Тогда под пером моим прежний, частью забытый, герой преобразился в современное лицо…»
Говоря о «признаках отрицания или нигилизма», Гончаров несомненно имел в виду «новых людей», революционную демократию. Предубежденное отношение Гончарова к идеалам передовой русской молодежи и явилось определяющим моментом для «преображения» ранее задуманного героя в Волохова, для придания ему «более современного, по выражению Гончарова, оттенка».
Изучение рукописей романа позволяет видеть, что даже на последних этапах работы над романом Гончаров рисовал Волохова в более положительном свете, чем в окончательном тексте. В главе, которая вначале была расположена между XXI и XXII главами пятой части романа и затем целиком исключена автором, рассказывалось о посещении Райским Волохова. Спор, который происходил между ними, весьма характерен для предреформенной обстановки и по существу отражал как либеральную, так и демократическую точки зрения на задачи русской общественной жизни. Воспроизводим этот эпизод.
«Райский молча пошел к двери и вдруг обернулся.
– Зачем вы… приезжали сюда? – с грустным упреком сказал он.
– А вы зачем родились на свет? Я не приезжал: меня сослали, я не знал, что найду здесь, привезли и не ошиблись: я попал в каторгу… Однако будьте же хоть немного справедливы, Райский: как вы думаете, зачем? Я вот отдал вам справедливость: вы огромное дело сделали – выгнали Тычкова! А после меня… как вы думаете, город тот же остался, что был?
– Нет… – задумчиво сказал Райский, – соглашаюсь, что не тот. Губернатор не дремал, беспокоился, смотрел зорче, полицмейстер суетился, а с ними и вся команда. Смотрели за вами, смотрели вместе и за другими… Уверить, что бога нет, что губернатор не губернатор, а миф, а полицмейстер изверг рода человеческого – вам не удалось, а между тем они не дремали, шевелились, книги ваши забудут, но станут читать другие… Да, вы не бесполезны…
– Видите, отыскали же пользу: постарайтесь, подумайте – и еще найдете, – иронически поощрял его Волохов.
– Я не отрицаю пользы: вы много запросили, как купцы запросят рубль, а получат гривенник. Уедем оба: я тоже скоро уезжаю – нас не нужно больше. Тут придут другие…
– Какие это другие? Эти что будут делать?
– А вот Трынкин переулок мостить, мосты строить, судить мужиков за полушубок… И все это сделают при боге. Он не помешает…
– А народ, мужики, те что будут…
– О мужиках уж хлопочут. Вы знаете, слышали, работа идет. Ведь вы были в Петербурге. И здесь думают о них.
– Это в городе, а за городом? Мужики? – насмешливо спросил Марк.
– А за городом есть Тушин, например… Вот это «партия действия».
В другом варианте Волохов высмеивает либеральную ограниченность Райского:
«Вот вы выгнали Тычкова, – говорит он, – и думаете, что все успокоилось в природе и пора опять за розы и за соловья…»
«Мои идеалы – еще дальше ваших», – возражает Райский, что вызывает у Волохова язвительную насмешку: «Не от мира сего!.. Гуманизатор! Трынкин переулок принимаете к сердцу, а туда за город, в поля, селы и усадьбы ваш гуманитет не достанет… Туда еще „работников“ не нашлось…»
Мысли Волохова, следовательно, обращены к «мужикам», «в поля, селы и усадьбы», что же касается Райского, то свои надежды он связывает с «работой», которая «идет в Петербурге», то есть с деятельностью либеральных кругов по подготовке крестьянской реформы.
Гончаров и в печатной редакции романа показал «ум», «волю» и «какую-то силу» Волохова, но вместе с тем отказался от серьезной характеристики его политических убеждений. Не исключено, что люди, подобные Волохову, встречались тогда в жизни, но ошибка Гончарова состояла в том, что он пытался обрисовать Волохова типичным представителем «новых людей».
Гончарову казалось, что в Волохове он разоблачил всю несостоятельность новых революционных учений и новой морали или, как он говорил, «новой лжи». В действительности же, даже тогда, когда писатель и пытался коснуться характеристики мировоззрения этого типичного, по мнению Гончарова, представителя «новых людей», он приписывал ему, в весьма упрощенном виде, те «крайности отрицания» и вульгарно-материалистический подход к явлениям природы и общественной жизни, которые не были присущи революционной демократии.
Таким образом, фигура Волохова, вырисовавшаяся в «Обрыве» в 60-х годах, существенно меняла направление романа, вносила в него реакционную тенденцию.
Существенным изменениям в 60-х годах подверглась и обрисовка характера Веры. «У меня, – писал Гончаров Е. П. Майковой в 1869 году, – первоначально мысль была та, что Вера, увлеченная героем, следует после, на его призыв, за ним, бросив все свое гнездо, и с девушкой пробирается через всю Сибирь». Осуществление этого первоначального замысла поставило бы, несомненно, образ Веры, по своей прогрессивной общественной значимости, в ряд таких героических образов русских женщин, как Елена из «Накануне» Тургенева, как некрасовские «Русские женщины». Однако этот замысел не нашел своего воплощения.
