Экспедиция Леонтьева шла на интереснейшие открытия, особенно важные для истории восточной христианской церкви в первые века ее могущества. Эфиопия становилась своеобразной «Атлантидой» православия.
Эфиопией, страной Солнца, правил тогда феодальный князь провинции Шоа, принявший имя Менелика II, собиратель и объединитель страны.
В 1889 году он вынужден был подписать договор с итальянцами, признающий захват последними нынешней Эритреи, но, ввиду того что итальянцы истолковали этот договор как установление протектората над всей Абиссинией, Менелик готовился теперь к вооруженному отпору.
В этот самый момент и прибыла к нему экспедиция Леонтьева, разыскивающая древние манускрипты и пергамента.
Однако вскоре Леонтьев, понравившийся негусу, должен был переключиться на политику и военное дело, заняв при Менелике пост министра иностранных дел и главного военного советника.
Это он положил начало организации регулярной абиссинской армии. Это он посоветовал Менелику купить два десятка пушек Гочкиса и тысяч десять берданок, разделить ополчение на легионы и создать нечто вроде императорской гвардии.
При Леонтьеве были отправлены юноши знатных фамилий Эфиопии для обучения в страны Европы. Кроме того, не ожидая, пока они чему-либо выучатся, Леонтьев пригласил на службу к негусу шведских и португальских офицеров и подсказал пути и средства борьбы с абиссинскими удельными князьями.
Все эти меры привели к блестящим результатам, и в 1896 году негус наголову разбил итальянскую армию генерала Баратьери и захватил всю его артиллерию, состоящую из 60 орудий.
За год до разгрома итальянцев Леонтьев побывал в Петербурге, где его рассказы о вновь открытой сказочной стране произвели огромное впечатление.
Православная держава в глубине Африки! — подумать только, сколько легендарного было в этом открытии.
Леонтьев привез в Петербург собственноручное письмо негуса, а вслед за Леонтьевым прибыла и официальная абиссинская делегация, возглавляемая двумя сыновьями Менелика и Харфарским митрополитом. Один из принцев остался учиться в русской столице как бы в ознаменование нового союза между православными державами севера и юга.
Петербургское правительство, несмотря на всю щекотливость ситуации, тем не менее охотно поддержало просьбу негуса об отправке ему тридцати тысяч ружей и пяти тысяч сабель, а сам уже Леонтьев навербовал некоторое количество унтер-офицеров всех родов войск, фельдшеров и сапер, которые и составили ядро учебных легионов новой абиссинской армии.
В ту пору положение Леонтьева при дворе негуса было исключительно важным. Он был второй персоной в государстве.
Через него шла вся переписка негуса с иностранцами и все дипломатические переговоры. Он утверждал торговые договоры, он отводил иностранцам земельные участки.
Человек другой национальности в этих условиях положил бы в банк добрый миллион золотом. А Леонтьев продолжал жить в Аддис-Абебе на свой счет, и только его помощник штабс-капитан Звягин получал небольшое жалованье от негуса. Что касается казаков, то они жили, как вспоминал один из них впоследствии, «рукомеслом».
Во время военных действий против итальянцев Леонтьев сам чертил схемы операций и, кроме того, составлял, так сказать, «сводку» для устных глашатаев, которые доводили новости фронта до населения страны.
За услуги, оказанные негусу в войне, Леонтьев был награжден Звездой Эфиопии I степени, учрежденной ради него, и получил титул графа, также созданный для него.
Ему пришлось не только набросать рисунок звезды, но и самому придумать себе форму. В ней были элементы русского кавалерийского обмундирования. Голубой китель с золотыми обшлагами. На груди газыри, как на черкеске. Аксельбант на правом плече. Погоны. На голове мягкая фетровая шляпа с голубой перевязью и золотым знаком справа. Кривой арабский ятаган.
Закончив войну с итальянцами, Леонтьев помог негусу заключить с ними новый мир, для чего ездил в Рим. Затем он побывал в Константинополе у турецкого султана и добился от него привилегий для абиссинского монастыря в Иерусалиме.
С этой поры Леонтьев становится официозным предствителем России при Менелике, хотя, с другой стороны, уже является как бы подданным негуса, ибо принял от него назначение генерал-губернатором экваториальных областей страны. Его значение в жизни Абиссинии становится все более значительным.
Леонтьев помогает негусу провести объединение страны под единым руководством и, очевидно, настолько энергично, что вызывает ненависть феодалов. В 1897 году на него организуется покушение — он тяжело ранен в бедро, но не покидает поста.
Через два года на параде в Аддис-Абебе перед негусом проходят первые батальоны стрелков и первые «казачьи сотни», созданные Леонтьевым с помощью русских инструкторов.
Но вот на Тихом океане началась русско-японская война, и граф Абиссинии вдруг вспомнил, что он отставной штаб-ротмистр русской армии. Абиссинский вельможа определился в Уманский полк Кубанского казачьего войска и затем некоторое время был начальником разведки в отряде ген. Мищенко.
