Оба хотели спрятаться, но Марк закричал им.
– Charmé de vous voir tous les deux![29] честь имею рекомендоваться!
M-r Шарль вышел из-за кустов.
– M-r Райский! M-r Шарль! – представлял насмешливо их Марк друг другу.
– Ульяна Андреевна! пожалуйте сюда, не прячьтесь! ведь видели: всё свои лица, не бойтесь!
– Никто не боится! – сказала она, выходя нехотя и стараясь не глядеть на Райского.
– И оба мокрые! – прибавил Волохов.
– Самый неприятный мужчина в целом свете! – с крепкой досадой шепнула Ульяна Андреевна Райскому про Марка.
– Ну, прощайте, я пойду, – сказал Марк. – А что Козлов делает? Отчего не взяли его с собой проветрить? Ведь и при нем можно… купаться – он не увидит. Вон бы тут под деревом из Гомера декламировал! – заключил он и, поглядевши дерзко на Ульяну Андреевну и на m-r Шарля, ушел.
– Il faut que je donne une bonne leçon à ce mauvais drôle![30] – хвастливо сказал m-r Шарль, когда Марк скрылся из вида.
Потом все воротились домой.
– Ну, вот, я тебе очень благодарен, – говорил Козлов Райскому, – что ты прогулялся с женой…
– На этот раз благодари вот m-r Шарля! – сказал Райский.
– Merci, merci, m-r Charles!
– Bien, très bien, cher collègue![31] – отвечал Шарль, трепля его по плечу.
Райский пришел домой злой, не ужинал, не пошутил с Марфенькой, не подразнил бабушку и ушел к себе. И на другой день он сошел такой же мрачный и недовольный.
Погода была еще мрачнее. Шел мелкий, непрерывный дождь. Небо покрыто было не тучами, а каким-то паром. На окрестности лежал туман.
Вера была тоже не весела. Она закутана была в большой платок и на вопрос бабушки, что с ней, отвечала, что у ней был ночью озноб.
Посыпались расспросы, упреки, что не разбудила, предложения – напиться липового цвета и поставить горчичники. Вера решительно отказалась, сказав, что чувствует себя теперь совсем здоровою.
Все трое сидели молча, зевали или перекидывались изредка вопросом и ответом.
– Вы были тоже на острове? – спросила Вера Райского.
– Да, – ты почем знаешь?
– Я слышала, как Егор жаловался кому-то на дворе, что платье все в глине да в тине у вас – насилу отчистил: «Должно быть, на острове был», – говорил он.
– Ты все слышишь! – заметил он. – Я был не один; Марк был, еще жена Козлова…
– Вот нашел с кем гулять! У ней есть провожатый, – сказала бабушка, – m-r Шарль.
– И он был.
Опять замолчали и уже собирались разойтись, как вдруг явилась Марфенька.
– Ах, бабушка, как я испугалась! страшный сон видела! – сказала она, еще не поздоровавшись. – Как бы не забыть!
– Какой такой, расскажи. Что это ты бледна сегодня?
– Рассказывай скорей! – говорил Райский. – Давайте сны рассказывать, кто какой видел. И я вспомнил свой сон: странный такой! Начинай, Марфенька! Сегодня скука, слякоть – хоть сказки давайте сказывать!
– Сейчас, сейчас, погодите, через пять минут приедет Николай Андреич, я при нем расскажу.
– Уж и через пять минут! – сказала бабушка, – почем ты знаешь? Дожидайся! он еще спит!
– Нет, приедет – я ему велела! – кокетливо возразила Марфенька. – Нынче крестят девочку в деревне, у Фомы: я обещала притти, а он меня проводит…
– Так ты для деревенских крестин новое барежевое платье надела, да еще в этакий дождь! Кто тебя пустит? скинь, сударыня!
– Скину, бабушка, я надела только примерить.
– Ведь уж примеривали!
– Оставьте ее, бабушка, она жениху хочет показаться в новом платье.
Марфенька покраснела.
– Вот вы какие! я совсем не для того! – с досадой сказала она, что угадали, – пойду, сейчас скину…
Райский удержал ее за руку; она вырвалась, и только отворила дверь, как навстречу ей явился Викентьев и распростер руки, чтоб не пустить ее.
– Идите скорей – зачем опоздали? – говорила она, краснея от радости и отбиваясь, когда он хотел непременно поцеловать у ней руку.
– Что это у вас за гадкая привычка целовать в ладонь? – заметила она, отнимая у него руки, – всю руку изломаете!
– Ладонь такая тепленькая у вас, душистая, позвольте…
– Подите прочь! Вы еще с бабушкой не поздоровались!
Он поцеловал у бабушки руку, потом комически раскланялся с Райским и с Верой.
– Рассказывайте, что видели во сне, – сказал ему Райский, – скорее, скорее!
– Нет, я прежде расскажу! – перебила Марфенька.
– Ах, нет, позвольте, я видел отличный сон, – торопился сказать Викентьев, – будто я…
– Нет, дайте мне рассказать, – говорила Марфенька.
– Позвольте, Марфа Васильевна, а то забуду, – силился он переговорить ее, – ей-богу, я было и забыл совсем: будто я иду…
Она зажала ему рот рукой.
– По порядку, по порядку! – командовал Райский, – слово за Марфенькой. Марфа Васильевна, извольте!
