гнушаться суесловием о будущем и с вожделением оглядываться на прошлое. Делать из прошлого предмет культа очень соблазнительно, особенно для историка. Но жить вспять невозможно: все, что мы вынесли из прошлого, нужно нам лишь для того, чтобы жить в будущем. Неоднократный опыт показал, что строить единое светлое будущее для всех – дело безнадежное: люди различны, каждому душевному складу нужно свое, и культура обязана предоставить им выбор.
Это очень отвлеченные слова. А конкретнее, журнальнее? Я хотел бы, чтобы журналу удалось найти связь с широким читателем: говорить о сложных вещах языком понятным образованному неспециалисту; у авторов, определяющих лицо журнала, есть для этого и талант, и опыт. Я хотел бы, чтобы журналу удалось избежать пестроты: чтобы вслед за сборными номерами пришел черед тематических, где на одной проблеме будут скрещиваться разные времена и разные ученые. Я хотел бы, чтобы больше было тематических обзоров состояния современных западных наук о культуре: жизнь у нас трудная, и порознь нам нелегко следить за чем-нибудь, кроме собственной специальности. И я хотел бы, чтобы переводы культурных памятников, которых мы не знаем, а должны бы знать, являлись в журнале постоянно, в неслучайном подборе и с комментарием, связывающим их с общей тематикой журнала.
«ПИСЬМО О СУДЬБЕ» АЛЕКСАНДРА РОММА35
Предмет этого сообщения скромен. Он интересен главным образом как попытка, сделанная шестьдесят четыре года назад, подойти в точности к теме нынешней конференции36 – на совсем другом, конечно, уровне, но, во всяком случае, не дилетантски.
«Письмо о судьбе» – небольшая незаконченная рукопись, хранящаяся в РГАЛИ (ф. 1495, оп. 1, ед. 49), в архиве Александра Ильича Ромма (1898–1943). Это имя полузабытое. Брат известного в будущем режиссера, сам он был небольшой поэт, переводчик, теоретик, работал в Московском лингвистическом кружке и в ГАХН. Первым в России он переводил Ф. де Соссюра – об этом есть подробная статья М. О. Чудаковой и Е. А. Тоддеса в «Федоровских чтениях, 1978» (М., 1981. С. 229–249). (Это был замечательный эпизод. В пору, когда нэповский книжный рынок только и жил пиратской переводной литературой, Ромм и его друзья со всей интеллигентской щепетильностью обращаются за разрешением к Ш. Балли и А. Сеше, получают отказ, и тогда Кружок останавливает уже на четверть выполненную, и превосходно выполненную, работу; и Соссюр приходит к русскому читателю только через десять лет.) Как теоретик перевода, именно Ромм сформулировал положение: «перевод есть знак подлинника». Как практик, он зарабатывал переводческой поденщиной от Джона Рида и «Мадам Бовари» до Антала Гидаша, Эми Сяо и инструкций по бухгалтерскому учету. В 1927 году вышла книжечка его стихов «Ночной смотр» в издательстве «Узел» под маркой В. Фаворского (библиофилы знают эту серию), но он ее стеснялся и старался не пускать в продажу: из 700 экземпляров не меньше 50 я еще видел в оставшейся после него библиотеке.
И в том же 1927 году, 3 декабря, в неполные тридцать лет он начинает свое «Письмо о судьбе»: может быть, для доклада в узком кругу (самое большее в секции ГАХН), а может быть, просто для того, чтобы что-то уяснить самому себе: в тексте есть намеки и на то, и на это.
Прежде всего, скажу прямо, что письмо это не философское. Философскому рассуждению полагается – и справедливо полагается – быть диалектическим, я же не хочу связывать себя никаким методом. Я хочу говорить о судьбе то, что я знаю о ней, знаю же я о ней немного и очень неясно, а потому должен говорить длинно и путано, в особенности же подробно, мелочно, без сокращений изложить все, что я знаю и что могу узнать в ходе изложения – а в ходе изложения мы узнаем много, хотя и непрочно, – углубиться во всю эту груду мелких и по большей части словесных соображений: это, пожалуй, единственный для меня способ войти в забытый воздух понятия судьбы, почувствовать и дать почувствовать его мощные корни и широкие пределы. Только после этого безоглядного, с головой погружения в предмет я мог бы, если бы решился, заняться его анализом и систематизацией.
Я сказал: забытый воздух. Да, воздух судьбы прочно забыт еще не нами, а нашими отцами. Я не стану много говорить здесь о позитивизме, подменившем инобытие видоизменением, развитие – влиянием, рок – обстановкой («среда заела»), судьбу человечества и культуры – прогрессом, судьбу человека – приспособляемостью и все вместе – борьбой за существование. Все это общеизвестно, и всякому понятно, что в атмосфере этих идей понятию судьбы нет места. И действительно, судьба, участь, доля – все это уже давно выражения простонародного словаря. Интеллигент вспоминает их тогда, когда ощутит над собой дыхание большого горя, такого горя, которое выводит человека из искусственного мира начитанных вещей и насильно пригибает его к земле, так что он поневоле слышит ее телесный и немного, быть может, противный запах. В обычное же время интеллигент настолько не думает о судьбе, настолько безразличен к ней, что позволяет себе переносно обозначать ее именем всякую научную дрянь: «судьба носовых гласных в славянских языках», – или снисходительно говорить о поэтичном, но негуманном роке в греческой трагедии, которая для большей красоты слога именуется в этих случаях эллинской.