После окончания японской войны Леонтьев уже не вернулся в Абиссинию.
Он был слишком крупной и чересчур нежелательной для некоторых европейских государств фигурой, и самому негусу было трудно бороться за своего друга.
Николай Степанович Леонтьев поселился в Париже, намереваясь писать мемуары о пребывании в Абиссинии и обработать для научного издания материалы своей поездки верхом через Персию и Белуджистан в Индию в 1892 году. Но в 1910 году он умер при весьма загадочных обстоятельствах, не оставив никакого состояния и никаких дневников.
Казаки Леонтьева, завезенные в Абиссинию, дожили там [вплоть] до первой империалистической войны.
1945
Крымская палитра
Есть начинания, которые даже издали кажутся очень удачными… Таково издание тома крымских рассказов С. Н. Сергеева-Ценского, приуроченное к семидесятилетию автора, но желательное во всякое время.
Но, быть может, оно особенно и исключительно нужно не столько к юбилею автора, сколько к юбилею (очень юному) нового, возрожденного Крыма, которому сейчас необходима богатая и разнообразная духовная пища, тем более что он, Крым, становится второй родиной многих десятков тысяч людей и этим людям нужно все знать о Крыме.
Немало русской крови и русского пота пролито в горах Крыма. Мы живем на костях своих предков в самом точном и узком смысле понятия этого, ибо таких жертв, какие несла Россия за Крым, не несла она ни за одну свою область.
А что мы знаем о Крыме?
Литература о нем огромна, но эта литература, главным образом научная, историческая или узко специальная, не многим доступная, да не всем и интересная.
Художественные произведения о Крыме разбросаны (а пора было бы свести их в нечто хрестоматийное!), да тоже как-то сразу и не сообразишь, какие же это произведения и чьи они.
Одна из первых пьес Ломоносова была посвящена крымской теме.
Одна из первых советских книг — «Падение Даира» А. Малышкина — также посвящена Крыму.
Писали о Крыме Пушкин, Вяземский, Веневитинов, Некрасов, Мицкевич. Отразился Крым в прекрасных незабываемых вещах А. П. Чехова, в рассказах Горького, Бунина, в очерках и рассказах Куприна.
Крымские вещи Сергеева-Ценского должны занять почетное место на книжной полке. Сергеев-Ценский весь и целиком создан Крымом, как художник, и — осмелюсь сказать — не был бы Сергеевым-Ценским, живи он вне Крыма.
Его огромное и яркое дарование, сразу всех обрадовавшее при своем появлении в русской дореволюционной литературе, по своей природе южное. Муза Ценского — крымчанка, у нее загорелые руки, ее лицо потрескалось от солнца и ветра, а ноги загрубели от каменистых дорог, она любит соленую хамсу, и молодое вино, и копченую султанку, и мидии, она умеет управлять парусом, но не боится и коня.
Муза Ценского подсказывает писателю портреты своеобразных людей труда, людей самых, казалось бы, пустяковых профессий — и он находит горы интересного и необычайного в каждой, самой маленькой жизни.
Вот перед нами книга Сергеева-Ценского («Крым», том 1) с двенадцатью произведениями, в том числе одним небольшим романом.
Первый рассказ в книге «Уголок» помечен июнем 1905 года в Алуште, последний — «Память сердца» — 1934 годом и тоже в Алуште. Таким образом, в книге проходит крымская жизнь такою, какою видел ее автор в течение добрых тридцати лет. Согласитесь, это редкий случай постоянства, тем более редкий, что автор нам известен как романист широкой темы, а совсем не областник, которого можно было бы обвинить в нарочитом пристрастии к своему «углу».
Но, с другой стороны, можно ли было требовать, скажем, от Айвазовского, чтобы он не писал моря, а писал горы, в то время как он был изумительным маринистом?
И если бы С. Н. Сергеев-Ценский ничего в своей жизни не написал, кроме рассказов о Крыме, ни удивительной повести «Движение», ни «Севастопольской страды» (хотя ведь это тоже — Крым), мы должны были бы быть благодарны ему за то лишь, что он открыл нам крымскую природу так же, как русскую открыл художник Левитан.
Я не знаю никого другого, кто бы писал о море и горах с такою расточительностью, как Ценский. По-моему, у него больше ста описаний моря — и ни одного повторяющегося.
У него нет скучных описаний природы, таких, которые читатель опускает, потому что не переживает их. Когда Ценский пишет, какое стояло солнце, то — честное слово — я могу поверить тому, что читатель на Дальнем севере улыбнется от радости, от тепла в душе.
Ценский несравненный пейзажист и знает свою силу. Отрывки из его пейзажей хочется цитировать и заучивать наизусть, так они законченно цельны, так они по-настоящему красочны.
Впрочем, Ценский пишет — это давно известно — не пером, а кистью, и не чернилами одного цвета, а подлинными красками, и его рукописи, вероятно, похожи на палитры художников, заляпанные самыми необычайными пятнами.