– Я будто, бабушка… Послушай, Верочка, какой сон! Слушайте, говорят вам, Николай Андреич, что вы не посидите!.. На дворе будто ночь лунная, светлая, так пахнет цветами, птицы поют…
– Ночью? – сказал Викентьев.
– Соловьи всё ночью поют! – заметила бабушка, взглянув на них обоих.
Марфенька покраснела.
– Вот теперь сбили с толку – я и не стану рассказывать!
– Нет, нет, говори, говорите! – сказали все, кроме Веры.
– Ну, вот птицы…
– Птицы не поют ночью…
– Опять вы, Николай Андреич! не стану – вам говорят! А вот он ночью, бабушка, – живо заговорила она, указывая на Викентьева, – храпит…
– Ты почем знаешь?
– Марина сказывала – она от Семена слышала…
– Это от золотухи: надо пить аверину траву, – заметила Татьяна Марковна.
– Я боюсь, кто храпит. Если б знала прежде, так бы…
Она вдруг замолчала.
– Что ж ты остановилась? – спросил Райский, – можно свадьбу расстроить. В самом деле, если он тебе будет мешать спать по ночам…
Марфенька покраснела, как вишня, и бросилась вон.
– Полно тебе, Борюшка! видишь, она договорилась до чего, да и сама не рада!
Викентьев догнал Марфеньку и привел назад.
– Я буду на ночь нос ватой затыкать, Марфа Васильевна, – сказал он.
Марфеньку усадили и заставили рассказывать сон.
– Вот будто я тихонько вошла в графский дом, – начала она, – прямо в галлерею, где там статуи стоят. Вошла я и притаилась, и смотрю, как месяц освещал их все, а я стою в темном углу: меня не видать, а я их всех вижу. Только я стою, не дышу, все смотрю на них. Все переглядела – и Геркулеса с палицей, и Диану, и потом Венеру, и еще эту с совой, Минерву… И старика, которого змеи сжимают13… как бишь его зовут… Только вдруг!.. (Марфенька сделала испуганное лицо и оглядывалась по сторонам) – и теперь даже страшно – так живо представилось…
– Ну, что вдруг? – спросила бабушка.
– Страшно, бабушка. Вдруг будто статуи начали шевелиться. Сначала одна тихо, тихо повернула голову и посмотрела на другую, а та тоже тихо разогнула и не спеша протянула к ней руку: это Диана с Минервой. Потом медленно приподнялась Венера – и не шагая… какой ужас!.. подвинулась, как мертвец, плавно к Марсу, в каске… Потом змеи, как живые, поползли около старика! он перегнул голову назад, у него лицо стали дергать судороги, как у живого, я думала, сейчас закричит! И другие все плавно стали двигаться друг к другу, некоторые подошли к окну и смотрели на месяц… Глаза у всех каменные, зрачков нет… Ух!
Она вздрогнула.
– Да это поэтический сон – я его запишу! – сказал Райский.
– Побежали дети в разные стороны, – продолжала Марфенька, – и всё тихо, не перебирая ногами… Статуи как будто советовались друг с другом, наклоняли головы, шептались… Нимфы взялись за руки и кружились, глядя на месяц… – Я вся тряслась от страха. – Сова встрепенулась крыльями и носом почесала себе грудь… Марс обнял Венеру, она положила ему голову на плечо, они стояли, все другие ходили или сидели группами. Только Геркулес не двигался. Вдруг и он поднял голову, потом начал тихо выпрямляться, плавно подниматься с своего места. Большой такой, до потолка! Он обвел всех глазами, потом взглянул в мой угол… и вдруг задрожал, весь выпрямился, поднял руку; все в один раз взглянули туда же, на меня – на минуту остолбенели, потом все кучей бросились прямо ко мне…
– Ну, что же вы, Марфа Васильевна? – спросил Викентьев.
– Как я закричу!
– Ну?
– Ну, и проснулась – и с полчаса все тряслась, хотела кликнуть Федосью, да боялась пошевелиться – так до утра и не спала. Уж пробило семь, как я заснула.
– Прелесть – сон, Марфенька! – сказал Райский. – Какой грациозный, поэтический! Ты ничего не прибавила?
– Ах, братец, да где же мне все это выдумать! Я так все вижу и теперь, что нарисовала бы, если б умела…
– Надо морковного соку выпить, – заметила бабушка, – это кровь очищает.
– Ну, теперь позвольте мне… – начал Викентьев торопливо, – я будто иду по горе, к собору, а навстречу мне будто Нил Андреич, на четвереньках, голый…
– Полно тебе, что это, сударь, при невесте!.. – остановила его Татьяна Марковна.
– Ей-богу, правда…
– Это нехорошо, не к добру…
– Говорите, говорите! – одобрял Райский.
– А верхом на нем будто Полина Карповна, тоже…
– Перестанешь ли молоть? – сказала Татьяна Марковна, едва удерживаясь от смеху.
– Сейчас кончу. Сзади будто Марк Иванович погоняет Тычкова поленом, а впереди Опенкин, со свечой, и музыка…
Все захохотали.
– Все сочинил, бабушка, сейчас сочинил, не верьте ему! – сказала Марфенька.
– Ей-богу, нет! и все будто, завидя меня, бросились, как ваши статуи, ко мне, я от них: кричал, кричал, даже Семен пришел будить меня – ей-богу правда, спросите Семена!..
– Ну, тебе, батюшка, ужо на ночь дам ревеню или постного масла с серой. У тебя глисты должны быть. И ужинать не надо.