кровавыми событиями в семье, безнаказанною жестокостью, с безумной азиатской роскошью. Потом фигура придворного Екатерины, тонкого, изящного, развращенного французским воспитанием эпикурейца, но образованного, поклонника энциклопедистов, доживавшего свой век в имении между французской библиотекой, тонкой кухней и гаремом из крепостных женщин.
Наконец следовал продукт начала XIX века – мистик, масон, потом герой-патриот 12–13-14 годов, потом декабрист и т. д. до Райского, героя „Обрыва“».
Однако эта глава так и не была написана. Значительно изменились и содержание и функция образа Райского в романе. В связи с этим Гончаров дал своему роману уже другое название: в 1868 году он назвал его «Вера» и, наконец, «Обрыв».
По первоначальному замыслу, Райский выступал в романе как положительный герой. Но впоследствии, и особенно в 60-х годах, содержание этого образа сильно изменилось. Наряду с такими положительными чертами, как «простота души, мягкость, искренность, глядевшая из каждого слова, и откровенность…», в облике Райского мы находим и много отрицательных черт. В известной мере сочувствуя Райскому в его духовных исканиях и даже, вопреки внутренней логике образа, несколько идеализируя его отношение к «драме» Веры (чтобы подчеркнуть «безнравственность» Волохова), Гончаров, однако, ставит прежде всего перед собою задачу разоблачения в Райском барски-дворянской романтики, дилетантской сущности всех его порывов к общественно-полезному делу. В статье «Лучше поздно, чем никогда» Гончаров дал четкую общественную характеристику этого типа людей. «Сам он, – говорит Гончаров о Райском, – живет под игом еще не отмененного крепостного права и сложившихся при нем нравов и оттого воюет только на словах, а не на деле: советует бабушке отпустить мужиков на все четыре стороны и предоставить им делать, что они хотят; а сам в дело не вмешивается, хотя имение – его».
При завершении работы над романом Гончаров в ряде случаев смягчил резкие филиппики Райского против аристократии (в сценах с Беловодовой), удалил из текста романа рассуждения Райского, имевшие резко обличительный, радикальный характер, в связи с тем, что они явно не вязались с той трактовкой и сущностью его образа, которые определились в дальнейшем, вследствие чего и не вошли в окончательную редакцию романа. Так, из начала XX главы второй части романа исключено было следующее:
«Но дела у нас, русских, нет, – решил Райский, – а есть мираж дела: а если и бывает, то в форме рабочего человека, в приспособлении к делу грубой силы или грубого умения, следовательно дело рук, плечей, спины: и то вяжется плохо, плетется кое-как, поэтому рабочий люд, как рабочий скот, делает все из-под палки и норовит кое-как отбыть свою работу, чтобы скорее дорваться до животного покоя. Никто не чувствует себя человеком за этим делом и никто не вкладывает в свой труд человеческого, сознательного умения, а везет свой воз, как лошадь, отмахиваясь хвостом от какого-нибудь кнута. И если кнут перестал свистать – перестала сила и двигаться, и ложится там, где остановился кнут. Весь дом около него, да и весь город, и все города в пространном царстве движутся этим отрицательным движением. Прямого, сознательного, свободного дела и труда у нас ни у кого нет, – думал он, – да только материальный труд для материальных целей плетется кое-как, и то так, где нужны две руки, лениво движется сотня их. Всего этого дела, которое кое-как плелось у него на глазах, довольно бы [для] одного здорового человека да дюжей работницы, а тут целый улей кишит. Вон бабушка с утра движется до ночи, потому что надо накормить весь дом, присмотреть за работами, за порядком в хозяйстве. Она не свободна, она тот же оброчный мужик. Мужики движутся за делом, потому что с них строго взыщут, если они остановятся: они делают кое-как. Повар тоже еле-еле делает свое дело, чтобы поспел обед и чтоб не слыхать грозы над собою. Но ему в голову не приходит, что соус к рыбе мог бы быть сделан вкуснее, что жаркое <может> должно быть несравненно лучше, если за ним присмотреть подольше. Кучер с бранью встает ночью, и задавая овса лошадям, угощает их нередко кулаком по морде за то только, что ему для них, „распроклятых“, надо среди ночи накидывать тулуп и итти в конюшню. Марина, Аграфена, Татьяна – все морщатся при каждом приказании бабушки, и чуть последняя отвернется, ругаются, что надо итти в погреб, гладить, мыть!
А не в этой сфере, повыше? Где дело! Ни у кого, так чтоб каждый, так сказать, облизываясь от удовольствия, делал его, как будто бы ел любимое свое блюдо? А ведь только за таким делом и не бывает скуки! От этого все у нас, – думал он дальше, – и ищут <только> одних удовольствий и все вне дела. Начнем… с кого бы? Да хоть бы с чиновников: их всего больше у нас поверх рабочего люда: все заняты делом, все пишут, распоряжаются, у всякого своя часть, иные даже, особенно в Петербурге, замучиваются до смерти: а пусть каждый, если только он не отупел до конца, вглядится и вдумается сознательно в свою часть, в свою должность, в каждую бумагу, какую пишет: едва ли из сотни найдешь одного, который бы не нашел, что его часть, его должность и каждая бумага, какие он десятками пишет и рассылает по всем концам <России> – лишние, ненужные, что чуть ли не самым полезным и важным делом было, если он внезапно перестал писать, распоряжаться, посылать бумаги и скрестил бы праздно руки на груди!
