете: лучше всего получилось?
– Боюсь, что тут побочные факторы на моих пристрастиях сказываются. Больше всего я привязан к двум авторам, которые, ненаучно выражаясь, меньше всего похожи на меня: Пиндар и Овидий.
– Вы участвовали когда-нибудь в конгрессах по античности?
– Нет, только в тех, которые мы скромно называли «конференциями античников стран социалистического лагеря», они в шестидесятых-семидесятых годах бывали, а в восьмидесятых уже я от них отбился.
– Можно ли сказать, что в России, в Москве или в Петербурге, есть своя школа?
– Отдельные ученые – да, школа – не было у меня такого впечатления. Старшие отдельные ученые казались более крупными и законченными. Аристид Иванович Доватур, например, в следующем поколении – Зайцев275. Об Аверинцеве не говорю, его интересы назвать классическими слишком узко было бы. А дальше уже теряюсь, просто не вижу, что происходит сейчас.
– Вы сейчас совсем не пытаетесь следить, что нового выходит в этой области?
– Нет.
– А у Вас есть свои ученики?
– Нет, я же не преподаю – отчасти по причине заикания, которое вы слышите…
– А не хотелось преподавать?
– У меня нет способности к импровизации. Когда мне приходилось читать небольшие спецкурсы, уже не по античности, почти целиком приходилось записывать то, что я хочу читать, и исполнять это, читая по бумажке, что категорически противопоказано педагогу. Того, что называется «контакт с аудиторией», у меня совершенно не было.
…Это записывалось – то, что я говорил? Я вам искренне сочувствую. Когда нужно будет это обрабатывать, дайте мне распечатку, я это письменно перескажу получше.
СЕМЬ СТИХОТВОРЕНИЙ276
«ИСТОРИЯ – НИ В ЧЕМ НЕ ВИНОВАТАЯ…»
Михаила Леоновича Гаспарова все хорошо знали как ученого (античника и стиховеда), блестящего переводчика и автора популярных книг для детей и взрослых – «Занимательной Греции» и «Записей и выписок», но почти никому не было известно, что он не только исследовал и «считал», как он выражался, чужие стихи, но изредка позволял себе сочинять и собственные. Он их почему-то стеснялся, всегда подчеркивая, что он – ученый, а не поэт, никогда не публиковал (за исключением одного – напечатанного в студенческой газете Тартуского университета и приведенного позже в «Записях и выписках») и даже, кажется, не записывал, а только иногда читал самым близким.
Эти несколько стихотворений нашлись почти случайно. Дело в том, что наш сын, когда был подростком, «издавал» домашний альманах под названием «Общая тетрадь». В основном он заполнял его собственными произведениями под самыми разными псевдонимами, но для разнообразия иногда привлекал родителей и друзей. Вот в этих «Общих тетрадях» и обнаружились шесть стихотворений Михаила Леоновича.
Пять из них объединены в цикл «К Светонию» и, вероятнее всего, были написаны в начале 1960‐х годов, когда Михаил Леонович переводил книгу римского историка конца I – начала II века н. э. Гая Светония Транквилла «Жизнь двенадцати цезарей», впоследствии не раз переиздававшуюся. Совершенно очевидно, что речь в них идет не только о светониевском Риме, но и о бурных перипетиях нашей собственной «послекультовской» истории. Как ни странно, но они сохраняют свою актуальность и сегодня – через полвека после написания и через два тысячелетия после Светония.
Шестое стихотворение – очень личное: о стихах, которые всю жизнь приходили к нему в гости и которые он знал «до запятых».
А последнее стихотворение можно было бы, наверное, и не публиковать. Такие или похожие стихи, вероятно, во все времена писали почти все семнадцатилетние влюбленные. Но мне оно, конечно, очень дорого.
Кто без греха, пусть бросит камень,
А кто грешил, тот бросит десять.
Весы проверены веками,
Чужая ноша больше весит.
Сочтитесь, цезари, венцами
В двухвековой своей дороге:
За вас свели концы с концами
И подытожили итоги.
В свои календы, иды, ноны,
Не докучая россиянам,
Мы разочли себе каноны
Еще из лет Веспасиана.
История – ни в чем не виноватая,
А небо в Риме сытое и синее,
Там во дворце зарежут императора,
И перед смертью скажет он красивое.
Мы выбежим, поплещемся по площади,
Устроим давку, разметаем лавку,
И станет черным и проклятым прошлое,
А профили отправят в переплавку.