И я думаю, что нам надо тоже пригнуться головой к земле, к той самой, в которую мы упираемся ногами, и что тогда в ее телесном и сложном запахе мы услышим судьбу, если обладаем слухом. А анализировать ее, если захотим, будем потом.
Земля, из которой мы – все люди – растем, – это народ. Земля, из которой растет наша мысль, – это язык. И я думаю, что именно в языке народа мы можем найти воздух судьбы.
I. Судьба – от судить, как борьба – от «бороть», как женитьба, свадьба от «женить», «сватать». Судьба – то, что суждено. «Суженый», «суженая» – любимый (муж), любимая (жена). «Раба моя, судьба моя», – обращается жених к невесте в свадебном обряде. И я прошу заметить, что значение этого корня суд двоякое. Суд по-русски – это не то, что iudicium по-латыни. Iudicium – от ius «право» и dicere «говорить» – прямо и исключительно обращается к праву, к справедливости, к осуждению или оправданию. Другого значения в этом слове нет. Русское «судить» – иное дело. Это не только iudicare, это еще и cogitare. И не только потому, что от этого корня наше семинарское слово «суждение», но главным образом потому, что говорится: «сам посуди», т. е. подумай; «судить да рядить» – вообще разговаривать, обдумывать вместе. Напомню о словах обсуждать, рассуждать, имеющих такое же широкое хождение, как присуждать, осуждать. Я хочу сказать всем этим, что самое русское слово судьба существенно связано не только с назначенным, предуказанным, но и с обдуманным, осознанным. Тут как в слове «правда»: правда-справедливость и правда-истина. Ничего подобного мы не находим ни в немецком Schicksal, ни во французском destin, явно связанных с внешней и только внешней стороной дела. Destinare, откуда destinatio, destinatus, значит по-латыни «определять», «постанавливать» в смысле решения. Schicken в первом значении значит посылать: судьба – это посланное, то, что послано человеку извне (ср.: Gott hat es so geschickt, Gott schicke es zum besten). Только русское слово судьба имеет в себе элемент мысли, смысла, понимания, сознания.
Мне кажется, это обстоятельство очень помогает нам, русским, понять судьбу. Не то чтобы я думал, будто бы отношение русских к судьбе осмысленней отношения других народов. Языковое значение слова определяется не внутренней его формой, а употреблением; употребление же у слова «судьба» то же самое, что и у destin, Schicksal, μοῖρα, fatum, хотя, собственно говоря, слову μοῖρα (от μείρομαι) точно соответствует наше доля, участь, удел, слову fatum (от fari) – наше рок (от «реку»), слову destin – наше «назначение». Но каково бы ни было ходовое применение слова, в своей внутренней форме оно несет возможность дальнейших, сверх употребительного, смыслов. Эта смысловая потенция остается в слове, и как бы ни урезывался его охват употреблением, она вскрывается перед пристальным вниманием. Недаром же и в слове правда мы сталкиваемся с двойственностью тех же значений; недаром и наше «суждение» не отвечает чисто формальному, количественному, локальному («логика объема») смыслу греч. θέσις (от τίθημι), нем. Satz. А самая подробность, специализированность нашей лексики в пункте судьба – судьба, доля (участь), рок (назначение) – все разные вещи – позволяет и прямо думать о какой-то особенной чуткости языка и его носителей в этом пункте. Вряд ли случайно, что у нас есть и греч. μοῖρα – доля, участь, и лат. fatum – рок, и лат. pars – опять доля, участь, и франц. destin, destinée – назначение или, как мы увидим ниже, талант. Немецкому Schicksal прямого соответствия, правда, нет, но нет только во внутренней форме; по смыслу оно вполне покрывается уже перечисленными русскими словами. И понадобилось же, кроме того, особенное, только наше слово судьба с его самым глубоким из всех сказанных смыслов. Это не случайность. Но ведь и не нарочно, могут ответить мне. Да, не нарочно. Но прошу не забывать, что не для всех между преднамеренным устройством и случайностью, игрою внешних (или рассматриваемых как внешние) сил, tertium non datur. Datur tertium, и это tertium есть судьба.
II. Теперь попробуем разграничить наши почти синонимы. Думаю, что такая работа не будет излишней. Она позволит резче выставить значение того слова, которое интересует нас особенно. Итак:
1) Назначение – явно переводной термин с лат. destinatio или фр. destination, destin, destinée. Переводность его выступит перед нами еще яснее, если мы вспомним о слове предназначение – prédestination, praedestinatio. Назначение, по самой сути дела, приходит извне. Человеку