Из остальных – помимо языка – «базисных ценностей», о которых нам предложено подумать, об одной я отказываюсь судить: о «жизненном пространстве». Для меня это понятие слишком срослось с нацистской идеологией. О «почве» можно говорить серьезнее (хотя и здесь трудно не вспомнить концовку «Потока-богатыря»: «Али, почвы уж новыя ради…»). Дело в том, что у интегрирующих тенденций современной культуры, конечно, есть и противовес, недаром понятие «малой родины» явилось у нас как раз в последние десятилетия. Но это именно «малая» родина. Почему считается, что ощущение «почвы» помогает почувствовать себя русским человеком? Оно помогает почувствовать себя – и это прекрасно – человеком вологодским, рязанским, сибирским; я сам при всех европейских вожделениях не перестаю себя чувствовать человеком даже не московским, а замоскворецким. Сверхмалые культурные общности и сверхбольшие дополняют друг друга. А объединяет эти сверхмалые общности язык.
Я бы вычеркнул из паспортов и анкет графу «национальность» и ввел бы вместо нее графу «родной язык» (кажется, когда-то так и было?). Если человек сможет вписать туда не один родной язык, а два или три – прекрасно. Мы страдаем из‐за культурного разобщения внутри нашего Союза и из‐за культурного отъединения от Европы и мира (болезненный след железного занавеса). Горький парадокс, что наиболее слита с Европой и Америкой оказалась русская эмиграция – или, как теперь предпочитают деликатно выражаться, «зарубежье». Оно форпост русской культуры в Европе? Я бы предпочел видеть в нем форпост Европы в русской культуре. Не все в эмигрантской культуре способно вынести эту миссию; и, конечно, по сю сторону границы тоже есть достаточно сил, способных служить культурной интеграции. Чем скорее они сольются, тем лучше.
Национализм – детская болезнь в истории народа. Малые народы бывшей Российской империи в недолгий промежуток между тем, как Ленин ослабил петлю на их шее и как Сталин вновь начал ее затягивать, успели – хотя бы некоторые – окрепнуть и экономически, и политически, и культурно. Естественно, что это вылилось в волну национального недовольства. Русский народ давно миновал эту стадию национального самосознания (или я обольщаюсь?), но болезни заразительны, и ему захотелось впасть в детство, в такое же упоение своей самостоятельностью и самобытностью. Апостол говорил: нет ни эллина, ни иудея, а Маркс говорил: пролетарии всех стран, соединяйтесь; но слова апостола были забыты официально, а слова Маркса – неофициально. До каких трагических событий довел страну этот самотек, все мы знаем и чувствуем. Кому, как не русскому народу, подать пример обратного движения – к обретению себя через «отречение» от себя?
Россия была колониальной империей, и мы знаем, кто из народов в ней был угнетателем и кто угнетенными. Не будем притворяться, что мы потомки просветителей – миссионеров, учителей, врачей – и будто мы не имеем никакого отношения к разорителям – завоевателям, чиновникам. На нас лежит историческая вина, искупить которую наш нравственный долг; если не всякий просвещенный русский человек это чувствует, то это горько и странно. Только этим чувством и может определяться взаимодействие русской культуры с культурой других республик. Здесь задача та же, что и во взаимодействии ее с Европой: интеграция. Однако решать ее труднее, потому что русскому человеку в наши дни раздобыть грамматику и словарь марийского, якутского или даже армянского языка куда трудней, чем испанского или китайского. Такую ситуацию я могу назвать лишь хорошо обдуманным преступлением. Но это уже выходит за пределы нашей дискуссии.
А «престиж и достоинство русской культуры»? Думаю, что если мы будем делать русскую культуру ради престижа и достоинства, то ничего хорошего не сделаем. Будем людьми, и нас будут уважать. И если наша русская культура чего-то стоит, то отпечаток ее будет на всем, что мы будем делать как европейцы и как жители земного шара.
СЛУЖБА – ЭТО НЕ БЛАГОДАТЬ, А ДОЛГ28
На мое предложение сфотографироваться доктор филологических наук, профессор Михаил Леонович Гаспаров ответил вежливым, но категорическим отказом. А на просьбу использовать фотографию, промелькнувшую в одном из номеров журнала «Наше наследие», отозвался с неподражаемым юмором: «Берите. Она уже стала общественным достоянием». Подумалось: а ведь Гаспаров прав. Пришло время, когда деятели науки и культуры, известные ученые появляются на экранах телевизоров едва ли не чаще, чем эстрадные певцы и знаменитые актеры. Ученых начали узнавать в лицо в публичных местах – это ли не добрый знак того, что общество пересматривает духовные ценности и надежда на возвращение былого престижа образованию еще не до конца утрачена?