И будет истин – на четыре месяца,
И хлеб и цирк, чтоб все легко и просто.
А там опять начнется околесица
И звякнут патрули на перекрестках.
Грызня вслепую и игра взакрытую
Ломают власть, как ржавую ковригу.
Кого, хрустя костями под копытами,
На старый форум вывезет квадрига?
Отславословив старое и новое,
Дождемся ночи, вспомним время оно
И сложим ленты и венки грошовые
У статуи покойника Нерона.
Родство забывший современник,
Читай отца и сына Сенек,
А если римлян не понять,
Давай на зеркало пенять.
Мне снилась осень в третьем Риме,
На камне счищенное имя
И подагрический багрец
Над доцветанием сердец;
В надвратном кружеве – икона,
Где бог разит копьем дракона,
И в палантинской пустоте
Звучат шаги уже не те.
Друзья, не тронутые тленьем!
Давайте веру переменим:
Давайте высчитаем вновь,
Какою кровью мстится кровь.
Одна у нищих оборона —
Кто верит в Марка, кто в Нерона,
Один палач, один калач,
Один и тот же смех и плач.
Благих намерений дорогу
От доброго до злого бога
Другой мостильщик домостит,
Другой могильщик отомстит.
Помолимся, товарищ старый,
На императорские лары:
Над башней – прежняя звезда,
А Рим прекрасен, как всегда.
Пришел веселый месяц май,
Над нами правит цезарь Гай,
А мы, любуясь Гаем,
Тиберия ругаем.
На площадях доносы жгут,
А тюрьмы пусты, тюрьмы ждут,
А воздух в Риме свежий,
А люди в Риме те же.
Недавней кровью красен рот
От императорских щедрот:
Попировали – хватит!
Покойники заплатят.
Кто первый умер – грех на том,
А мы последними умрем,
И в Риме не боятся
Последними смеяться.
Красавчик Гай, спеши, спеши,
Четыре года – для души,
А там – другому править,
А нам – другого славить.
Давайте раскроем глаза под пятаками,
Давайте с правнуками прямо поговорим.
Это мы расставляли верстовые камни
На ста дорогах, ведущих в Рим.
Палачи и поэты, знающие цену
Красным словам и черным делам,
Это мы сдували кровавую пену
С чаши, которую допивать не нам.
Это мы, умевшие выть по-волчьи,
Ложью ложь четырежды поправ,
Кровью, потом, гноем и желчью
Для вас оплатили правду из правд.
Чужой ли чернее, своей ли кровью —
Не декабрю попрекать июнь.
Не вы и не мы распределяли роли —
Сыграйте вашу, как мы свою.
Счет не сведен. Не судите опрометчиво,
Что мы должны и чего мы не должны.
Мы еще дождемся шести часов вечера
После четвертой пунической войны.
Я строю комнаты на въезде
Для патентованных созвездий,
Для преждевременных утрат
И для изданий Айпетрат278.
Ко мне стихи приходят в гости,
В передней оставляют трости
И удивляются порой,
Что бутерброды не с икрой.
Они по-прежнему учтивы,
Они не спрашивают, чьи вы,
Прощают слабости пера
И уверяют, что пора —
Пора идти к словам на послух,
Пора писать стихи для взрослых,
Искать ремесел в тех ремеслах,
Где ежеутренний листок
И девушка наискосок.
А я им говорю: не надо
Державинского лимонада,
Не надо слов, не надо строк,
Не надо веток на восток. —
Не все ль равно, на чьей странице
Под вами скрипнет половица?
Зачем же множить стих на стих? —
Я знаю вас до запятых.
Я провожу их, попрощаюсь;
Узнать при встрече обещаюсь;
Они помашут за столбом,
Растают в небе голубом;
А я вернусь до поздней ночки
Перебирать чужие строчки,
Где перехлестнутый висок
И девушка наискосок.
Проникнуться, почувствовать, узнать,
Что знал я раньше только по рассказам,
И вас, полузнакомую, назвать
Своей мечтой и солнцем кареглазым.
Надолго-долго в сердце сохранить
Случайные улыбки, взгляды, речи;
Всю жизнь на полугодья разделить —
От встречи – и до следующей встречи.
Исписывая дневники свои
Еще не высказанными словами,
Пытаться, не осмеливаться и —
Откладывать до новой встречи с вами.
Вновь перебрав все, что пережито,
Шептать стихи на смятом изголовье,
И славя, и кляня судьбу за то,
Что юность начинается любовью.