Купцы: тоже густой слой – эти полезнее чиновников, но те только полезнее, которые близко соседят с рабочей силой. А вот эти наши мануфактуристы да посредники с иностранной торговлей – тоже, как чиновники, в минуту трезвого раздумья, могли бы спросить себя: „Зачем они на белом свете, что делают! зачем их целый легион толчется у прилавка, играет в шашки, пьет в харчевне чай и куда он тратит живую человеческую силу, смысл и волю и как называется тот паралич, который сковывает и то и другое?“
<Чтобы замаскировать отсутствие дела, придумали и пословицу: „Дела не делай, а от дела не бегай“.>
А там, а там? а эти, а те… а я? а мне подобные? Какие легионы могли бы сформироваться из нас для дела, если б было у нас… дело?
Родивши нас – к чему готовили, каждого – меня, например? Ко всему! Марк недавно верно обозначил это: на все способны: в воины готовили, и в администраторы, и в землевладельца – по трем зайцам! А что вышло: будучи воином, я ни одного дня не чувствовал себя на своем месте, ни разу не понадобился на какую-нибудь практическую услугу, на дело: ученье, разводы, парад, караул – все только мираж дела!
Вспомнив про свою администрацию, он усмехнулся только. Художником быть – это не считалось делом, к этому не готовили.
А дела нет – один мираж дела!»
Особенно существенно в этом рассуждении Райского положение о том, что подневольный, крепостной труд подавляет в человеке его духовные силы, его творческие стремления. За исключением наивного суждения о том, что и бабушка «не свободна», что «она тот же оброчный мужик» и т. п., этот монолог написан Гончаровым в ряде моментов с той остротой критики и осуждения крепостничества, которая присуща была передовой литературе 40-50-х годов.
В образе Райского Гончаров несомненно сумел очень чутко и верно показать эволюцию так называемых «лишних людей» в послереформенную пору жизни, их духовное и идейное измельчание по сравнению с «лишними людьми», дворянскими интеллигентами типа Печорина, Бельтова, Рудина, выступавшими с прогрессивной для своего времени критикой существовавших тогда общественных условий. Добролюбов в статье «Что такое обломовщина?», подчеркивая историческую обусловленность и реальность этих образов, указывал, что в обстановке, когда появилась возможность борьбы за интересы народа и когда от слов надо было переходить к делу, так называемые «лишние люди» остались в стороне от общественной борьбы и кончали обломовщиной. В «Обрыве» Гончаров как бы шел вслед за Добролюбовым и с исчерпывающей полнотой показал родство «лишнего человека» Райского с Обломовым, показал, что и Райского «тянет назад» и губит «та же обломовщина».
Следы позднейшей переработки и изменений несет на себе и образ бабушки. Идеализируя в известной мере некоторые стороны патриархально-поместной жизни, Гончаров идеализировал также и бабушку, ее «мудрость и силу». Вся Малиновка, ее «царство», «благоденствует ею». В драме, которая разыгрывается в «Обрыве», побеждает в конце концов бабушкина «правда», патриархальная мораль.
Образ Тушина введен был в «Обрыв» одновременно с образом Волохова. Сам Гончаров признавался, что Тушин – это лицо целиком вымышленное и притом мало удавшееся ему. «Нарисовав фигуру Тушина, – писал он в статье „Лучше поздно, чем никогда“, – насколько я мог наблюсти новых серьезных людей, я сознаюсь, что я не докончил, как художник, этот образ – и остальное (именно в XVIII главе II тома) договорил о нем в намеках, как о представителе настоящей новой силы и нового дела уже обновленной тогда (в 1867 и 1868 гг., когда дописывались последние главы) России».
Указывая, что в Тушине он имел в виду и намекнул «на идею, на будущий характер новых людей» и что «все Тушины сослужат службу России, разработав, довершив и упрочив ее преобразование и обновление», Гончаров тем самым, в силу ограниченности своих взглядов, идеализировал этого буржуазного дельца, его роль в общественной жизни.
Таковы основные изменения и переделки, которые были произведены Гончаровым в «Обрыве» в 60-х годах.
Сознавая, что роман может вызвать в связи с образом Волохова неблагоприятную критику, Гончаров счел необходимым обратиться к читателям журнала с особым предуведомлением, в котором указывал, что его роман в основном отображает старую, дореформенную жизнь и было бы неверно искать в нем полного отражения современности. Однако вместе с тем Гончаров подчеркивал, что он не мог в 60-х годах вовсе уклониться от ее изображения, что ему многое пришлось изменить и дописать заново, что и определило «разницу в пере».
Редактор «Вестника Европы» М. М. Стасюлевич в предисловии к первому отдельному изданию романа «Обрыв» (1870) также обращал внимание на то, что «полный ход и действие главных лиц романа, как известно, совершается в начале пятидесятых годов… Автор уясняет нам в том времени не столько источники новой жизни, сколько указывает результаты предшествующего периода. Предвестников нашей эпохи мы не видим потому в этом романе, но их нельзя было видеть в ту пору и в самой тогдашней жизни».