– Михаил Леонович, однажды коллега, член-корреспондент АН СССР С. Аверинцев сказал о том, что традиция поддерживает непрерывность культуры. А можете ли вы представить себе, что культура может прерваться? И впервые ли в своей истории человечество переживает ощущение забвения традиций, краха культуры, о чем свидетельствуют многочисленные высказывания отечественных и зарубежных деятелей культуры?
– Во всяких обществах есть свои культуры, даже у самых нецивилизованных дикарей, и, как свидетельствуют этнографы, в некоторых отношениях не уступающие нашим. Можно говорить о забвении и крахе не традиций и культуры вообще, а привычных традиций и форм культуры. То есть речь идет не об уничтожении культуры («одичании», как пишут пессимисты), а о ее трансформации. А эта трансформация происходит непрерывно. Ни одно культурное поколение непохоже на предыдущее. Можно говорить о том, что теперь темп этих изменений быстрее, чем в предыдущие времена: раньше пятидесятилетние не понимали двадцатилетних, теперь тридцатилетние не понимают двадцатилетних. Это значит, что нынешняя культура – более сложное и напряженное напластование и сопластование субкультур и нужно больше внимания, чтобы поддерживать их мирное сосуществование. В школе, вероятно, это всего ощутимее… Не нужно думать, что в наше время положение трагичнее, чем когда-нибудь. Для нынешней молодежи не существует Библии, Эсхила, Баха (список можно продолжить и варьировать до бесконечности), а для Пушкина не существовало русской иконописи и поэзии Франсуа Вийона. Культура прошлого – поле развалин, среди которых каждое поколение выбирает себе камни для новых построек. Хранители же традиций – историки и филологи – нужны, чтобы мысленно восстановить первоначальный вид разваленных строений и, основываясь на этом, говорить строителям: «Не стоит класть бывший камень фундамента в замок свода и наоборот – вам же неудобнее будет». Требовать же, чтобы все общество превратилось в историков и филологов – противоестественно. Мы познаем прошлое только для того, чтобы строить будущее. Я по образованию специалист по античности и знаю, через сколько «темных веков» после того, что мы называем античной культурой, наступает то, что мы называем культурой средневековья. Уверяю вас, что по сравнению с этим нынешние мерки десятилетий – пустяки.
– Преподаватели гуманитарных наук все чаще жалуются на «вымывание» их дисциплин из учебных программ, на сокращение часов. Есть ли польза от такого предмета, как литература, в наш практичный век утилитарных знаний?
– Литература отвечает человеческой потребности в прекрасном. И наука, и искусство делают одно и то же дело: упорядочивают для человеческого сознания бесконечный (то есть беспорядочный) мир действительности. Только наука при этом обращается к разуму человека, а искусство – к тому неопределимому чувству, которое называется «эстетическим». Волнообразные же колебания предпочтений то «физикам», то «лирикам», наверное, так же родственны, как попеременные шаги то правой, то левой ногой.
– Я хочу продолжить нашу беседу еще одним высказыванием: «Дети всегда больше похожи на свое время, чем на своих родителей». Это слова Юрия Трифонова. Как вы относитесь к ним?
– Совершенно согласен. С оговоркой: родители тоже принадлежат времени детей, и не в последнюю очередь. Не помню, кто сказал: родители для детей страшны тем, что в них – наследственность, в них и среда. Я бы выразился так: родители ориентируют детей на ценности прошлого, улица – на ценности настоящего, школа – на ценности будущего, в котором предстоит им жить. Пусть преподаватели согласятся, что из этих трех факторов хуже всего делает свое дело школа.
– Сейчас много ведется споров вокруг таких понятий, как образование, культура, интеллигентность. Как, на ваш взгляд, они соотносятся?
– Я боюсь слова «интеллигентность», ибо оно означает качества, свойственные интеллигенции. Когда это слово было создано (в середине XIX века его ввел в обиход литератор Боборыкин), оно означало изгоев, которые получили образование, но не получили поприща для его применения. В наши дни «интеллигенция» – это работники умственного труда, только и всего. Качества у этих интеллигенций – прежней и нынешней – весьма разные. Вот почему я бы предпочел для сравнения другие понятия: «образованность» и «культурность». «Культурность» – это то, что называлось в древности «гуманитас», в средние века – «вежество», при Евгении Онегине – «светскость». Раскрывать каждое из этих понятий я не берусь, но что имели в виду под словом «гуманитас» греки и римляне, сказать могу: две вещи, отличающие человека от животного. Во-первых, разум, а во-вторых, умение вести себя в обществе, то есть считаться со своими ближними – в самом широком смысле слова! – вероятно, и отличают культурного человека от образованного.
– Мне представляется, что спасительная особенность работ «кабинетного ученого» состоит в том, что он может позволить себе уйти из дня сегодняшнего в день минувший, погрузиться в эпоху давно ушедших лет. Мне здесь на память приходят слова Сенеки (привожу по памяти): то, что я не могу изменить, я могу презирать. Не идеал ли это для думающего человека, не желающего мириться с несовершенством и н