Вместе с тем, даже в рукописных вариантах романа, написанных в начале 60-х годов, в образе Веры более решительно подчеркнуты черты, характеризовавшие ее передовые стремления, ее смелый и независимый взгляд на жизнь, на общественные и личные права женщины. Интересен с этой точки зрения, например, вариант XV главы третьей части (где рассказывается о чтении старого «нравоучительного» романа):
«– А ты что скажешь, Верочка? – спросила бабушка.
Та молчала.
– Скажи что-нибудь.
– Что, бабушка, сказать, вот брат сказал: дичь.
– У него все дичь: он сам сочиняет книжки. А ты скажи свою критику, как тебе показалась история.
– Глупая, бабушка, история. <Неправда>[92]
– Отчего же глупая, и кто глуп: все лица или сочинитель?
– И сочинитель, и лица.
– Чем же лица глупы?
– Как же терпели такую пытку над собою?
– А что им делать? Страсть сильна: они не могли одолеть ее и поплатились на всю жизнь. Что было им делать?
– Бежать! – вдруг сказала Вера.
Бабушка окаменела, а Райский вдруг вскочил с дивана и разразился гомерическим смехом. Вера, как кошка, шагнула за дверь и исчезла».
В опубликованном тексте эта сцена выглядит по-иному, Вера уже не говорит решительного слова «бежать» и не уходит столь демонстративно из комнаты.
Насколько иначе романист стал рисовать Веру в 60-х годах, свидетельствует и другой факт. В первоначальной «программе» романа Вера по своим убеждениям не расходилась с любимым ею человеком (на место которого впоследствии стал Марк Волохов) и даже отправлялась за ним в ссылку, в Сибирь. В писавшемся уже в 60-е годы романе отношения между ней и Волоховым основаны не на сходстве, а на глубоком различии их убеждений. «Я хотела, – говорит Вера Волохову, – сделать из тебя друга себе и обществу, от которого отвела тебя праздность: твой отважный, пытливый <блуждающий> ум и самолюбие».
Эта фраза отсутствует в печатном тексте романа, но мотив, выраженный в ней, Гончаров сохранил.
Спор между Верой и Марком Волоховым романист рассматривал как конфликт двух лагерей русского общества. В «Предисловии» к «Обрыву» он писал: «Спор остался нерешенным, как он остается нерешенным – и не между Верой и Волоховым, а между двумя аренами и двумя лагерями».
Образ Веры в финале романа противоречив. Гончаров заставил ее примириться с «старой мудростью» бабушки, олицетворявшей консервативную мораль дворянского общества. Пережив «обрыв», Вера обретает «силу страдать и терпеть». Это было, конечно, нарушением внутренней логики образа, отступлением от правды жизни. Но в этом примирении с окружающим она не находит избавления от тревожных вопросов жизни. Несомненно, она не найдет подлинного счастья и с Тушиным – этим, с точки зрения романиста, героем современности. В рукописи романа и этот мотив был первоначально очерчен гораздо сильнее (в варианте VI главы пятой части).
Однако, несмотря на изменение первоначального замысла образа Веры, этот образ отличается глубокой правдивостью и реалистической силой и является одним из самых замечательных созданий художественного таланта Гончарова.
Некоторым, и в отдельных случаях существенным, изменениям подвергся в 60-х годах, на завершающих этапах работы, и образ Райского.
Следует заметить, что в 1860 году образ Райского, в связи с изменениями в замысле романа, не был ясен для Гончарова. В письме к С. А. Никитенко от 23 июня (4 июля) 1860 г. он, имея в виду Райского, писал: «Кто такой герой, что он такое, как его выразить – я стал в тупик. Вчера я напал на след новой, смелой мысли или способа, как провести героя через весь роман, но для этого надо бросить все написанное и начать снова…» («Литературный архив», 4, М.-Л. 1953, стр. 124). Однако в одном из последующих писем (от 6/18 августа) Гончаров не без огорчения признавался, что «самого героя не поймал нисколько за хвост» (там же, стр. 149).
В первоначальном замысле «Обрыва», возникшем еще в 1849 году, Гончаров хотел показать в Райском «серьезную человеческую фигуру», художника, стремящегося подчинить свое творчество интересам жизни. Тогда роман назывался «Художник», затем «Художник Райский», потом просто «Райский». Райский был центральной фигурой романа; это был измельчавший потомственный дворянин, один из людей 40-х годов, представитель прогрессивно настроенной дворянской интеллигенции той поры. Он ищет «дела» и находит свое призвание в служении искусству.
По этому замыслу, роман должен был начинаться с рассказа о родословной Райского. Гончаров предполагал написать целую историко-семейную хронику. «Была у меня предположена огромная глава о предках Райского, с рассказами мрачных, трагических эпизодов из семейной хроники их рода, начиная с прадеда, деда, наконец отца Райского, – писал Гончаров в „Необыкновенной истории“. – Тут являлись один за другим фигуры елизаветинского современника, грозного деспота и в имении и в семье, отчасти самодура, семейная жизнь которого изобиловала насилием, таинственными,